— И то хорошо! — согласился я.
— Возьмем для примера какого-нибудь государственного деятеля. У него бездна обязанностей, срочные дела, и со всем этим никак не справишься.
— Пусть напоит вашим снадобьем своего секретаря.
— И выиграет времени вдвое. Или возьмите себя. Положим, вам надо закончить книгу...
— Обычно я проклинаю тот день, когда начал ее.
— Или вы врач. Заняты по горло, а вам надо сесть и обдумать диагноз. Или адвокат. Или готовитесь к экзаменам...
— Да с таких по гинее за каждую каплю вашего препарата! — воскликнул я.— Если не дороже!
— Или, скажем, дуэль,— продолжал Гибберн.— Когда все зависит от того, кто первый спустит курок.
— Или фехтование,— подхватил я.
— Если мне удастся сделать этот препарат универсальным,— сказал Гибберн,— вреда от него не будет никакого, разве что он на самую малость приблизит вас к старости. Но зато жизнь ваша вместит вдвое больше по сравнению с другими, так как вы...
— А все же на дуэли будет, пожалуй, нечестно...— в раздумье начал я.
— Это уж как решат секунданты,— заявил Гибберн.
Но я снова вернулся к исходной точке нашей беседы :
— И вы уверены, что такой препарат можно изобрести?
— Совершенно уверен,— сказал Гибберн, выглянув в окно, так как в эту минуту мимо дома что-то пронеслось с грохотом.— Вот изобрели же автомобиль! Собственно говоря...— Он умолк и, многозначительно улыбнувшись, постучал по столу зеленым пузырьком.— Собственно говоря, я такой состав знаю... Кое-что уже сделано...
По той нервной усмешке, с какой Гибберн произнес эти слова, я понял всю важность его признания. О своих опытах он заговаривал только тогда, когда они близились к концу.
— И, может быть... может быть, мой препарат будет ускорять даже больше чем вдвое.
— Это грандиозно,— сказал я не очень уверенно.
— Да, грандиозно.
Но мне кажется, тогда Гибберн и сам еще не понимал всей грандиозности своего открытия.
Помню, мы несколько раз возвращались к этому разговору. И с каждым разом Гибберн говорил о «Новейшем ускорителе» — так он назвал свой препарат — все с большей уверенностью. Иногда он начинал беспокоиться, не вызовет ли его «Ускоритель» каких-либо непредвиденных физиологических последствий; потом вдруг с нескрываемым корыстолюбием принимался обсуждать со мной коммерческую сторону дела.
— Это открытие! — говорил Гибберн.— Великое открытие! Я дам миру нечто замечательное и вправе рассчитывать на приличную мзду. Высоты науки своим чередом, но, по-моему, мне должны предоставить монополию на мой препарат хотя бы лет на десять. В конце концов, почему все лучшее от жизни должны получать какие-то колбасники!
Мой интерес к новому изобретению Гибберна не ослабевал. Я всегда отличался склонностью к метафизике. Меня увлекали парадоксы времени и пространства, и теперь я начинал верить, что Гибберн готовит нам не больше не меньше, как абсолютное ускорение нашей жизни. Представим себе человека, регулярно пользующегося этим препаратом: дни его будут насыщены до предела, но к одиннадцати годам он достигнет зрелости, в двадцать пять станет пожилым, а в тридцать уже ступит на путь к дряхлости. Следовательно, думал я, Гибберн сделает со своими пациентами то же самое, что делает природа с евреями и обитателями стран Востока: ведь в тринадцать-четырнадцать лет они совсем взрослые люди, к пятидесяти старики, а мыслят и действуют быстрее нашего.
Магия фармакопеи неизменно повергала меня в изумление. Лекарства могут сделать человека безумным, могут и успокоить; могут наделить его невероятной энергией и силой или же превратить в безвольную тряпку; могут разжечь в нем одни страсти и погасить другие! А теперь к арсеналу пузырьков, которые всегда в распоряжении врачей, прибавится еще одно чудо! Но Гибберна такие мысли мало занимали: он был весь поглощен технологией своего изобретения.
И вот седьмого или восьмого августа — время бежало быстро — профессор Гибберн сказал мне, что он поставил опыт дистилляции, который должен решить, что его ждет, победа или поражение, а десятого все было закончено, и «Новейший ускоритель» стал реальностью. Я шел в Фолкстон по Сэндгейт-хилл, кажется, в парикмахерскую, и встретил его — он спешил ко мне поделиться своим успехом. Глаза у него блестели больше обычного, лицо раскраснелось, и я сразу же заметил несвойственную ему раньше стремительность походки.
— Готово! — крикнул он и, схватив меня за руку, заговорил быстро-быстро: — Все готово! Пойдемте ко мне, посмотрите сами.
— Неужели правда?
— Правда! — воскликнул Гибберн.— Уму непостижимо! Пойдемте, пойдемте!
— И ускоряет... вдвое?
— Больше, гораздо больше! Мне даже страшно. Да вы посмотрите. Попробуйте его сами! Испытайте на себе! В жизни ничего подобного не было! — Он схватил меня за локоть и, не переставая взволнованно говорить, потащил за собой с такой силой, что мне пришлось пуститься рысью.
Навстречу нам ехал омнибус, и все сидевшие в нем, точно по команде, уставились на нас, как это свойственно пассажирам таких экипажей.
