Верно, но вы говорили, что, когда он у вас преподавал, ему еще не было сорока.
Да.
И он просил вас обращаться к нему «Джозеф». Этот обычай появился у него только лет в сорок, никак не раньше.
Так утверждала Людмила Штерн[69], но она ошибалась. Когда я его впервые увидела, ему было лет тридцать шесть – тридцать семь. Наверное, я могу утверждать, что я – одна из девушек, о которых идет речь в стихотворении «В Озерном краю».
Кстати, внимательно ли вы прочли перевод стихотворения «1972 год»?
Стихотворение великолепное, а при переводе на английский многое определенно теряется. Некоторые строки остаются звучными даже в переводе:
Aging is growth of a new but a very fine
hearing that only to silence hearkens[70].
Ну а если сравнить перевод с русским оригиналом?
Перевод довольно скверный, даже не знаю, кого в этом винить. Но я изучил его внимательно. Русский текст превосходен, но, вероятно, это самое труднопереводимое стихотворение Иосифа – по крайней мере, из всех написанных к тому моменту. Дело в оригинальных и ярких особенностях стихотворения: «разрушительные» тройные дактилические рифмы, неточные рифмы. Сомневаюсь, что найдется человек, кому под силу более-менее точно передать это по-английски. «Алан Майерс вместе с автором» определенно не сумели. Одно из самых сильных мест в этом сильном стихотворении – список всего, что поэт постепенно теряет: «волосы, зубы, глаголы, суффиксы». Я уже рассказывал, как Иосиф поправил меня в аэропорту – из этого явствует, как глубоко он беспокоился из‑за потенциальной потери «глаголов и суффиксов».
Энн-Арбор он охарактеризовал как «скромный городок, гордящийся присутствием на карте», хотя в нем тогда жило приблизительно 100 тысяч человек; наверное, по сравнению с четырьмя с гаком миллионами в Ленинграде – маловато. Но Иосиф завоевал и Нью-Йорк – город вдвое крупнее Ленинграда, бесконечно сложный, с неиссякающей энергией, с задиристым творческим духом, город, где в кругах влиятельных и могущественных царят волчьи нравы, Нью-Йорк со всеми его этническими кварталами, ресторанами и трущобами.
Да, он, бесспорно, завоевал Нью-Йорк.
Даже многие американцы не смогли бы прижиться в Нью-Йорке – городе с пьянящей энергией, неуемным умом и неутолимой жаждой успеха. Для бывшего советского гражданина, который пятнадцатилетним мальчиком бросил школу, – достижение колоссальное: за каких-то несколько лет сделаться признанным поэтом и влиятельной фигурой в литературном мире Нью-Йорка.
Вы же знаете, что к этому достижению он пробивался с боями.
О, боев было предостаточно. Сам факт того, что он прокладывал себе дорогу в довольно хищном литературном мире…
Согласен, это было ошеломительно. Я наблюдал за этим процессом на разных этапах. Что ж, в каком-то смысле ему очень посчастливилось: два-три русских эмигранта прочитали его стихи, когда на английский было переведено довольно мало. Они разглядели его истинный масштаб и смогли кое-чем ему помочь.
Если говорить о русских эмигрантах, то самую большую роль в судьбе Иосифа сыграл Алекс Либерман. Колоссально могущественный человек в сфере культуры. Он стал весьма важной персоной во всей издательской империи «Конде Наст», выпускающей такие журналы, как «Вог» и «Мадемуазель», – вот благодаря чему на их страницах появился один из ранних переводов яркого стихотворения Бродского.
Над этой историей я размышляла, когда работала над книгой «Иосиф Бродский: Беседы». Одно из первых интервью в массмедиа, где в Иосифе увидели не диссидента-изгнанника, а поэта, – «Карта стихотворения поэта»[71]. Эта публикация – ваш перевод «Сретенья» и интервью, которое вы взяли у Бродского по поводу этого стихотворения, – увидела свет в сентябрьском номере «Вог» за 1973 год.
Успех Бродского часто считают его собственной заслугой, но ему также невероятно повезло. А если бы судьба не свела его с такими людьми, как Либерман или композитор Владимир Усачевский? Важную роль сыграла также жена Усачевского, Бетти Крей, – она была исполнительным директором Академии американских поэтов в Нью-Йорке, где нас с Иосифом пригласили выступить в конце октября 1972 года.
Вам с Иосифом по-настоящему посчастливилось. Крей – личность легендарная и прозорливая – пропагандировала поэзию. Стенли Куниц назвал Крей «душой и движущей силой почти всех программ и проектов, благодаря которым Нью-Йорк сделался столицей поэзии в пределах США и одним из мировых центров поэзии». С Либерманом вам тоже посчастливилось. Решение опубликоваться в «Вог» или «Мадемуазель» было и для вас, и для Бродского – да и для кого угодно – просто революционным.
