Впереди показалась колонна машин, и узники остановились. Из первой открытой машины выпрыгнул офицер в форме, незнакомой заключенным. Куртки цвета хаки, с отложным воротником, брюки, заправленные в высокие шнурованные ботинки, пилотки, реже фуражки.
Американцы!
У них был переводчик, хорошо говоривший по-русски. Узники объяснили, кто они и откуда. Но и без объяснений все было понятно: и полосатая одежда узников, и их лица, и дети, которые не отходили от матерей и с напряженным вниманием смотрели на американских солдат, боясь подойти к ним, – все говорило само за себя.
Солдаты стали доставать из своих мешков галеты, печенье, шоколадки и раздавать детям.
Один из офицеров поднял руку и что-то громко сказал переводчику.
– Внимание всем! – начал переводчик. – Для вас большую опасность представляет неправильное питание. Ни в коем случае вам нельзя много есть – организм не справится, вы можете погибнуть. Есть надо немного, постепенно переходя к нормальному рациону. Это очень важно!
Он помолчал немного, а потом снова заговорил громко:
– Американская армия позаботится о всех вас. Питание будет налажено в ближайшем городе, куда вы и направитесь прямо по этой дороге. Для дальнейшего вашего следования обратитесь в распределительные пункты. Они будут организованы на городской площади.
Он повторил слова несколько раз, и только после этого колонна машин двинулась дальше, к заводу и лагерю.
В городе было шумно и людно. По узким улочкам проезжали американские быстрые «виллисы». Группами ходили люди. Наши заключенные из других лагерей – мужчины, женщины, дети. Американские военные занимали брошенные немецкие дома.
В центре города уже была организована кухня, выдавался хлеб, а голос русского переводчика снова и снова повторял по радио о том, что есть надо понемногу и идти к распределительным пунктам.
Эти «пункты» представляли из себя столы, поставленные на брусчатке площади у городской ратуши и островерхой кирхи.
Федосья встала в очередь к тому столу, за которым сидел американский офицер рядом с тем переводчиком, который встретил их на дороге.
И вдруг она услышала:
– Тетка Федосья! Тетка Федосья!
Оглянулась, сразу увидела парня в одежде заключенного, который, расталкивая людей, пробирался к ней. Она без труда узнала Петьку, сына своей родной сестры Маргариты.
Он обнял ее, перецеловал всех детей и радостно улыбался. Худющий, костлявый, но с живыми темными глазами – как и у матери, как и у Федосьи.
– Вот так встреча, надо же, – быстро говорил он.
– Значит, наши лагери рядом были?
– Наш «Тупик» назывался, а ваш?
– Да рядом, раньше бы знать. Хотя… Ну так что, куда теперь, тетка Федосья? – спросил он, перестав улыбаться.
– Как куда? – удивилась она. – Домой, в Свиты.
Петр посуровел, опустил на землю Аню, которую держал на руках.
– Видать, тебе ничего не объяснили, – сказал он. – Давай отойдем куда-нибудь, поговорим.
– Да зачем? Говори при всех.
– Нет, отойдем.
Федосья оставила детей стоять в очереди, а сама с Петром отошла к памятнику, который возвышался посреди площади. Какой-то бронзовый человек с отбитой снарядом рукой стоял на постаменте. Ограда вокруг памятника тоже была искорежена танком, наверное.
Они присели на вывороченный камень с какой-то надписью.
– Ты что же, Петя? Куда теперь? – спросила Федосья, уже поняв, что племянник говорит, хорошо подумав.
– Да вон, записывают. В Америку. Обещают работу дать и жилище. У них этого хватает. И тебе нельзя домой, тетя. Тебя тоже куда-нибудь в Сибирь отправят. Потому как работала на врага.
– Не по своей же воле, Петя. А дети? Да если бы мы и дальше холостые патроны делали, они всех детей бы перестреляли. Так нас и предупредили после первых расстрелов.
Петр смотрел на Федосью, обдумывал все, что она сказала.
– Не знаю, возьмут ли они это в резон. Мне так прямо сказали, что будут считать нас предателями. А какой я предатель, если меня в окружении, как и сотни других, взяли? Если у нас и воевать-то было нечем? Да и колошматили нас так, что только клочья летели. Голову поднял – а на меня уже и автомат направлен.
– А все же мы победили, Петя.
– Это так, – он улыбнулся, но уже не так весело, как при встрече. – Маме скажи, так, мол, и так. Как у меня жизнь наладится, я напишу. И скажи, чтобы за меня не беспокоилась – в лагере выжил, а уж в этой Америке – тем более.
– Ты что же, уже и записался?
– Да. Может, и вы все со мной? Помогу, чем смогу.
– Нет, Петя. Мы поедем домой.
Петр понял, что Федосью не переубедить.
– Ну, тогда ладно. Вон дети уже кричат. А меня не поминайте лихом.
– Я за тебя помолюсь, Петя. Ангела тебе Хранителя в дорогу.
Она перекрестила его и пошла к детям – Саша уже бежал к ней через площадь.
Бронзовый знатный гражданин города в камзоле, в коротких, до колен, штанах, в башмаках с пряжками смотрел на людей, суетящихся внизу на площади, с некоторым удивлением.
