Да. В июне 1968 года я вручил Иосифу 250 рублей (без малого 300 долларов по тогдашнему обменному курсу) – то были авторские отчисления за «Стихотворения и поэмы». В последний раз мы виделись 27 числа.
В те дни мы уже обсуждали идею новой публикации его стихов в каком-нибудь эмигрантском издательстве и прикидывали, что включить в обе книги. Он дал мне рукописи нескольких десятков новых стихов, не попавших в «Стихотворения и поэмы». На границе меня обыскали, но, к счастью, не нашли стихов – я вез их в карманах куртки. Признаюсь, от страха у меня сердце упало в пятки.
Еще бы.
На мне была куртка с двумя глубокими внутренними карманами, и оба кармана оттопыривались: в них лежали напечатанные на машинке тексты Бродского – листки формата А4, сложенные вчетверо. Всего, наверное, двадцать пять или тридцать листков. Разумеется, я страшно боялся, что на границе меня обыщут. В московском аэропорту, откуда я вылетал в Амстердам, мой портфель и два чемодана досмотрели очень тщательно, досконально. Но, к счастью, меня самого обыскивать не стали.
Самая длинная поэма Иосифа, «Горбунов и Горчаков» – в «Остановке в пустыне» она занимает более сорока страниц, а в машинописи, вероятно, без малого пятьдесят, – просто не влезла бы в карманы моей куртки. Тогда – в 1968–1969 годах – в Ленинграде даже не было американского консульства. Так что Карл Проффер умудрился доставить машинопись из Ленинграда в Москву, а оттуда, из посольства, отправить с дипломатической почтой.
Итак, вы переправили стихи через границу. Это потребовало немалого мужества – ведь вы совершили этот поступок уже после столкновения с властями. Давайте вернемся вспять и обсудим ваш допрос сотрудниками КГБ.
Да, меня допросили во время той же поездки в Россию – шестой по счету, в 1968 году. Именно тогда КГБ в конце концов за меня взялся. Точная дата у меня где-то записана, но дело было на первый или на второй день после моего приезда в Ленинград. Думаю, ту поездку мы начали с Москвы. В конце августа я жил в одной ленинградской гостинице[47].
Я возил по России довольно большую группу – полный самолет народу. Группу спонсировал «Корпус по обмену гражданами» (КПОГ), волонтерская организация, у которой был успешный опыт налаживания контактов между американцами и их коллегами в России. Было несколько студентов, но также в группу входили зрелые люди, работавшие воспитателями в детских садах, пожарными или водителями грузовиков: широкий срез американского общества. Итак, если американским воспитателям детских садов хотелось посетить советский детский сад, КПОГ мог это организовать. А если американским пожарным хотелось посетить советскую пожарную часть, тоже.
С советской бюрократией вечно были проблемы, и я имел дело с весьма неприятной дамой, заместителем директора гостиницы. Однажды она подошла ко мне и объявила довольно неприятным голосом: «Вам нужно увидеться с директором. Он должен обсудить с вами некоторые проблемы». «Хорошо», – сказал я. Она подошла к какой-то закрытой двери и постучала. По-видимому, это была переговорная для служебных надобностей. Дама куда-то исчезла, а ко мне подошли два сотрудника КГБ, высоко держа свои удостоверения, чтобы я увидел, что они из Комитета государственной безопасности. С этого начался допрос, продлившийся два часа с гаком. Оба сотрудника назвали мне свои имена – Владимир и Николай, оба эти имени использовал Ленин – конечно, своих настоящих имен они мне не сказали. Оба выглядели как профессионалы в своей области, обоим было то ли сильно за тридцать, то ли немного за сорок.
Владимир был старше и говорил больше всех, а Николай был лингвист, именно он владел английским, хотя, насколько помню, на английский мы ни разу не переходили. Весь допрос был проведен на русском языке. Первым делом они выдвинули несколько крайне суровых обвинений: дескать, в 1960 году я поехал на своем «Фольксвагене» из Ленинграда на север, доехал до окрестностей некоего советского военного объекта, о котором я, разумеется, ничего не знал. Как вы помните, я держал путь туда, где, как мне сказали, я смогу поручить специалистам помыть мою «грязную машину». Как мне показалось, когда я ответил, что вообще не знал, что побывал в окрестностях военного объекта, они мне поверили.
Примерно год назад я пришел к мысли, что они использовали это начальное обвинение в качестве чего-то вроде потемкинской деревни. Другими словами, на деле они ничуть не подозревали меня в шпионаже за военными. Но, выдвинув суровое обвинение в мой адрес, они могли продемонстрировать, что с ними шутки плохи.
Вскоре после начала допроса они довольно сурово спросили: «А почему в Польской Народной Республике вы пытались избегать наших братских служб безопасности?» Очевидно, они получили доступ к досье польской секретной полиции, досье восьмилетней давности. Свой ответ я тоже помню: «Mne prosto nadoelo», надоело, что у меня сидят на хвосте. Что ж, мне и вправду это надоело. Я ответил правдиво. Но это была только часть правды. Главная причина состояла в другом: я хотел, чтобы Адам Подгорецкий ускользнул от тайной полиции, чтобы он избежал задержания и допроса.