Я и не думал, что в эти журналы можно что-то предложить, но поступила просьба то ли от самого Либермана, то ли через кого-то от имени Либермана. Ни дотоле, ни впоследствии я никогда не публиковался в этих журналах. Зачем мне понадобилось бы в них публиковаться? То было уникальное и судьбоносное стечение обстоятельств либо, возможно, просто удача. Не знаю, сколько читателей у этих журналов, знаю лишь, что очень много. Тиражи большие, эти журналы читают люди, которые ценят модную одежду и обычно интересуются искусством. Не самое плохое место для публикаций – просто меня не посещала идея в них публиковаться.
Подмечали ли вы в Бродском какие-то предвестья его настойчивого стремления не просто выжить, но и достичь столь грандиозного успеха?
Не знаю. Читали ли вы книгу… предполагаю, вы ее прочли… книгу Дэвида Бетеа? По-моему, он рассматривает этот вопрос в книге «Иосиф Бродский и создание изгнания»[72].
В этой книге я отметила для себя одно примечательное место. Бетеа цитирует слова Бродского: «Изгнанный писатель похож на собаку или человека, запущенных в космос в капсуле (конечно, больше на собаку, чем на человека, потому что обратно вас никогда не вернут). И ваша капсула – это ваш язык. Чтобы закончить с этой метафорой, следует добавить, что вскоре пассажир капсулы обнаруживает, что гравитация направлена не к земле, а от нее»[73].
Ниже Бетеа добавляет: «Утопист пишет в надежде, что капсула, увлекаемая гравитацией, начнет снижаться в сторону Земли; поэт же движется по своей одинокой, центробежной траектории. В конечном итоге Бродский, как и Цветаева, – изгнанник даже среди изгнанников. Он стоит особняком, не будучи ни персонажем первосцены[74]в чужом романе о любви и семье, ни бунтарем на площади чужого политического подсознания. Он сам себе выбирает роли и сам отвечает за успех или провал спектакля».
Бетеа называет это (выделяя термин курсивом) «создание изгнания», поясняя, что Бродский создавал изгнание сам. В этой книге, вышедшей в 1994 году, Бетеа пишет: «После наступления эры постгласности и неизбежного отмирания „пиитической модальности“ в русской литературе Иосиф Бродский, возможно, окажется последним великим поэтом этой традиции, поэтом, о котором можно сказать, что он создал сам себя, а его, в свой черед, создали его произведения». Громкое заявление. Неудивительно, что у него были кошмары, о которых вы уже упоминали[75].
Да, я как раз думал об этом фрагменте из «Полемического вступления» Бетеа. Я нахожу это высказывание Бетеа проницательным и глубоким. Оно также подтверждает мой тезис: Бродский как великий русский поэт и великий англоязычный эссеист создал себя сам, хотя достичь этого ему немножко помогли такие люди, как Усачевский, Либерман, Юрий Иваск и я.
Что ж, попытки подвергнуть Иосифа психоанализу – это не по моей части, но, очевидно, в нем была своего рода внутренняя искра[76] или пламя.
Но эта искра нуждалась в проводниках и советниках. В этой связи меня очень заинтересовало письмо, которые вы написали Элизабет Крей, исполнительному директору Академии американских поэтов, 2 июля 1972 года – в тот же день[77], когда Бродский летел из Лондона в Детройт. Правильно ли я понимаю, что на определенном этапе его пытались продвигать в том же стиле, как продвигали Вознесенского?
Вот отрывок из вашего письма:
С большой радостью принимаю ваше великодушное предложение продлить выступления Бродского – провести второй вечер; не сомневаюсь, Иосифа оно тоже обрадует. Гонорар, который вы предлагаете, меня вполне устраивает и, не сомневаюсь, устроит и Иосифа.
Не сомневаюсь, г-н Оден с самыми добрыми намерениями написал г-же Сельме Уорнер насчет организации вечеров Иосифа. И, возможно, у Иосифа тогда были финансовые затруднения. Но теперь ему выплатили авансы в нескольких издательствах (например, за немецкое издание в «Пипер ферлаг»), а в ближайшем будущем он будет получать неплохую зарплату в Мичиганском университете, так что острой нужды в деньгах у него нет. Более того, Оден, вероятно, думал о привычных (для него самого) вихреобразных гастролях а-ля Вознесенский – чтобы их организовать, и впрямь, наверное, понадобились бы услуги г-жи Уорнер. Но случай Иосифа – принципиально иной: он поэт, устремленный внутрь себя и «герметический», а не поэт-трибун или поэт-театрализатор. Г-жа Уорнер почти наверняка установит ему гонорары на уровне Вознесенского (от тысячи до полутора тысяч долларов за выступление), и тогда Бродский фактически окажется не по карману академической среде – именно той аудитории, на которую ему следует рассчитывать в долгосрочной перспективе. Я уверен, что по этим и многим другим причинам Иосиф не пожелает, чтобы г-жа Уорнер или ее агентство стали его «гастрольными менеджерами».