На электричке до центра города добираться быстрее, да и детям веселее. Они усядутся у окошка, глазеют, переговариваются о том, что увидят. Что им непонятно, спросят у отца. А то он сам расскажет что-то такое, чего они в школе не услышат.
Вот однажды на Пасху, рано утром, ехали в храм. Светлело, солнышко все увереннее освещало бело-серые облака, которые стадами, как барашки, паслись на небе. Барашки сначала порозовели, потом засеребрились, распыляя вокруг себя короткие лучики, похожие на вспышки электросварки. Землю уже покрыла молодая нежная зеленая травка, а на деревьях и кустарниках появились первые листочки, веселые и радостные, как улыбка ребенка.
И такое же радостное чувство все более овладевало сердцами Николая и Надежды и их сыновей, да и всех тех, кто ехал в город в этой ранней электричке.
– Смотрите, Боженька свет включает! – громко сказал старший сын, Коля, показывая на небо.
– Можно сказать и так, – согласился отец. – А вот надень-ка мои очки да посмотри на небо. Увидишь, как солнце играет – так в народе говорят. Весь мир Воскресению Христову радуется, вот что это такое.
Коля надел солнцезащитные очки отца и поднял голову.
– Вижу, вижу! Как здорово! – А Вова и Миша уже тянули руки к очкам и тоже рвались посмотреть, как играет солнышко.
Оно и в самом деле играло все ярче и дружнее, и облачка становились перламутровыми, вспыхивая изнутри и рассыпая искры по небу, ставшему голубым, как ситец. Солнышко перебегало от облачка к облачку.
В храм приехали, как обычно, пораньше, чтобы занять место поближе к амвону, у правого клироса, чтобы хорошо были видны и Царские врата, и икона Николая Чудотворца.
Купили свечи, заказали поминания, а потом, в ожидании начала службы, слегка кланялись знакомым, кто попадался на глаза. Христосоваться будут после службы, а сейчас надо отдаться радостному чувству праздника, самого великого из всех.
Над Царскими вратами сияет сложенное из электрических огней радостное восклицание, которое сегодня на устах у всех.
Странно, до начала службы кажется, что в храме слишком тесно. Слишком много народа. Невольно толкаются, вот-вот готовы и на замечания друг к другу, но сдерживают себя, знают, что в храме, а в особенности в такой праздник, никаких замечаний делать нельзя.
Но вот начинается служба, и как-то сразу все устраивается, и уже никому не тесно, хотя народ стоит плотной стеной. И едиными устами, тысячеголосо, со всею полнотою чувств на возглас батюшки: «Христос Воскресе!» – отвечают: «Воистину Воскресе!»
И такое ликование на душе, и она так омывается восторгом, что отлетают, растворяются в пространстве храма и все печали, и все заботы, и все пережитые страдания.
Будто бы и не было разорения родного гнезда, и рабства у немцев, где не покидало постоянное чувство голода и угрозы, что тебя или унизят до крайности, или же расстреляют.
Все помнит Надежда, ничего не забыла. Но нет у нее ни зла, ни горечи, а лишь чувство высокое, которое к небу улетает и так же переливается в душе, как перламутровые облачка, вспыхивающие на солнце и посылающие искры всему белому свету.
Мальчишки учились прилежно, и если кто-то из младших пыхтел над домашним заданием, помогали старшие.
Главным среди них был Коля – и дело заключалось не только в том, что он старший по возрасту. Он и учился хорошо. Надежда, казалось бы, любила всех одинаково, но все же в душе ее Коля так и оставался первенцем, хотя она никогда его ни в чем не выделяла.
А все же как сердце радовалось, когда видела она в его дневнике пятерки или когда он что-то объяснял младшим.
Однако однажды произошла история, которая как раз первого поставила на последнее место.
Придя с работы, Надежда увидела, что все трое чем-то заняты и очень оживлены.
Коля держал в руках какой-то предмет, направлял его в разные стороны, и по полу что-то жужжало и бегало. Увидев мать, Коля быстро спрятал предмет в карман, а Вовка встал так, чтобы загородить жужжалку. Мальчишки явно не ожидали, что мать вернется домой в это время.
– Это что у вас? – спросила она настороженно.
Паузу прервал Коля и, как-то нарочито улыбнувшись, ответил:
– Да так… игрушка.
– Какая игрушка?
– Да машина, мам! – Мишка подбежал к игрушке, взял ее с пола и показал матери. – Гляди, она не заводная, а бегает! Коль, дай эту штуку, я покажу.
Он выхватил из рук брата пульт, нажал на кнопку, и машина задвигалась по полу.
– Видела, видела? Ее можно и туда, и сюда, во какая машинка!
– Осторожней, поломаешь! – Коля забрал у Мишки пульт. – На батарейках машинка. Дистанционное управление.
Надежда, немного придя в себя, спросила:
– А где же вы такую прелесть взяли?
– Да так, – как-то неопределенно ответил Коля. – Поиграть… дали.
– Кто?
– Да мальчишка один, ты не знаешь.
– Ну, ладно, играйте. Только осторожней, чтобы не сломать.
Она вышла из комнаты, пошла на кухню, чтобы приготовить ужин, и тут заметила, что хлеба на всех не хватит, надо сходить в магазин.
