– Мама, тут не наша воля, а Божия. Вы разве не знаете?
– Знаю. Прошу – молись за меня. Молитва больше всего помогает. Я сейчас расскажу тебе, это нужно.
Она говорила с придыханием, иногда останавливалась, чтобы собраться с силами. Надежда видела и раньше, что свекровь исхудала до крайности, что дух в ней теплится, как огонек фитилька в лампадке, в которой маслице еще есть, но немного его. А сейчас она отчетливо увидела, что маслице-то вот-вот кончится.
– Когда Татьяна умерла, в 33-м, хоронить ее было не на что. Тогда Макар пошел на рынок и продал свое пальто. Другого продать ничего не было. Остался в телогрейке. Зима стояла лютая. Купил он доски для гроба, муку на поминки. Я испекла блины.
А он с одним человеком начал могилку копать. Земля-то, как камень – три дня копали. Схоронили Татьяну, помянули.
Она опять остановила рассказ, попросила поправить подушки.
– К чему рассказываю, – продолжила она. – Не к тому, что меня похоронить будет трудно. Нет. А к тому, что когда Макар мой с войны вернулся, пошли мы с ним на могилку его матери. Приходим, прибираем могилку, а он мне и говорит: «Ты ничего не чувствуешь?» – «Чувствую». – Потому как запах необыкновенный – никакие духи так не пахнут. А рос на могилке один бурьян, который мы выдергивали. «Благоухание-то от земли идет, – говорит Макар. А у самого слезы на глазах. – Это мама нас с тобой благодарит за Татьяну».
Надежда взяла полотенце, вытерла и свекрови слезы, и свои.
– Вот как она нас встретила, свекровь-то моя. И я бы тебя так встретить хотела, вот чего. Ну, это как Господь даст.
– Вы не беспокойтесь, мама, как же без молитвы. А все же раньше времени себя не хороните. Нам в плену сколько раз смерть угрожала. А Богородица все же защитила, мамину молитву услышала.
Татьяна Ефимовна не ответила, лишь печально посмотрела на невестку. Она жила уже в другом состоянии, непонятном живым, здоровым людям.
Исповедалась последний раз, причастилась, соборовалась. Теперь еще спокойнее стало у нее на душе.
За сына и невестку она не беспокоилась. Живут дружно, значит детей вырастят хорошими людьми. И она прожила, как могла, чтобы не гневить Бога. Вон сколько людей не вернулось с войны, а Макар, хоть и раненый, а вернулся. Да и после войны сладко ли пришлось? Ничего, не пропали. Вот и Самара стала родным городом, здесь внуков увидели. Все хорошо, все хорошо…
Она умерла тихо, никого не тревожа.
Когда Надежда принесла ей бульон, увидела, что свекровь лежит неподвижно, сложив руки на груди – правую поверх левой.
Дети подросли, выучились – Николай закончил авиационный институт, Володя и Миша – техникумы. В армии послужили. Больше всего Надежда беспокоилась о младшем – ему выпало служить в Афганистане. Письма от него приходили редко, да и те коротенькие. Пишет, служба идет нормально. Все же однажды обмолвился: было очень тяжело, но ничего, Бог миловал.
Надежда не очень понимала, что такое «интернациональный долг», как говорили по телевизору и по радио. Но что там, на чужой земле, идет война, и что сын ее каждый день подвергается опасности и может погибнуть – это она знала хорошо.
Службы постоянно за него заказывала, Николай постоянно сорокоуст. И сама молилась усердней. Чаще всего Богородице, конечно, как с детства привыкла.
Однажды почувствовала, будто игла вошла в сердце. Охнула, выронила из рук тарелку. Тарелка упала на кафельный пол, но не разбилась.
Было это в детсадике, на кухне, когда она стояла у плиты.
Тихонько опустилась, подняла тарелку и вышла из кухни во дворик, вдохнула морозного воздуха.
«Миша, – вдруг подумала она. – Что-то с ним там случилось. Да почему он? Надо дойти до аптечки, выпить корвалол».
Так и сделала. А когда ее спрашивали, что с ней такое, она отвечала так, будто и в самом деле ничего особенного не произошло, хотя боль не проходила.
Медичка заставила ее лечь на кушетку. Смерила давление, дала каких-то таблеток.
Ничего, боль, вроде, прошла.
А ночью опять то же самое. Опять будто игла в сердце вошла. Все спали. Осторожно, чтобы никого не разбудить, она добралась до кухни, выпила те таблетки, какие дала ей медичка.
«Мишенька. Да что же это такое с тобой? – подумала она опять почему-то о младшем. – Что же ты так-то? Берегись, под пули-то не лазай…»
И так отчетливо, будто сын был вот здесь, за деревьями, которые росли во дворе, увидела она, как он лежит, закрыв руками голову. Будто кто-то стрелял в него или что-то там взорвалось…
Опустилась Надежда на колени перед образом Богородицы и стала молиться.
Лунный свет лился в окно. Форточка открыта. Слышно, как где-то лает собака. Деревья стоят, замерев, снегом укутаны. Будто слушают они что-то очень важное, будто им обязательно надо дождаться рассвета, иначе случится что-то непоправимое…
Долго молилась Надежда.
