Мы распрощались в аэропорту Олбани 27 июля. Спустя два с половиной месяца, 4 октября, я приехал встречать его в аэропорт Филадельфии, и за пять дней в его компании – мы вместе выступали на поэтических вечерах в кампусах – я обнаружил, что он в основном преодолел культурный шок. Он уже обжился в Штатах.
Поэтические вечера продолжались и в следующем году, и в 1975‑м, благодаря им Бродский глубже узнал Америку, страну, которая стала его новым домом.
Что ж, у меня для вас есть маленькая история об одном из этих вечеров. Я мало что о нем запомнил, но дело было 19 октября 1973 года в университете штата Северная Каролина в Чапел-Хилле. Заведующий кафедрой славистики был лысый. Уолтер Викери, милейший человек. Погода была хорошая. В Северной Каролине было еще тепло. Насколько помню, там устроили барбекю. В любом случае обедали мы на свежем воздухе – иначе говоря, обедали al fresco. Возможно, вы догадываетесь, к чему я клоню. Поскольку Викери – он готовил обед – был лысый, я шепнул Иосифу: «Что ж, здесь у нас al fresco baldy». Иосифу понравилось. Фрескобальди[60].
Композитор XVII века?
Да.
Каламбур микроскопический.
Да, но его он позабавил.
Он всегда любил каламбуры. Однажды я сказала, что каламбуры – низшая форма остроумия. Он посмотрел на меня слегка шокированно, очень серьезно, и сказал: нет, в них видна любовь к языку.
В этом я приму сторону Иосифа; я то ли подарил ему свое эссе 1974 года «Философские каламбуры», то ли просто пересказал, но я поделился с ним своей гипотезой – возможным объяснением необъяснимой силы рифм в поэзии. Дескать, определенные рифмы работают подобно «спрессованным философским каламбурам». Эту идею он принял с огромным энтузиазмом, я запомнил его отзыв дословно: «Rifmy kak sokrashchennaia filosofiia. Genialʼnaia teoriia!»
С кем ему особенно захотелось встретиться, когда он открывал для себя Америку? Перед ним распахнулся целый новый мир.
Вот одна история, дело было в октябре 1972 года. Бродский сказал: «Мне очень хочется увидеть двух человек – Берберову и Флоровского». От моего дома в Ардморе, штат Пенсильвания, до Принстона был час езды на машине, максимум полтора. И я повез Иосифа в Принстон знакомиться с двумя выдающимися русскими эмигрантами – Ниной Берберовой и отцом Георгием Флоровским. С Флоровским я, конечно, виделся и прежде, несколько раз. Не помню, какой подарок принес ему Иосиф. Наверняка что-нибудь принес. Так или иначе Флоровский и его жена приняли нас очень приветливо и радушно. Мы провели у них около часа, если не дольше. Они предложили нам – я точно помню – русский чай и пирожные или что-то наподобие, а Берберова – вначале мы побывали у нее – Берберова предложила нам кофе.
Нина Берберова написала толстую книгу, она есть на английском. Я помню, как в 1972 году появилось ее первое издание. По-русски книга называется «Курсив мой». Хорошее название. Я не прочел книгу целиком, но нашел в ней кое-что очень интересное. Берберова была женой Ходасевича, знала Горького и тому подобное.
Не знаю, преподавала ли Берберова в то время в Принстоне. Чуть раньше – да, преподавала. Но я поддерживал с ней контакты, и позднее она приехала преподавать в Брин Мор, и мы вели занятия вместе. Не в том смысле, что мы вместе находились в одной аудитории, но она читала курс «Современная русская поэзия» в первом семестре, а я – во втором. Она разбирала стихи Ахматовой, а я – Цветаевой, или наоборот, в таком вот духе. Мы отлично поладили и очень мило переписывались.
По дороге мы сделали две остановки, чтобы Иосиф купил вина и коньяка, и он запасся двумя или тремя бутылками ей в подарок. Одну бутылку вина он, кажется, припас загодя, а потом сказал: «Нет, этого недостаточно. Давайте заедем в следующий же винный магазин и купим еще». Вы, вероятно, знаете, что Иосиф любил ошеломлять людей щедрыми подарками. Так, он купил Вере Чалидзе шубу и бог знает что еще, когда она приехала в Нью-Йорк. Что ж, в любом случае некоторые подробности того дня я помню.
Чувствовалось, что эти двое (не хочу называть их – «две знаменитости», они тогда еще не были знаменитостями, две крупные фигуры) в некотором роде экзаменуют друг друга и слегка пикируются. Без какой-либо недоброжелательности. Оба были блистательно умны и отлично владели искусством беседы.
Вот что я помню: спустя некоторое время, довольно скоро – когда мы провели у нее, даже не знаю, полчаса – Нина сказала (конечно, вся беседа велась по-русски): «Ну а если я подам вам кофе?» Или «Не желаете ли кофе?» А Иосиф просиял и сказал: «Выпить кофе было бы потрясающе уместно». Я помню это гиперболическое выражение. Этакий «бродский» оборот речи.