Стоял один из тех ясных, жарких дней, которыми так богато лето в Фолкстоне, и все краски казались необычайно яркими, все контуры — необычайно четкими. Дул, разумеется, и ветерок, но разве легкий ветерок мог освежить меня сейчас? Наконец я взмолился о пощаде.
— Неужели слишком быстро? — удивился Гибберн и перешел с рыси на маршевый шаг.
— Вы что, уже приняли свое лекарство? — еле выговорил я.
— Нет,— ответил он.— Только выпил воды из той мензурки, самую капельку... Но мензурка была тщательно вымыта. Вчера вечером я действительно принял небольшую дозу. Но это — дело прошлое.
— И ускоряет вдвое? — спросил я, весь в поту подходя к его дому.
— В тысячу раз, во много тысяч раз! — выкрикнул Гибберн, театральным жестом распахивая настежь резную — в стиле Тюдоров — калитку своего садика.
— Фью! — свистнул я и последовал за ним.
— Я даже не могу установить точно, во сколько раз,— продолжал он, вынимая из кармана ключ.
— И вы...
— Это проливает новый свет на физиологию нерв
ной системы, это переворачивает вверх ногами теорию зрительных ощущений... Одному богу известно, во сколько раз. Мы займемся этим позднее... А сейчас надо испробовать на себе. '
— На себе? — переспросил я, идя за ним по коридору.
— Непременно! — сказал Гибберн уже в кабинете, повернувшись ко мне лицом.— Видите вот этот маленький зеленый пузырек? Впрочем, может быть, вы боитесь?
Я человек по природе осторожный и рисковать люблю больше в теории, чем на деле. Мне действительно было страшновато, но гордость в карман не сунешь.
— Значит, вы пробовали? — Я старался оттянуть время.
— Пробовал,— ответил Гибберн.— И, кажется, нисколько не пострадал от этого. Правда? У меня даже цвет лица не изменился, а самочувствие...
Я сел в кресло.
— Дайте мне ваше зелье,— сказал я.— На худой конец, не надо будет идти стричься, а это, по-моему, самая тяжкая обязанность цивилизованного человека. Как его принимают?
— С водой,— ответил Гибберн, размашистым жестом ставя рядом со мной графин.
Он остановился у письменного стола и внимательно посмотрел на меня. В его тоне вдруг появились профессиональные нотки.— Это препарат не совсем обычный,— сказал он.
Я махнул рукой.
— Прежде всего должен вас предупредить: как только сделаете глоток, зажмурьтесь и минуты через две осторожно откройте глаза. Зрение у вас не исчезнет. Оно зависит от длины воздушных волн, а отнюдь не от их количества. Но если глаза у вас будут открыты, сетчатка получит шок, сопровождаемый сильным головокружением. Так что не забудьте зажмуриться.
— Есть! — сказал я.— Зажмурюсь.
— Далее: сохраняйте полную неподвижность. Не ерзайте в кресле, не то здорово ушибетесь. Помните, что ваш организм будет работать во много тысяч раз быстрее. Сердце, легкие, мускулы, мозг — решительно все. Вы и не заметите резкости своих жестов. Ощущения ваши останутся прежними, но все вокруг вас как бы замедлит ход. В этом-то и заключается вся странность.
— Боже мой! — воскликнул я.— Значит...
— Сейчас увидите,— сказал Гибберн, беря мензурку, и обвел взглядом письменный стол.— Стаканы, вода. Все готово. На первый раз нальем поменьше.
Драгоценная жидкость булькнула, переливаясь из пузырька в мензурку.
— Не забудьте, что я вам говорил,— сказал Гибберн и опрокинул мензурку в стакан с ловкостью итальянского лакея, наливающего виски.— Зажмурьте глаза как можно крепче и соблюдайте полную неподвижность в течение двух минут. Я скажу, когда можно открыть.
Он добавил в оба стакана немного воды.
— Да, вот еще что! Не вздумайте поставить стакан на стол. Держите его в руке, а локтем обопритесь о колено. Так... Правильно. А теперь...
Он поднял свой стакан.
— За «Новейший ускоритель»! — сказал я.
— За «Новейший ускоритель»! — подхватил Гибберн, и мы чокнулись, выпили, и я тотчас же закрыл глаза.
Вам знакома та пустота небытия, в которую погружаешься под наркозом? Сколько это продолжалось, я не знаю. Потом до меня донесся голос Гибберна. Я шевельнулся в кресле и открыл глаза. Гибберн стоял все там же и по-прежнему держал стакан в руке. Разница заключалась только в том, что теперь стакан был пуст.
— Ну? — сказал я.
— Ничего особенного не чувствуете?
— Ничего не чувствую. Пожалуй, легкое возбуждение. А больше ничего.
— Звуки?
— Тишина,— ответил я.— Да! Честное слово, полнейшая тишина! Только где-то кап-кап... точно дождик. Что это такое?
— Звуки, распавшиеся на свои элементы,— пояснил Гибберн.
Впрочем, я не ручаюсь за точность его слов.
Он повернулся к окну.
— Вам случалось раньше видеть, чтобы занавески висели вот так?
Я проследил за его взглядом и увидел, что один угол у занавески загнулся кверху на ветру и так и застыл.