Об этом они наверняка знали. Почему они не спросили: «Ну а кто таков тот польский гражданин, который с вами ехал?» Если они намеревались взяться за меня как следует, почему они не заявили: «Нам известно, что вы высадили своего пассажира там-то»? Но они не затронули эту тему. Можно предположить, что у них была расшифровка моего разговора с Адамом, записанного на пленку, так что они не видели необходимости расспрашивать об этом. Словом – это дошло до меня лишь намного позднее – они обходились со мной довольно милостиво. Во второй раз, в Киеве в том же месяце 1968 года, они тоже не задавали мне таких вопросов.
Однако тогда мне показалось, что оба сотрудника стараются на меня сильно давить. Это впечатление подкрепляла одна подробность – сбоку от них, на столе, лежали две тетради из сброшюрованных отдельных листов. Похоже на черновик диссертации историка. Каждая тетрадь – не меньше двух дюймов в толщину. Очевидно, там были плоды слежки, которую они вели за мной не меньше одиннадцати лет: прослушивания моих разговоров – разговоров лицом к лицу и телефонных, наружного наблюдения за мной во всех шести поездках в СССР, кроме первой, 1956 года. На этих листках, сброшюрованных в толстые тетради, было все, как-то связанное с моими поездками в СССР.
Конечно, они так и не позволили мне просмотреть хоть один лист из этих тетрадей, но кое-где заложили бумажками страницы, с которыми, возможно, им понадобилось бы свериться.
Итак, как вы помните, в 1966 году моя дочь Заинька заболела, и мы покинули Россию спустя три недели. В этой связи они мне кое-что сказали: «Ну да, мы пристально наблюдали за вами и провели бы эту беседу в 1966 году, но ваша дочь заболела, и мы повели себя тактично». Оглядываясь на прошлое, я нахожу возможным, что это было сказано совершенно искренне.
Но это не объясняет, почему они не провели беседу со мной в 1967 году – в год моего знакомства с Иосифом. В 1966 году в Москве состоялась моя третья встреча с А. Ф. Лосевым, престарелым исследователем античности и религиозным мыслителем; в начале 1930‑х он три года просидел в сталинских лагерях. Когда я ехал на машине к нему на дачу в Подмосковье, несколько автомобилей КГБ следовали за мной, а затем припарковались неподалеку. Однако, насколько могу припомнить, эти два сотрудника не упоминали имя Лосева.
А вот имя Бродского прозвучало почти в начале допроса в 1968 году. Сотрудники желали знать, чтό я обсуждал с Бродским. Что ж, я сказал им, что мы обсуждали поэзию, и, насколько помню, в какой-то момент я упомянул имя Ахматовой. Их реакция была, думаю, вполне предсказуемой. Они разъяснили мне совершенно четко, что для них она «ненавистная, одиозная фигура». Выражение «odioznaia figura» я запомнил. Разумеется, им вспомнилась ее сильная поэма «Реквием», где ярко изображена жестокость КГБ[48] во время больших чисток 1930‑х годов, жестокость, которая обрушилась на сына Ахматовой и Николая Гумилева.
Я не попытался встать на защиту Ахматовой. Но, возможно, Владимиру, как и мне, уже было известно, что Бродский считает Ахматову не только великим поэтом, но и «самым лучшим человеком из всех, кого он встречал за всю жизнь».
Также они расспрашивали о нескольких людях из моей группы. В группе была женщина, которая родилась и выросла в России, но давно уже жила в США. Насколько помню, она преподавала русский язык и литературу в колледже Рид и либо ушла на пенсию прямо перед поездкой, либо собиралась на пенсию, она говорила, что хочет «пока жива, еще разок» увидеть родные места. Сотрудники КГБ спросили, как вышло, что она свободно владеет русским языком, а затем – почему ей захотелось снова оказаться в России.
В моей группе было примерно девяносто человек, но лишь два или три человека знали русский язык с рождения или серьезно изучали его. Насколько припоминаю, Владимир и Николай расспрашивали меня обо всех этих людях. Но большая часть их вопросов касалась моих контактов и разговоров с Бродским. Живо помню, что под конец допроса они донельзя четко разъяснили мне: если я намерен снова приезжать в СССР и встречаться со смутьянами или с теми, кто неприязненно относится к режиму, с такими как Бродский, «вы будете докладывать нам о своих разговорах с ним». Эту фразу я помню живо. Она прозвучала как приказ, определенно как директива, которую мне придется выполнять – отвертеться не позволят.
Свой ответ я тоже помню дословно – я сказал им: «Ia mogu zhitʼ bez Rossii», и я думал, что буду вынужден жить так до конца своих дней – обходиться без России. Только благодаря тому, что СССР ушел с мировой арены, а Россия вернулась, мне удалось – это было в январе 1991 года – после долгого перерыва возобновить свои поездки в Ленинград и Москву. Поводом стала первая международная конференция о жизни и творчестве Бродского, состоявшаяся в Ленинграде. Я прочел доклад на русском языке о переводе с русского на английский и с английского на русский. Ключевыми наглядными примерами служили мой собственный перевод «Бабочки» Бродского и великолепный перевод Бродского из Эндрю Марвелла – «Глаза и слезы». Как вам известно, я совершил еще четыре поездки в Россию, последний раз – в августе 1993 года.