Федосья подошла к столу, назвала все свои анкетные данные.
– Свиты? – переспросил офицер.
– Да, деревня Свиты, район Пречистенский, область Смоленская. Виноградова Федосья Семеновна. Дети со мной: Александр, Зоя, Надежда, Анна. Все выжили, слава Богу.
Американский офицер смотрел на Федосью, как на человека, который ничего не понимает.
– Скажи ей, что от деревни ее вряд ли что осталось. Там шли тяжелые бои. На полях и огородах ничего сажать нельзя – всюду немцы оставили мины. Голод, хотя власти это скрывают.
В точности слова офицера были переведены Федосье.
– Еще скажи, что ее личная судьба будет решаться военным судом. Нет никакой гарантии, что она останется на свободе, так как работала на фашистском военном заводе.
Федосья все выслушала спокойно, кивнула.
– Я с детьми возвращаюсь домой, – сказала она. – Смоленская область, район Пречистенский, деревня Свиты.
– Хорошо-хорошо, – уже несколько раздраженно сказал переводчик. Мол, с вами по-хорошему, а вы вместо благодарности… – Вот вам документ, не потеряйте. На машинах вас передадут в советские войска – на тот берег Лайны. Машины у ратуши, вон там, видите?
– Вижу, – ответила Федосья и вместе с детьми пошла к грузовым машинам. В них уже залезали заключенные.
– Это к нашим? – крикнул Саша.
– Садись, не ошибешься, – ответила женщина, знакомая по заводу.
Саша подсадил в кузов мать, потом сестер, а сам пошел к водителю, американцу.
– Это кто такой? – спросил он, показывая на бронзовую статую знатного немецкого горожанина.
Американец улыбнулся.
– А, там написано, я прочел, – он сделал жест ладонью по воздуху, как будто что-то писал.
– Писатель, – сказал он. – Поэт, понял? Писал стихи, пел, – американец изобразил пение.
– Саша, полезай в машину! – позвала Федосья. Он послушался, залез в кузов.
– Песни писал, – гримаса скривила его лицо. – Разве немцы могут сочинять песни?
– Это раньше, когда они не были фашистами, – сказала одна женщина.
Мимо, разворачиваясь, проезжала машина. В кузове встал во весь рост Петр, крикнул Федосье:
– Тетка, не забудь! Маме передай!
Федосья вскочила, помахала рукой племяннику. Его увозили на запад, Федосью с детьми – на восток.
– Глядите, глядите, вон он, мост-то этот! – одна из женщин привстала со скамейки, вытянув руку вперед.
Впереди действительно показался мост с мощными высокими металлическими арочными перемычками, на могучих быках.
Внизу текла река – неширокая, но, видно, глубокая, потому что воды ее бежали между гор быстро. Река называлась Лайна, а рудники по добыче железной руды были самыми крупными в Германии. Здесь работали наши военнопленные, в том числе и Петр, племянник Федосьи.
Мост действительно длинный, сюда можно было бы согнать несколько тысяч человек. И разом их уничтожить, как того и хотели фашисты.
Не успели.
Федосья перекрестилась, когда миновали мост и выехали на трассу. Здесь взгляду открылись луга, покрытые сочной зеленой травой. Как не порадоваться Федосье – она поняла, почему и у ее фрау, и у других хозяек немецкие коровы такие гладкие и столько молока дают – вон как луга ухожены, вон травы какие. Живи, радуйся и солнцу, и небу, и вот этим горам и лугам, и этому разнотравью – неужели им не хватало своей земли?
Чем ближе подъезжали к городку, тем заметнее были следы боев. Стали попадаться разрушенные дома, разбитые машины, воронки от разрывов бомб.
А вот и городок, похожий на тот, где были у американцев. Такая же площадь, ратуша с часами в овальном медальоне, кирха. Вот только памятника на площади нет. Зато есть оркестр, и медь труб блестит на солнце. И наша ладная девушка в военной форме подает хлеб-соль на рушнике американскому полковнику, и тот добродушно улыбается. Но не знает, что надо отломить кусочек хлеба, макнуть в соль и съесть. И румянощекая наша девушка показывает, как надо принять хлеб-соль, и офицер смеется и все делает так, как положено.
Наш полковник идет навстречу американскому, и их ладони сходятся в крепком пожатии. Но что-то удерживает их от того, чтобы обняться. Несколько секунд они смотрят друг на друга и все же обнимаются под общие крики одобрения и радости.
Федосья увидела, что заключенные идут в здание, уцелевшее от бомбежек. Здесь, в просторной комнате с паркетным полом, с высокими окнами, за массивным столом, стоявшим у дальней стены, сидел офицер, проверяющий документы, переданные американцами. За спиной офицера стоял помощник, который время от времени что-то говорил начальнику и показывал пальцем на бумаги.
Федосья сразу вспомнила, что говорил племянник. Значит, сейчас эти люди определят, куда ее с детьми направить.
Она стояла перед столом прямо, крепко держа за правую руку Аню, за левую Надю. Старшие Саша и Зоя стояли по бокам и держали за руки младших.
В полосатых робах, поверх которых были надеты грубые, застиранные куртки, в сбитых ботинках, здесь, в этой зале с хрустальной массивной люстрой, паркетными полами, блест