Прошла в большую комнату, к комоду, на котором стояло зеркало, цветы и разные безделушки, выдвинула верхний ящик, где в кошельке всегда держала деньги.
Денег в кошельке оказалось всего несколько рублей. А она твердо помнила, что было их намного больше. Да, больше – на семь рублей. Куда же они делись? Николай, что ли, взял? Но если он брал, то всегда говорил – так у них повелось.
– Коль, сходи-ка за хлебом, – сказала она старшему, и он с готовностью откликнулся, будто не хотел оставаться наедине с матерью.
Когда с работы пришел Николай, она спросила, не брал ли он из семейного кошелька деньги.
Не брал.
– Что же это, улетели, что ли? – спросил отец.
В комнате повисла тишина, стало слышно, как сопит Мишка, доедая кашу. Но вот он ее доел, положил ложку, и она звякнула о тарелку.
– Так что же, так и будем молчать? Если никто из вас не брал, так и скажите.
Молчание прервал Коля:
– Я взял.
– Т-а-а-к, – отец посмотрел на него пристально, будто видел в первый раз. – И для чего?
– Машинка очень понравилась.
– Машинка, значит? Ну и что же, что понравилась? Почему деньги без разрешения взял?
– Я знал, что вы не дадите.
– Почему это – «не дадим»?
– Потому что на жизнь не хватает.
– Ага. На жизнь не хватает, а украсть, значит, можно? Ты, значит, думал, что никто ничего не заметит?
– Думал.
– И вы так думали? – спросил отец, глядя то на Вовку, то на Мишку.
Вовка сказал «да», а Мишка ничего не сказал, только кивнул головой.
– Значит, все трое воры. Одна шайка-лейка.
– Нет, они не виноваты, – быстро ответил Коля, поднимая глаза. – Это я их подговорил молчать. Один я и виноват.
– Нет, все трое виноваты, – настаивал отец. – Хоть у одного из троих должна была появиться совесть? Или у вас ни у кого ее нет?
Надежда сидела сама не своя. И плакать хотелось, и затрещину дать любимому своему Коленьке.
Поглядела на него, а он бледный сидит, и потому челка, которая лоб закрывает, чернее черного стала.
Господи, да как же так? Вот искушенье, машинка эта проклятая…
– С малого все начинается, – сказал отец. – А потом и настоящую машину захочется иметь. А денег опять не хватает. Значит, украдем? Только научимся хорошенько воровать, чтобы никто не заметил, не поймал. Так?
– Не так, – сказал Коля. – Я эту машинку пойду обратно верну.
– Да кто у тебя ее возьмет? Да если и возьмут, не в этом дело. Не в этих несчастных семи рублях. Главное-то ты понял, в чем?
– Понял.
– Ну так скажи, чтобы братья твои поняли. На всю жизнь вашу. Говори.
– Брать без разрешения ничего нельзя. Это все равно, что воровство.
Надежда вспомнила, как немцы, которые заняли их дом, специально оставляли на столе конфеты и печенье. Проверяли.
– …А нас и проверять нечего было, – заключила Надежда, рассказав эту историю. – Нам мамка, бабушка ваша, сызмальства все объяснила. Пусть деньги эти и не чужие, семейные, а все одно, без спроса трогать нельзя. Вот отец ваш, и то, когда берет, мне говорит.
– А как же. Наказание будет такое: на исповеди все батюшке рассказать и перед Богом обещать, что никогда, ни при каких обстоятельствах, даже самых тяжелых, красть не будете до самого смертного часа. А теперь вставайте на молитву.
Читали вечернее правило, и Николай нашел в Псалтири псалом 60, который начинается покаянными словами: «Помышляю день страшный, каюсь деяний лукавых, како отвечу Небесному Царю?»
Надежда подумала, что это уж больно строго для детей такие слова произносить, но глядя на серьезные лица сыновей, решила, что, пожалуй, муж прав: такие уроки запомнятся на всю жизнь.
Свекровь, Татьяна Ефимовна, занемогла. Она редко жаловалась на болезни, справлялась с ними, как правило, без всяких врачей. А тут слегла.
Значит, дело плохо.
Отвезли в больницу, да недолго пролежала она там – отправили ее домой. Ясно, что умирать. Конечно, сказали об этом мужу, а не ей самой. Но она сама поняла, в чем дело.
Сидела со свекровью почти все время Надежда. Лекарство дать, давление померить, покормить – все она. Так лежала свекровь почти год.
Однажды Надежда, поменяв постельное белье, собралась было идти на кухню, Татьяна Ефимовна ее остановила:
– Погоди, дочка.
Надежда присела на стул.
– Вот чего скажу тебе, пока никого дома нет. Чувствую, что умираю.
– Да что вы, мама.
– Слушай, не спорь. Я лучше знаю, – лицо ее за время болезни пожелтело, резко обозначились скулы, оттопырились уши. Но глаза смотрели, как и прежде – спокойно, с добротой и любовью.
– Жили мы хорошо, Надя. Спасибо тебе хочу сказать. В болезни меня не бросила. Как дочка мне стала. Хотя и свои есть, а вот же, ты со мной до последнего часа сидишь, а не они.
– Да ведь у всех семьи.
– Так-то оно так. Не станет меня, тебе легче будет, а то ведь лежу, как колода.