Федосья не разобрала, кто он по званию – может быть, даже генерал.
С ним был переводчик, тоже тщательно одетый. Он хорошо и быстро говорил по-русски, переводя вопросы генерала, который неторопливо шел по бараку, останавливаясь то у одной, то у другой заключенной.
Когда он подошел к Федосье, она увидела, что офицер пристально разглядывает ее детей.
Сердце испуганно метнулось, и она приготовилась, как обычно, к худшему.
– Дети все ваши? – спросил он через переводчика.
– Мои.
– А вы работаете сейчас на приемке одежды, не так ли?
– Да, грязную собираю, отдаю на прожарку. А чистую выдаю.
– Чистая, она бывает разве… – сам себе сказал генерал, о чем-то раздумывая. Неожиданно он в упор посмотрел на Федосью, вплотную приблизившись к ней.
– Следуй за мной, – и вывел ее из барака в коридорчик.
– Хочу дать тебе одно порученье, выполнишь? Да ты не бойся, порученье простое. Только оно требует надежности, понимаешь? – быстро, по-русски, сказал офицер.
По тому, как смотрел генерал и, главное, что он так хорошо говорил по-русски, Федосья поняла, что он хочет поручить ей что-то действительно важное. Но что? И почему именно ей?
– Потому что ты – мать и должна любить своих детей, – словно читая ее мысли, сказал офицер. – А кто детей любит, на того можно рассчитывать… Кроме того, ты видишь многих, а значит, увидишь и нужного мне человека. Зовут его Петр. А кличка – Камень. Сейчас я тебе дам записку, а ты ее быстро спрячь, поняла? От этой записки зависит жизнь многих русских пленных. Их надо срочно спасти. Люди серьезные, офицеры. Поняла?
– Поняла.
Он быстро передал ей в руку плотную, сложенную в несколько раз бумажку.
– Теперь запомни вот что. Этого Петра я никогда не видел. Ты сама должна его отыскать. Заводи с заключенными разговор, имена их узнавай – как бы невзначай. А как тебе назовется человек Петром, ты спроси: «А нет ли у тебя клички?» Если скажет, что есть, спроси: «Какая же?» Если ответит «Камень», только тогда записку и отдай. Помни, от тебя зависит, спасешь ли ты нужных Родине людей. Все, мать, больше мне около тебя задерживаться нельзя. Действуй.
И он опять посмотрел на нее пристальным, твердым взглядом. А потом в знак веры в нее улыбнулся слегка и прикрыл глаза.
Он ушел, а Федосье оставил не только записку, но и беспокойство. Раздумывала она, не провокация ли затеяна. Ну, допустим, найдет она этого Петра. Выспросит про кличку. И что? Как посторонние узнают, что записка передана? Да никак, потому что она может сделать это незаметно. Пусть даже кто-то за ней и будет следить, она все одно заметит. И все же… Как среди всех этих заключенных найдет она нужного человека?
«Петр», «Камень», – повторяла она, рассматривая людей, которые приходили менять одежду. Будто невзначай спрашивала: «Тут Петр у вас какой-то есть, про него справлялись…»
И среди нескольких людей с именем Петр отыскался один, который показался ей тем самым, кого она искала.
Невысокий такой, исхудавший, невзрачненький. Но когда спросила она его про кличку, по тому, как он сразу насторожился, Федосья поняла – он.
– Кличка, говоришь? – спросил он, обнаружив и твердость вроде бы бесцветных глаз. – А зачем это тебе, если, скажем, она у меня и есть?
Федосья взгляда не отвела, ответила как можно спокойнее:
– Да ведь знаешь, Петр, клички разные бывают… Не в насмешку, а для нужных дел…
– Нужных?
– И даже очень.
Он придвинулся к ней ближе:
– Камнем меня иногда кличут.
– Камнем?
– Да.
Она огляделась. Никто за ней не следил.
– Быстро, Петр, бери записку. Быстро!
– Спасибо, мать, – Петр записку припрятал и ушел из помещения, где грудой лежала грязная одежда.
Через два дня по вою сирен, лаю собак, беготне охраны Федосья поняла, что устроен побег. Значит, тот высокий, стройный офицер, которого она приняла за генерала, был русским разведчиком. Значит, она помогла бежать нашим. А если их поймают? Если начнется дознание? Нет, они заранее все подготовились и знают, как к нашим добраться… Господи, помоги им. Богородице Дево, Заступница Усердная, не оставь рабов Твоих, защити…
Следствие немцы вести у них в бараке не стали. Федосья узнала, что были расстреляны в других бараках, где находились военнопленные.
Все же душа тревожилась, а иногда внезапно накатывала даже волна страха. Но так же внезапно возникала в сердце и радость – когда она засыпала и думала о том, что и она помогла спасти наших людей.
Чувство голода не проходило никогда. Оно то усиливалось, то ослабевало, но никто из детей Федосьи никогда не просил есть – знали, что если появится какая-нибудь еда, мать сама все отдаст, поделит между детьми.
