– В партизанах?
– Нет, в действующей. Он механик у нас в колхозе самый лучший. Какую хошь машину починит.
Поговорили еще о своих родных-близких. Теперь при встречах стали здороваться.
Однажды в помывочной Марья подсела к Федосье на лавку, когда одевались.
Мария показала мешок, небольшой, аккуратно сшитый, который она пристегнула к внутренней стороне куртки.
– Зачем? – спросила Федосья.
– А я туда порох ссыпаю.
– Порох?
– Ну да. А патроны пустыми законопачиваю.
– А куда порох деваешь?
– А куда придется. То в нужник, то в мусорку какую-нибудь.
– Смелая ты, Марья. А как они увидят?
– Так ведь я зоркая, сначала осмотрюсь. Только ты на меня не равняйся. У тебя четверо – их тебе сберечь надо. И вот что еще тебе скажу: как придут опять эти мадамы на уборку к себе брать, ты своих вперед выстави, чтобы их заметили. У мадамов дети и поедят лучше, и опасности меньше. Вон у Дарьиного парнишки кровь забрали, так он начал чахнуть. Такой славный был парнишка, а теперь навряд выживет.
Федосья все сделала так, как сказала Марья. Объяснила детям, что если их будут брать на хутора – не бояться, выполнять все, что говорят, и ничего лишнего себе не позволять. Главное, ничего не брать и даже не трогать чужого.
Фрау все чаще и чаще стали приезжать в лагерь. Сначала взяли Сашу, потом Зою и Надежду.
Федосья упрашивала, чтобы с сестренками брали и шестилетнюю Аню – она много не съест, а по хозяйству поможет, работящая.
Иногда это получалось.
Фермерши детей брали под расписку. Вечером обязаны были вернуть в лагерь, что и исполняли аккуратно.
Были они разные. Одни смотрели на Федосью и ее детей равнодушно, как на пустое место. Следили только за работой. Другие рассматривали их с любопытством, словно это к ним попали люди с какой-то иной планеты. И очень удивлялись расторопности и умелости Федосьи, но больше всего – детей. Те и уборку делали быстро, чисто прибирая и коровники, и свинарники. Сама Федосья обхаживала скотину, и было видно, что делает это она не по принуждению, а с любовью.
Фермерские дома и хозяйства немцев хоть и были чужими, но по большей части нравились Федосье. Особенно запомнилось ей одно из них, куда забирали ее несколько раз. Хозяйка была тощая, длиннорукая женщина лет сорока, с грубым, как бы сплющенным лицом. Ходила она в сером строгом костюме, в ботинках, волосы покрывала косынкой, завязанной бантиком на лбу. В ее походке, движениях, угловатых и быстрых, было что-то мужское, тяжелое. Словно сначала была она определена стать мужчиной, а потом спешно ее стали переделывать в женщину, да слишком поторопились. С Федосьей и детьми она разговаривала короткими командами, жестами, и те ее сразу понимали – и без команд все было ясно.
Глядя, как работала Федосья, немка сразу поняла крестьянскую суть характера и поведения пленной. Когда она привела их к себе в третий раз, уже ничего не говорила, а глядя, как Федосья вычистила и вымыла корову, невольно улыбнулась.
Кормила она работников сытно, а в этот раз подала и молоко, и сладкие пирожки.
Поглядеть на работников пришел пожилой немец – видимо, дед хозяйки. Он опирался на клюку, ходил тяжело, отдуваясь. Поверх толстой фланелевой рубашки были надеты помочи, поддерживающие просторные брюки. Лицо старика в складках, морщинах, с острым носом, розоватого цвета, будто он только что выпил вина. Может, оно и на самом деле обстояло так, потому что дед сделал козу и направил руку на Анну.
Анна не испугалась, потому что точно так же делал и ее дедушка, и улыбнулась.
Дед что-то радостно сказал хозяйке.
Она урезонила его и хотела увести, но он отстранил ее.
Что-то сказал и поднял толстый указательный палец вверх. Видя, что Федосья обдумывает сказанное, опять повторил это слово.
– Бог, – поняла Федосья.
Старик закивал головой.
– Да, Бог. Он над всеми.
Федосья не поняла, но кивнула.
Хозяйка стала выговаривать старику, но не злобно, а по-домашнему ворчливо.
«Вот кабы они нас к себе с завода взяли, – подумала Федосья. – Чтобы у них постоянно жить».
Жестами и немецкими словами, которые Федосья уже знала, она стала объяснять свою просьбу.
Немка кивала, показывая, что ей все понятно, но что просьбу выполнить она не может.
– Саша, ты понял, что она говорит? – спросила Федосья сына.
– А мне кажется, что она возьмет нас к себе, – сказала бойкая Надя. – Ведь правда, фрау? Правда?
И так она смотрела на немку быстрыми своими глазками, что та смешалась. Впервые за все это время лицо ее потеряло строгость выражения, смягчилось, точно она выздоровела после болезни.
Жизнь в лагере текла серо и монотонно, но иногда наступали дни, похожие на взрывы бомб, которые огненной вспышкой обжигали сердце. Немцы выяснили, что с завода на фронт пошли холостые патроны.
Дознание провели быстро. Выстроили всех перед бараками и через переводчика сказали, что пока не признается тот, кто не заряжает патроны, все будут стоять на плацу.