Вот услышала, как затенькали синички. Потом закаркала ворона, прилетев к мусорному баку. Хоть бы кто-нибудь догадался эту ворону шугнуть, чтобы не прилетала сюда.
Да кому это надо? Ладно, покаркает, найдет себе какой-нибудь кусок и улетит. Тоже ведь живое существо.
Ворона улетела. Голый куст облепили синички. Гомонят, как детки малые…
Надежда поднялась с колен, последний раз перекрестившись.
Надо чайник поставить, каши сварить. Сейчас все начнут подниматься – на работу пора…
…Может быть, этой зимней ночью, а потом утром, а может, и не этим числом, а другим Михаил Советкин, рядовой Советской армии, служивший в «ограниченном контингенте войск», который выполнял свой интернациональный долг в Афганистане, лежал в засаде на вершине горы в окопчике, откуда хорошо просматривалась горная тропа. По данным разведки, именно по этой тропе должны были пройти душманы. Приказ: стрелять на поражение.
Лежали долго, устали.
Но вот, когда приблизился рассвет, отчетливо послышался стук копыт: по тропе шел караван.
– Идут, – сказал сержант, готовя автомат к бою.
Но на тропу пополз туман, да еще густой, так что не видно стало, кто там идет по тропе.
А вдруг это не «духи»? Вдруг мирные люди?
– Огонь! – скомандовал сержант.
Какая-то неведомая сила заставила Михаила приподнять автомат так, чтобы очередь прошла выше тех, кто шел по тропе.
Стрельба стихла на минуту. Бойцы услышали, что снизу что-то кричат. Как будто просят о чем-то… Может, просят не стрелять?
В разрывах стелющегося тумана увиделся караван. Мулы, нагруженные поклажей, а на земле – люди какие-то…
Господи, женщины, дети, старики…
Может, это прикрытие? Может, духи прячутся за них, как это бывало? Нет, кричат, машут руками…
Сержант скомандовал, чтобы спускались из укрытия скрыто, с двух сторон, к тропе.
Спускались аккуратно.
Да, на самом деле шел мирный караван. Детей было много. Миша запомнил их глаза… Никого из афганцев не задела ни одна пуля. Как потом выяснили, все бойцы стреляли выше цели…
В другое зимнее утро, тоже с туманом, который медленно рассеивался, горной тропой шли на задание.
Первым – капитан, третьим – Миша. В отряде было человек тридцать.
Дорога знакомая, проверенная. Капитан вел отряд уверенно, шагая привычными, твердыми шагами.
Остановился внезапно, точно змея его укусила. Вначале Миша так и подумал, но раздался короткий хлопок.
Ясно, что случилось – капитан напоролся на растяжку. Это провод скрытно укреплен, сейчас грохнет граната, висящая на конце растяжки.
Туман рассеялся. Голые серые горы обступили дорогу. Взрыв должен раздаться через три секунды, сейчас… Но взрыва не было – не сработала почему-то растяжка.
Капитан пошел вперед, а в спину посыпался град ругательств – смотреть надо, куда идешь… Могли сейчас без рук-ног остаться…
«Заступнице усердная, – прошептал Михаил. – Владычица моя, Богородице…» А потом и к Архистратигу Михаилу, предводителю воинства Христова, своему Ангелу Хранителю молитву зашептал.
Бойцы двинулись дальше.
Каждый думал о том, почему граната не взорвалась. Сержант, шедший впереди Михаила, сказал:
– Видать, кто-то за нас сильно молился.
И Миша сразу подумал о матери.
У них так повелось, что все самые важные вопросы решались на семейном совете.
И в этот раз собрались, уселись за общий стол.
– Вот какое дело, – начал отец, оглядев семейство – Надежду, троих сыновей. С тех пор, как он ушел с завода и стал работать сторожем в Покровском соборе, борода его значительно увеличилась, посеребрилась. Волосы он тоже не стриг, сзади завязывал их резинкой. При чтении надевал очки, и вид у него стал такой, как у священников, когда они дома.
– У нас в Самаре открывается духовное училище, – сказал он и надел очки. – Вот объявление, Николай принес.
– Да он нам говорил, – сказал Володя. Он с годами погрузнел, плечи раздвинулись, мышцы укрепились. Трудно в нем теперь было узнать студента-очкарика из строительного техникума. Смелым, решительным оказался в работе. Из строительно-монтажного управления, которое вот-вот должно было превратиться в какую-то новую организацию, ушел. Завел свое дело – наладился покупать запчасти для автомобилей и продавать их в Самаре.
Михаил работал на заводе. Уже имел опыт руководства людьми – и не только военный. Поскольку в цехе у себя пользовался авторитетом, незаметно втянулся в политическую жизнь. Стали его выдвигать на всякие выборные должности, а в последнее время уговорили идти на выборы в городской Совет.
– Так вот, – продолжил отец, – Николай собрался в это духовное училище поступать. Давайте решать, как нам быть. Если Николай станет учиться, потребуется ваша помощь. А у вас свои семьи. Вот вопрос.
– Да с помощью-то дело второе, – сказал Михаил. – Поступит ли он? А, Коля?
– Конечно, по-всякому может получиться. Могу и не поступить.
– А на заводе сказал? – спросил Володя.
– Сказал, что поступаю в высшее учебное заведение – хочу продолжить образование, вот и все.