Саша узнал, что за горой, под которой стояли бараки, есть шоссе, вдоль которого растут яблони. Сейчас самый сезон, яблок там завались. Об этом сказал русский заключенный, помогавший немцам нести караульную службу у выхода из бараков на завод. Он объяснил Сашке, как добраться до яблонь: после обеда, когда немцы отдыхают, пробраться ползком до горы. На горе – вышка, там немецкий охранник, так что вдоль горы тоже надо ползти скрытно. По полю ползти легче, там высокая трава, охранник не заметит. Яблони у шоссе. Надо быстро набрать яблок и успеть вернуться в барак, пока его дежурство не сменилось. Яблоками, разумеется, поделиться.
Сашка все понял и взял с собою Зою и Надю. Мать не предупредили, потому что она была на работе.
До шоссе добрались благополучно.
Вот они, яблочки. Зеленые не рвали, снимали только с розовыми бочками, наливные, хрустящие. Ели быстро и жадно, хрумкали, набивая яблоки за пазуху, в карманы, в штаны.
Кажется, наелись, а глаза еще просят.
– Все, пошли обратно, – сказал Сашка, а сам приметил яблоко, которое показалось ему особенно румяным и крупным. Полез за ним, сорвался. И тут, с высоты, увидел на дороге мотоциклистов.
– В траву, быстрей! – крикнул сестрам. – Немцы!
Кинулись бежать к полю, но пока Сашка слезал с дерева, мотоциклисты его заметили.
Спасаясь от них, по полю бежали, а не ползли. И охранник с вышки их заметил.
Почти все яблоки подрастеряли, пока бежали к колючей решетке, где дежурил русский охранник. Мотоциклисты, оставив машины у шоссе, догнали ребят.
Первым удар резиновой дубинкой по груди получил Сашка. Яблоки сплющились, пятнами расплылись по рубашке.
Сашка согнулся и получит такой удар по спине, что не выдержал, заорал.
Второй мотоциклист огрел Зою, да так сильно, что она упала. Замахнулся он и на Надю, но Зоя успела встать и прикрыть ее, защитив собой.
Русский охранник, чтобы не показать свое участие в общем деле, тоже огрел Сашку.
– Ишь, яблок им захотелось! И как тут проскользнули, стервецы!
– Мама! – закричала Зоя, не выдержав боли от удара по голове. Федосье передали, что ее детей избивают.
Она прибежала, сама не своя.
Сашка уже катался по земле, а его все продолжали лупить.
– Да что же вы?! – и кинулась защищать сына, укрывая его руками.
– Сама, поди, их подговорила? – разозлился немец и что-то крикнул по-немецки.
Тут и Федосья получила страшный удар по голове. Полилась кровь по вискам, по лицу, и это охранников остановило.
Дети сбились в кучку, жались к матери.
– Иди в барак! – сказал охранник, испугавшись, что Федосье проломили голову.
Немцы, отдуваясь и вытирая пот, пошли к своим мотоциклам.
А Федосья кое-как дошла до барака, достала несколько старых тряпочек, спрятанных под матрацем, смочила их водой и вытерла кровь. На голове оказалась глубокая рана, и кровь никак не останавливалась. Никаких медикаментов им не полагалось, и она тряпку покрепче прижала к ране, наказав Саше сделать то же самое.
Кое-как успокоились.
– А ведь могли вас и до смерти забить, – сказала соседка по бараку. – Им ведь это ничего не стоит.
– Я сама виновата, – тихо ответила Федосья. – Не доглядела…
Голова кружилась, пылала огнем – боль не проходила.
– Охо-хо, – вздохнула соседка. – Яблочков-то кому не хочется. А им, вражинам, что. Пусть сгниют, чем детям достанутся.
Федосья сдерживала стоны, крепилась изо всех сил. Понимала, что нельзя ей помирать – пропадут без нее дети.
И потуже затянула платок на голове. И все повторяла молитву Богородице, пока не впала в забытье.
На хуторе произошли перемены. Федосья заметила это сразу, как только фрау после расстрелов в лагере привезла ее с детьми к себе. Коровник и свинарник не чищены, корова протяжно, утробно мычит.
И в доме нет прежнего порядка – на кухне скопилась немытая посуда, по углам в комнатах пыль.
Федосья быстро расставила детей на уборку. Сама ушла в коровник, и когда управилась там и вернулась в дом, фрау объяснила, что надо готовить обед. Раньше она готовила сама, и Федосья поняла, в чем тут дело: старик серьезно занемог.
Он уже не вставал с постели. Волосы совсем побелели, торчали спереди кверху, хотя фрау причесывала их по утрам. Но почему-то днем они опять топорщились. Кожа на лице из розовой стала серой, с пятнами на лбу и щеках, в глаза будто подлили светлую жидкость. Они помутнели и слезились.
Чтобы покормить старика, приходилось приподнимать его и поправлять подушки. Сделать это было нелегко, потому что старик отяжелел.
Когда фрау и Федосья приподнимали его, он старался помочь, но только мешал женщинам.
Дочь успокаивала отца, он сердился и кряхтел.
– Я страдаю за свои грехи, – сказал он дочери. – Поскорей бы умереть, чтобы не видеть позора.
– Успокойся. Положение на фронтах улучшается. Старик презрительно усмехнулся и перестал есть.
– Неужели ты такая дура, что веришь нашему радио? И не понимаешь, что нас ждет?
Кормить старика приходилось с ложки, потому что правая рука у него отнялась, а левой есть он не умел.
– Сейчас она кормит нас, – он глазами показал на Федосью, – а скоро тебе придется кормить американцев. Лучше бы к нам первыми пришли русские.