Да, логично.
Мне хотелось бы добавить еще пару замечаний. Долг перед КГБ и советским государством обязывал Владимира и Николая приказать московским пограничникам: когда мистер Клайн будет пересекать границу, загляните во все его карманы. Он наверняка везет что-то такое, вывоз чего мы должны пресечь. Почему они не отдали такой приказ? Я всерьез призадумался над этим лишь год с лишним назад. Я размышляю, и у меня до сих пор нет однозначного ответа, но крепнет ощущение, что советские власти сознательно разрешили мне вывезти за границу не меньше двух дюжин контрабандных стихов во внутренних карманах куртки. Единственное иное объяснение – банальный сбой бюрократической машины. Тоже возможно, но, по-моему, маловероятно. А что думаете вы?
Возможно, это была банальная некомпетентность. В бюрократических машинах много чего просачивается сквозь щели. Посмотрите на службы национальной безопасности в нашей стране. Даже располагая технологиями XXI века, они лажают. Но как знать? Возможно, ваше объяснение соответствует действительности.
Конечно, я уверен: никому даже не приходило в голову, что Бродский – будущий нобелевский лауреат.
Я хотел бы еще кое-что добавить. Когда, услышав об Ахматовой, они презрительно фыркнули, я в ответ спросил: «Кто ваши любимые поэты?» И они без заминки назвали мне одного поэта. Так что в поэзии они разбирались, а упомянутый ими поэт, пожалуй, считается, на вкус некоторых, весьма неплохим. Его включают в антологии и тому подобное. Это был Роберт Рождественский. Вам знакомо это имя?
Он принадлежал к кружку Вознесенского и Евтушенко, верно?
Кое-какие его вещи вы можете найти в антологии советской поэзии 1960‑х или 1970‑х годов. Этот поэт был любимцем номенклатуры – хотя, пожалуй, я чересчур обобщаю. Но когда читаешь некоторые стихотворения, понимаешь, что он пытался быть вторым Маяковским – а Маяковский славил Ленина в 1920‑х годах, когда для советских читателей Ленин был фигурой наподобие божества.
Рождественский полагал, что коммунизм будет существовать вечно – самое малое, до XXX века. Ленин будет величаво спускаться по лестнице столетий[49] и так далее и тому подобное. Итак, могу предположить, что эти сотрудники КГБ были неравнодушны к поэзии. Можно предположить, что им нравилась такая политическая поэзия и им было отрадно думать, что советское государство, которому они служат, будет существовать вечно, вечно прославляемое поэтами.
Но что бы вы ответили, если бы они спросили вас о нелегальном вывозе стихов за границу?
Не знаю, что я сказал бы им. Но, конечно, правдивый ответ звучал бы так: «Да, при мне будет целый ворох».
Что ж, вы были бы вынуждены солгать им. В смысле, нельзя же в таком случае попросту ответить: «Да».
Предполагаю, я бы солгал, но это определенно не удержало бы их от приказа устроить мне личный досмотр на границе. Я пришел к двум совершенно однозначным выводам. Пожалуй, лучше сказать – к одному выводу и к следствию из этого вывода. Вывод рисует этих людей в самом позитивном свете, а следствие из вывода – в самом негативном свете в том, что касается их верности служебному долгу. Вывод таков: они сознательно допустили вывоз стихов Бродского за границу, зная, что в других странах эти стихи будут публиковать и переводить. А следствие из этого вывода таково: тем самым они предали свое ведомство и свою страну, которым присягали на верность и лояльность.
Да, если исходить из предположения, что они поддерживали советский режим.
Они служили в той ветви КГБ, которая отличалась от других. Эти суровые вопросы, с которых они начали, – насчет моего пребывания в окрестностях военного объекта… Полагаю, они, скорее всего, знали, по каким причинам я там оказался. И знали, что шпионаж совершенно ни при чем. Они были образованными людьми. Я предположил, что они имели высшее образование. А образованный русский человек обычно – в подавляющем большинстве случаев – знает и любит русскую поэзию. Этим русская культура отличается от других.
Да, но ведь отчасти это всего лишь миф?
Не думаю, что найдется еще одна культура, которой это свойственно.
Найдется. Польша.
Ну хорошо. Что ж, о Польше вы знаете больше, чем я, но в это легко поверить, безусловно, легко. Да. Наверняка.
Итак, в 1968‑м вы таким вот любопытным образом сказали КГБ «Прощай».
Как я сказал: «Ia mogu zhitʼ bez Rossii». Я думал, что проживу без России всю жизнь, и действительно прожил без нее неполных двадцать три года. Представьте себе, очень многие люди, очень многие американцы посещали СССР снова и снова. Но я даже ни разу не подавал документы на визу, пока не объявили, что в январе 1991 года в Ленинграде состоится первая международная конференция, посвященная жизни и творчеству Иосифа Бродского. В то время Советский Союз еще существовал, но glastnost была в самом разгаре, в стране публиковались самые разные тексты, прежде находившиеся под запретом: Соловьев, Бердяев, «Доктор Живаго» Пастернака. Было абсолютно очевидно, что старая советская система разрушается, хотя по-настоящему она рухнула только в декабре того же года.
