Мне звонили некоторые из тех, кто писал статьи о Бродском для еженедельников – для «Тайм» и «Ньюсуик», возможно, и для других изданий. Но я был уже на Гуз-Понде.
Не припомню всех ошибок в прессе, но две попадались часто. В одном заголовке Бродского назвали «Выжившим в ГУЛАГе».
1970‑е ушли в прошлое, а ошибка никуда не делась. Я отыскала в «Лос-Анджелес таймс» статью от 1990 года «Стихи выжившего в ГУЛАГе», а в «Нью-Йорк таймс» статью от 1991 года с заголовком «Иосиф Бродский: из ГУЛАГа в поэты-лауреаты США»[52]. Но в те давние времена…
Люди говорили: «А-а, Бродский, он прошел через ГУЛАГ…»
Не через ссылку и психиатрические больницы, как было на самом деле. ГУЛАГ представлял собой гигантский архипелаг исправительных лагерей.
Кто-то утверждал, что Бродский отсидел в тюрьме лет десять. Неточностей было много.
Но какой культурный шок должен был испытать Бродский после приземления в Детройте 9 июля 1972 года! Даже в конце 1990‑х в России многое было в дефиците, в обычном продовольственном магазине ассортимент был скудный, товары хранились в стеклянных витринах, мыло было только одного сорта.
Верно. У него просто голова шла кругом. В продуктовых магазинах Лондона и Энн-Арбора на полках стояли не одна-две банки консервированного супа, а двадцать банок, не две-три бутылки gazirovannaya voda – а сорок или пятьдесят бутылок.
Давайте немного поговорим об этом культурном шоке и о том, что вы подметили, когда Бродский прибыл сюда прямо из СССР… точнее, с остановками в Вене и Лондоне. Вначале он жил в мире умопомрачительного дефицита, и то, что в нашей стране он сумел очень быстро встать на ноги… что ж, ему, конечно же, помогли вы и другие люди, но все равно достижение поразительное.
Согласен. Абсолютно. Культурный шок у него был сильный, довольно долго. Интересно, чем отличаются стресс и страдания, вызванные лишениями, от стресса и страданий, вызванных изобилием? Ведь изобилие тоже в каком-то смысле мучительно.
В самолете, по пути из Вены в Лондон, Иосиф черкнул на почтовой открытке: «Голова все время повернута вбок (то есть к витринам. – Л. Л.). Изобилие так же – если не более – трудно воспринимать всерьез, как и нищету. Второе все-таки лучше, ибо душа работает. Я лично не воспринимаю, как-то отскакивает и рябит»[53].
Это наблюдение он занес на бумагу еще до приезда в Америку. Из страны, где в продаже был всего один сорт стирального порошка, его занесло в страну двадцати сортов.
Его это удручало. Соотношение дефицита и изобилия в его мире вдруг вывернулось наизнанку. В России был дефицит товаров и бытовых услуг, зато переизбыток людей, для которых русский язык – родной: а поэту такие люди необходимы позарез, куда нужнее всех товаров и услуг.
Расскажите, как он раздумал лететь из Детройта в Олбани. Он ведь собирался навестить вас сразу после своего приезда в Энн-Арбор. Вы не виделись уже несколько лет.
Да, он забронировал билет на рейс Детройт – Олбани, но не сел в самолет. Детройтский аэропорт – ближайший к Энн-Арбору, а аэропорт Олбани – ближайший к озеру Гуз-Понд и к нашему летнему коттеджу. Бродский забронировал авиабилет, но прилетел не в тот день, а несколько дней спустя. Карл сказал мне, что Бродскому очень хочется увидеть и меня, и мои переводы – большую часть переводов он еще не видел, но у него сильный культурный шок и вновь сменить обстановку ему, как он думает, просто не по силам. У него голова шла кругом.
Даже не знаю, добрался ли он вообще до аэропорта в день, на который забронировал билет. Я ожидал его прибытия в Олбани. Затем позвонил Карл Проффер и сказал: «В общем, это просто выше его сил». Иосифу очень хотелось увидеть меня и переводы, но эта поездка потребовала бы чрезмерных усилий. Культурный шок был сильный, но Иосиф справился с ним несколько недель спустя.
Спустя недолгое время, устроившись на жительство в Энн-Арборе, Иосиф наконец-то вылетел в Олбани, в ближайший к Гуз-Понду аэропорт. Вы встретили его в аэропорту после того, как не виделись несколько лет.
21 июля Иосиф сел в самолет в Детройте и в 10:54 приземлился в Олбани, а я встретил его в аэропорту и отвез в наш коттедж на Гуз-Понд. Именно там, именно тогда мы встретились после четырех лет разлуки.