Утро выдалось холодное, ветреное. Летели мелкие снежинки вперемежку с дождем. Суконные куртки одеть не разрешили, стояли в полосатых робах, которые ветер трепал, пробирая до самых костей. Дрожь охватила тело, хотелось хотя бы прикрыться руками, но офицер, расхаживающий вдоль рядов, плеткой бил тех, кто не держал руки по швам.
Примерно через час Марья сама вышла из строя. Офицер подошел к ней, уставился на нее. Она выдержала его взгляд и не опустила голову.
– Я одна делала брак. Не мучайте других.
Офицер кивнул, что-то сказал переводчику.
– Герр офицер говорит, что холостых патронов было слишком много. Одному не сделать столько вреда. Пусть выйдут и другие, иначе все останутся без еды и будут стоять до вечера.
Стояли еще час, может быть, больше.
У детей уже не было сил терпеть, то тут, то там в строю стал слышен плач.
Вышла еще одна женщина – невысокая, коренастая.
– Детей отпустите, – сказала она офицеру.
– Она – вредитель? – спросил офицер переводчика.
– Говорит, что да.
Офицер кивнул и сказал:
– Выйти всем, кто работал рядом с ними.
Перед строем оказалось двадцать один человек – один мальчонка не хотел отпускать руку матери. Было ему лет семь-восемь. Он был худ, невысок, но так крепко вцепился в руку матери, так орал, переходя на визг, что офицер, не выдержав, стал хлестать мальчишку по голове, по лицу, по рукам – но все равно ребенка не смогли оттащить.
– В наказание за вредительство, причиненное нашей армии, все они будут расстреляны, – он показал плеткой на стоявших перед строем. – Такое же наказание будет каждому, кто осмелится работать нечестно. Увести.
Автоматчики погнали женщин к воротам. Погнали и всех остальных. Федосья поняла, что расстреливать будут прилюдно – чтобы другие никогда не осмелились повторить сделанное Марией и другой крепкой женщиной – такой неприметной, даже имени которой Федосья не знала.
Дождь со снегом пополам все шел, уже промокли до нитки, но Федосья думала не о том, что дети простынут и заболеют. Они увидят, как будут стрелять, как на их глазах будут умирать люди – вот что хуже всего.
Немцы раздали лопаты, приказали копать ров.
– Дети, – сказала Федосья. – Сейчас немцы будут стрелять, так вы глаза зажмурьте – не смотрите. Поняли?
Двадцать женщин выстроили у вырытого рва.
Мальчишку мать все же сумела отцепить от себя. Он уже не мог плакать – лишь сипел, икал, дрожа каждой клеточкой своего тела.
Стреляли из автоматов, от животов. Огненные вспышки были яркими и короткими. Потом солдаты прошлись вдоль рва, дали еще несколько коротких очередей.
Снова женщин заставили взять лопаты – закопать ров.
И только потом погнали в бараки.
Не прошло и месяца, как снова на экзекуцию всех выстроили на плацу.
Дознание на этот раз вел другой офицер – молодой, стройный, с гладковыбритым насмешливым лицом. Полные розовые губы его то и дело раздвигались в улыбке, казалось, что пришел он сюда на какую-нибудь забавную игру, а не для того, чтобы еще десяток-другой людей повести на казнь.
Он прошелся вдоль строя, выбрал одну из женщин – лет сорока, крепкую, среднего роста, с круглым лицом, курносую. Видимо, хороша собой была эта женщина совсем недавно, но теперь горестные складки легли от крыльев носа к губам, под глазами обозначились темные круги, а взгляд перестал быть привлекательным, как прежде, а стал угрюмым.
– Ну, ты хочешь умереть? – спросил офицер через переводчика.
– Жить всякий хочет.
– Нет, ты не права. Вы все знали, что за вредительство будет расстрел, а продолжаете вредить. Вот ты знала, что наказание будет?
– Знала.
– Значит, жить хочешь? Кто думает иначе, шаг вперед.
Женщины и дети не знали, как поступить – то ли выйти из строя, то ли стоять на месте.
Офицер улыбнулся.
– Все хотят жить. Очень хорошо. Но для этого надо постараться. Если укажете на вредителей, расстреляем только их. Не укажете, казним каждого десятого из детей.
В наступившей тишине стали слышны шаги офицера.
Солнце светило весело, ледок в лужицах на плацу подтаял, и льдинки искрились, переливались. Федосья стояла в первом ряду и видела, как высокие, до блеска начищенные сапоги офицера наступали на льдинки, которые трескались, разбегаясь лучиками в стороны.
Вперед вышло сразу несколько женщин.
Офицер улыбнулся, видимо, очень довольный собой.
– Видите, как хорошо. Солнце светит, видите? А вот они не захотели его видеть. И вот что еще я вам скажу: если еще попадется хоть один патрон без пороха, я уже не буду вас всех выстраивать. Детей будем брать по 10 человек из каждого барака.
Тех, кто стоял вне строя, повели на расстрел. За ними пошла похоронная команда копать могилу и закапывать убитых.
Однажды в барак пришел офицер, какого они прежде не видели. Высокого роста, с прямой спиной – подтянутый, крепкий. Одет он был как-то особенно аккуратно: и шинель, и фуражка, и сапоги – все сидело на нем ладно, даже элегантно.