Потом он сказал, что с ней было очень интересно познакомиться и он хотел бы повидаться с ней снова. Но добавил: «Между нами происходило что-то вроде балета». Так он это сформулировал. «Она двигалась в одну сторону, а я двигался в другую».
Но вернемся к Нине – кажется, последняя книга, которую она написала, или, по крайней мере, последняя, которую она мне подарила, называется «Железная женщина». Не знаю, переведена ли она на английский. Так или иначе, Иосиф стал энергично поддерживать то, что делала Нина, и, помимо всего прочего, прилагал усилия, чтобы эту книгу опубликовали на русском или перевели. Я знаю, что он писал письма издателям.
Ну а Флоровский?
Вы, возможно, уже знаете, что Флоровский родился и вырос в России, а затем уехал за границу. В 1930‑х он жил в Париже, преподавал в русском богословском институте – Свято-Сергиевском православном богословском институте, был там профессором русской философии, позднее стал деканом Свято-Владимирской православной духовной семинарии в Нью-Йорке.
В 1937 году, если не ошибаюсь, он написал замечательную книгу, в некоторых отношениях спорную, по-русски она называется «Пути русского богословия». На самом деле ее охват гораздо шире.
Очевидно, Бродский уже когда-то читал эту книгу, как минимум частично, и что-то знал об авторе. Флоровский также писал об отцах церкви, греческих отцах церкви и тому подобных вещах. Об этом Бродский тоже наверняка кое-что знал. Никогда нельзя было предсказать, что за книги приносили Бродскому друзья, что они давали ему почитать, с чем знакомили. Я уже говорил вам, что, когда я впервые оказался в его комнате [в Ленинграде], на его письменном столе лежала книга Николая Бердяева – по-моему, «Философия свободного духа».
Встреча прошла хорошо?
Жена священника показала Бродскому одно место во втором томе мемуаров Надежды Мандельштам на русском языке, совсем недавно изданном в Париже[61]; там Надежда Мандельштам хвалила Бродского, называла его «лучшим из молодых поэтов, собравшихся вокруг Ахматовой»[62]. У вас есть перевод Макса Хейуорда? Я любил Макса и очень уважал его.
Да, есть. А еще Надежда Мандельштам написала: «В толпе, хоронившей Ахматову, был еще один по-настоящему осиротевший человек – Иосиф Бродский. Среди друзей „последнего призыва“, скрасивших последние годы Ахматовой, он глубже, честнее и бескорыстнее всех относился к ней»[63].
В том же абзаце – о, у нее там целое великолепное описание, как он дышит, как участвуют в этом ноздри. Помните, она заметила: «Это не человек, а духовой оркестр»[64].
В следующем абзаце, но на той же странице: «Мне случалось слышать, как Иосиф читает стихи. В формировании звука у него деятельное участие принимает нос. Такого я не замечала ни у кого на свете: ноздри втягиваются, раздуваются, устраивают разные выкрутасы, окрашивая носовым призвуком каждый гласный и каждый согласный. Это не человек, а духовой оркестр».
А в конце она написала довольно меланхоличную фразу. Она замечает: «Что ж, хороший он поэт или нет, я не знаю». Или, возможно, что-то наподобие: «Говорить об этом пока рано, но то, что он – поэт, очевидно».
Вот цитата из книги: «Хорош он или плох, нельзя отнять у него, что он поэт. Быть поэтом да еще евреем в нашу эпоху не рекомендуется»[65].
Она не написала «при этой власти», но на самом деле подразумевала именно это. «Быть поэтом да еще евреем в нашу эпоху не рекомендуется». Также – чуть выше или чуть ниже – она пишет: «Боюсь, что он плохо кончит». Помните эту фразу?
«Но кроме того он славный малый, который, боюсь, плохо кончит».
Это предсказание Бродский тоже воспринял спокойно, сказав «Eto normalʼno». Жена Флоровского просто сунула книгу ему в руки. Не знаю, зачитал ли там кто-то эти слова во всеуслышание, но в любом случае Бродский прочел их впервые в жизни, а Флоровские смотрели на него, хотели увидеть его реакцию. А он сказал лишь: «Eto normalʼno».
Возможно, он счел, что его выдворение из страны – это и есть «плохо кончит». А фраза «Быть поэтом да еще евреем в нашу эпоху не рекомендуется» его, возможно, уязвила. В СССР положение евреев было странным. Как это повлияло на Бродского? Его друг Генрих Штейнберг сказал: «У меня такое впечатление, что почти никак. Ведь бывает так: идет некий постоянный звук, шум, и ты его не слышишь, точнее, перестаешь слышать, он уходит в подсознание, возникая в сознании, когда кончился, когда „тишина, ты лучшее из того, что слышал“… Другое дело, когда входишь в контакт с госучреждениями, партией, КГБ, МВД. Тогда вспоминаешь, who is who, а не вспомнишь – напомнят»[66].
Потом Бродский очень расстроился. Я никогда не видел его таким расстроенным. Уже не помню, какими словами он это выразил, но он сказал: «Эта женщина… она его недостойна. Она для него недостаточно хороша». И продолжил в том же духе. Сказал, что питает к Флоровскому восхищение и уважение, но к жене Флоровского Иосиф, очевидно, ни восхищения, ни уважения не питал.