В самом начале разговора я сказал: «Что ж, мы видим друг друга впервые с…», а потом я произнес что-то наподобие «того раза в аэропорту», подразумевая ленинградский аэропорт. Вот только я сказал «v aeroporte» – поставил слово в форму местного падежа. А Иосиф меня тотчас поправил – сказал: «v aeroportu». Я сам знаю, что в 1967–1968 годах, когда мы вели долгие беседы в Ленинграде, я говорил по-русски с множеством грамматических ошибок, но он меня никогда не поправлял. Я не сомневаюсь, что и раньше иногда коверкал грамматику или лексику. Я уверен, моя грамматика иногда вызывала у него улыбку или даже смешок, но раньше он меня никогда не поправлял. А в этот раз – поправил. И немедля в некотором роде извинился и сказал: «Я должен заботиться о том, чтобы мне не приходилось слышать неправильную русскую речь». Что-то в этом роде. Иначе говоря, я ошибся в окончании слова. Я сказал «yeh» вместо «oo», а Иосиф принял меры, чтобы такого не случалось. Значит, он уже чувствовал, что оторвался от страны своего родного языка, и боялся потерять этот язык. Мне вспоминается одна из самых пронзительных строк в его стихах о самом себе – в стихотворении «1972 год» перечислено все, что он постепенно теряет, – «волосы, зубы, глаголы, суффиксы»: «здесь и скончаю я дни, теряя волосы, зубы, глаголы, суффиксы». Его новая манера поведения обнажила, как сильно он беспокоился из‑за потенциальной потери «глаголов и суффиксов».
Абсолютная власть над своим родным языком – то, без чего поэт обойтись не может. Бродский владел своим родным языком мастерски, абсолютно, но боялся это потерять.
Тем не менее вы создали для него в Беркширах островок спокойствия.
Мы провели вместе шесть дней, с 21 по 26 июля, в основном за совместной работой то на террасе коттеджа, то на террасе домика, выстроенного на дереве, среди высоких сосен и тсуг. А затем, 27 июля, он отбыл рейсом в 10:40 из Олбани. В один из дней мы сделали перерыв – вместо того чтобы купаться, кататься на лодке и сверять переводы, выбрались в Танглвуд[54] на пикник – послушали великолепный концерт Бостонского симфонического оркестра под управлением Леонарда Бернстайна. Впоследствии Иосиф близко подружился с Бернстайном.
Но почти все время у нас уходило на дотошную, строка за строкой, сверку моих переводов, большую часть которых он дотоле не видел.
Благодаря чему ваше сотрудничество было столь гармоничным?
Я начисто лишен поэтического самолюбия. Я не пытался навязывать свои стихотворные формы строгим ритмам, рифмам и метрическому рисунку Иосифа. И переводил я, ориентируясь не на подстрочник, а на русский оригинал.
Нашел ли он в ваших переводах какие-то ошибки при этой дотошной сверке всех строк?
Мы нашли относительно мало бесспорных ошибок, но обнаружили несколько случаев, когда я прозевал литературные аллюзии или скрытые цитаты и взял неверный тон, не отвечавший его замыслу. В нескольких местах я не уловил его беззлобной иронии.
Не могли бы вы привести какой-нибудь пример?
Вот пример из стихотворения «Одной поэтессе». Я не уловил иронии в строках: «Когда мне вышли от закона „вилы“, я вашим прорицаньем был согрет». Я перевел их так: «But when the Law put me in its disfavor / your bright predictions warmed my battered heart». Когда он указал, что я понял это место неверно, я переделал его так: «And when the Law pitchforked me out of favor, / your dire prognosis cheered me up no end».
А бесспорные ошибки?
Что ж, вот одна из них. Иосиф посмеялся над моим буквальным переводом словосочетания «lʼvinyi zev» – «lion’s jaw», «челюсть льва» – в стихотворении «Фонтан». Как ни странно, это прошло мимо внимания всех русских, проверявших мои переводы, а контексту, казалось бы, не противоречило. Однако Иосиф указал мне, что имел в виду «lion’s maw» – это такой маленький цветок вроде нашего snapdragon.
Он привез вам какие-то новые стихи на перевод или лишь изучил под микроскопом уже завершенные переводы?
У него было два стихотворения, написанных в феврале 1972 года, ему очень хотелось включить их в «Selected Poems». Он знал оба стихотворения наизусть, даже длинное – в нем было семьдесят две строки. Он спросил, есть ли у меня пишущая машинка с кириллическим шрифтом. И напечатал текст «Сретенья» [Nunc dimittis] на моей механической портативной машинке, сидя за столом на террасе. Оба эти стихотворения я раньше не видел. Я сразу же сел переводить это стихотворение, и второе тоже – «Одиссей Телемаку». В «Selected Poems» эти два сильных, пронзительных стихотворения помещены на последних страницах.
С начала осени 1972 года до того момента, когда весной следующего года мы отправили гранки обратно в издательство и возможность вносить новые исправления в мои переводы отпала, у нас была возможность при любом удобном случае советоваться между собой по почте, по телефону или при личных встречах. В те несколько месяцев мы вместе участвовали в поэтических вечерах – их было двадцать или тридцать, если не тридцать с гаком – в кампусах разных колледжей. В середине марта я несколько дней гостил у него в Энн-Арборе. К концу апреля он посмотрел гранки и сказал, что восхищен книгой. И добавил: «Джордж, никто не смог бы сделать эту работу лучше, чем вы».
Пастернак говорил, что идеальный перевод стихов невозможен, а искусный – колоссально труден. Я знал, что, если бы не совместная работа с Иосифом – а он проявлял терпение, эрудицию и чутье, моя задача была бы действительно крайне нелегкой.