А КГБ уже никак себя не проявлял?
Я нигде не увидел никаких признаков присутствия КГБ. Я смотрел в оба, но, несомненно, ту ветвь КГБ упразднили еще до моего приезда. В 1988 году, вскоре после того, как Бродский получил Нобелевскую премию, несколько его стихотворений напечатал «Новый мир» – журнал с колоссальным, более миллиона экземпляров, тиражом. Его произведения также публиковал журнал «Иностранная литература» – в период 1986–1987 годов, когда гласность началась по-настоящему, а также в декабре 1991-го, когда все прежнее закончилось.
В начале 1990‑х я прочел в одной российской газете мемуары некоего сотрудника некой, особенной ветви КГБ. Как назывались мемуары, не припомню, но он писал, что его основной обязанностью было предотвращать или расстраивать контакты зарубежных гостей, таких как я, с русскими интересными людьми, такими как Бродский. Они заботились не о национальной безопасности, а просто старались сохранить культурно-идеологическую «чистоту» марксистко-ленинской системы.
Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что мои столкновения с сотрудниками КГБ в действительности не имели ни малейшего отношения к вопросам государственной безопасности. Владимир и Николай не считали ни меня, ни Бродского шпионами, они вовсе не полагали, что мы можем нанести системе военный или политический урон. Разумеется, Бродский своим творчеством и впрямь нанес системе огромный урон в культурно-философском смысле. А я внес в это небольшой вклад своими переводами и комментариями к его произведениям. Ну а как смотрите на все это вы?
Боюсь, у меня маловато опыта общения с КГБ.
Что ж, вам повезло. Они меня не били, не пытали – ничего подобного не было, – но, безусловно, они изменили мою жизнь. Из-за них я четыре года не мог видеться с Иосифом. И даже после того, как в июне 1972‑го Иосиф эмигрировал, их «приказ» или «директива» препятствовали моим поездкам в СССР, пока не наступил 1991 год. Тем самым они оборвали мои контакты с А. Ф. Лосевым, умершим в 1988 году, а также с Толей Найманом и Женей Рейном.
Глава 4. Поэт в изгнании: «Здесь и скончаю я дни…»
В Америке Иосиф Бродский сам себя пересоздал, радикально и дерзко; теперь, когда холодная война отступает все дальше в прошлое, успело вырасти целое поколение, которое понятия не имеет, что пришлось преодолеть поэту. Давайте для начала обсудим, как началась его жизнь в изгнании. Когда вы узнали, что Бродский скоро уедет из СССР?
О том, что Иосиф уезжает в эмиграцию, я впервые услышал в конце мая. По-моему, примерно в его день рождения Эллендея Проффер позвонила и сообщила: Карл сейчас в Ленинграде у Бродского, а новости такие – Бродский покидает Россию. Насколько помню, она назвала мне приблизительную дату его приезда в Вену.
Она сказала, что Карл вернется в Энн-Арбор 25 мая, а мне лучше позвонить ему 27-го. Я позвонил, и мы с Карлом уговорились, что он полетит в Вену встречать Иосифа, меж тем как я в это время буду в нашем летнем коттедже на озере Гуз-Понд – это в Беркширских горах, недалеко от Танглвуда. И я спланирую все так, чтобы провести с Иосифом как минимум неделю за сверкой переводов, которые я подготовил для «Selected Poems», – большую часть этих переводов он еще не видел.
Карл, конечно, герой – вылетел в Вену спустя каких-то девять дней после того, как совершил перелет Ленинград – Детройт с пересадкой в Нью-Йорке. Правда, он был моложе меня лет этак на двенадцать[50], а значит, выносливее.
Я бывал у Одена – 21 июня 1970 года провел несколько часов в его доме в Кирхштеттене, а раньше, два-три раза, в нью-йоркской квартире – так что я дал Карлу адрес и телефон Одена и горячо попросил отвезти Бродского к Одену для знакомства. В мае 1970 года Бродский получил из рук Майкла Керрана «Предисловие» Одена, которое я ему отправил, перепечатанное с одинарным интервалом и почти без полей: таким способом моя жена сумела уместить текст на двух листках папиросной бумаги.
Предисловие странное: автор колеблется, осторожничает, – но завершается оно звучным заверением: «Прочитав переводы профессора Клайна, я без колебаний заявляю, что на русском языке Иосиф Бродский – наверняка поэт первой величины и его стране следовало бы им гордиться. Я глубоко благодарен им обоим»[51]. Это похвала Иосифу, но и вам тоже. А в 1970‑м никто и не догадывался, что два года спустя вы будете ожидать приезда Иосифа в своем летнем коттедже в Беркширах, на западе Массачусетса.
Мы не всегда бывали там в летний сезон, так как пользовались коттеджем совместно с сестрой моей жены и ее семьей. Так что мы договорились с родственниками, что в нашем распоряжении будет весь дом. Решили так: семья Клайн приедет туда в начале июля и я высвобожу целую неделю, чтобы спокойно, ни на что не отвлекаясь, встретить Иосифа в аэропорту и сообща сверить переводы.