Но, конечно, это решение он должен принять сам, когда прибудет в нашу страну – между 5 и 10 июля. А тем временем умоляю вас не отменять поэтические вечера под эгидой Академии в Доннеловском библиотечном центре[78].
Да-да. Вы согласны, что я правильно поступил, отклонив идею привлечь Уорнер?
О да, хотя, надо сказать, по нынешним деньгам тысяча долларов кажется мизерной суммой. Безусловно, вы поступили правильно. Очевидно, ваши опасения были вполне обоснованными, особенно в свете следующего абзаца этого письма: «Возможно, вы не знаете, что осенью прошлого года выступления Вознесенского были назначены на один и тот же день, в вечернее время, в Мичиганском университете и в другом (отдаленном) кампусе». Срыв выступления «настолько огорчил и возмутил слушателей в Мичиганском университете, что они подумывали подать в суд на г-жу Уорнер и ее агентство. Полагаю, в случае Иосифа жизненно необходимо не допускать таких накладок».
Да. Это тоже было важно. Я полагал: Иосиф определенно не пожелает, чтобы его делами управляла госпожа Уорнер: она стала бы требовать с университетов или с таких центров, как нью-йоркская ИАМЛ[79], по 1000–1500 долларов за выступление.
Но это означает, что в определенный момент на заре его карьеры вы сыграли абсолютно ключевую роль. Если бы вы не написали это письмо, если бы вы не оказались в нужном месте и не вмешались, его карьера, подозреваю, пошла бы совсем другим путем.
Разъясните свою мысль поподробнее.
Теперь нам кажется, что все наладилось само собой, но на том раннем этапе многое висело на волоске – все было намного туманнее, чем представляется нам теперь, когда мы оглядываемся на прошлое. Возможно, его судьба сложилась бы иначе, если бы он стал гастролировать по всей стране и читать стихи в огромных залах, получая по 1500 долларов за выступление, а-ля Евтушенко.
Довод очень веский. Признаюсь, в таком разрезе я об этом не думал.
Если бы Бродского продвигали в том же стиле, как Евтушенко или Вознесенского, все могло бы пойти совсем иным путем.
Полагаю, могло бы произойти, тем более что он боготворил Одена и воспринял бы совет Одена очень серьезно. В каком-то смысле мне пришлось отговаривать его последовать совету Одена.
Его нестандартный успех в академическом мире – поразительное достижение для человека, который бросил школу в пятнадцатилетнем возрасте.
А он сильно волновался, опасаясь, что преподавание в университете ему, не имеющему ни ученой степени, ни диплома, будет не по плечу. Я напомнил ему, что в 1967 году в Ленинграде он прочел мне интереснейшую лекцию об истории поэзии в его родном городе с 1950‑х годов. Я заключил, что передо мной талантливый, прирожденный преподаватель, и, по-моему, смог убедить его, что моя оценка не завышена.
В конце концов Евтушенко тоже сделал карьеру в американском академическом мире. А дорогу ему проторил Иосиф – ирония судьбы, если учесть настороженное отношение Иосифа к Евтушенко. Однако в те первые годы запросто могло случиться, что академическая среда отшатнулась бы от Бродского. В первое время после приезда в Америку Иосиф испытывал замешательство, а значит, не сумел бы вникнуть в культурный контекст и предугадать последствия своих решений по части гастролей.
Вы человек скромный, и меня это восхищает. Но если бы не ваше вмешательство, все могло бы сложиться иначе – причем, пожалуй, не только для Бродского.
Я должен заявить, что в полной мере признаю: его успех – его собственная заслуга. Он определенно заслужил свой успех. Но я немножко помог ему на его пути к успеху. Это я тоже признаю.
Спустя долгое время вы оказали ему немаловажную помощь в другой области. Не правда ли, вы кое-что предприняли, чтобы заинтересовать Шведскую академию его творчеством?
Мне пришло письмо из Шведской академии – разумеется, не в 1987 году, а раньше, но, пожалуй, лишь за один-два года до его премии.
Они попросили прислать им несколько стихотворений. Не помню, указали ли они конкретные названия или просто попросили несколько еще не опубликованных стихотворений, которые, как сообщили членам Академии, я перевел. Я отправил им русские тексты и свои переводы двух или трех стихотворений. На тот момент у меня было только два завершенных, но еще не опубликованных перевода – «Эклога 5‑я» и «Назидание». Но я также закончил несколько сонетов к Марии Стюарт, и, возможно, их я тоже отправил, хотя они так и остались неизданными. В любом случае стало ясно, что Иосифа включили в короткий список Нобелевской премии. Не знаю уж, насколько коротким был этот список.
Отыскать эти письма будет, наверное, не так-то просто. Моя жена всегда говорит: какую коробку ни открой – во всех только нерассортированная, неразобранная переписка. Но мне бы хотелось напомнить вам, как я помог Иосифу уже после того, как написал то письмо к Бетти Крей, но задолго до переписки со Шведской академией. Это было в конце июля, на той неделе на Гуз-Понде.
Его одинокий труд и его лучезарная жизнь
Каким был Иосиф на том раннем этапе и как он изменился впоследствии? Сильно ли он изменился? Когда вы рассказывали об этих днях безмятежной неги на Гуз-Понде, мне вспомнился отрывок из книги Ирены Грудзинской-Гросс:
В 1994 году в Швеции на приеме у кардиолога Бродский признался, что чувствует себя как раненый зверь, который просто пытается выжить. Он ждал смерти в любую минуту; выходя из гостиницы, приводил в порядок бумаги. Психолог, беседовавший с ним тогда, назвал это «болезнью спешки»[80].
Что такое «болезнь спешки»?
Острейшее ощущение цейтнота, когда вечно спешишь и предъявляешь к себе непосильно высокие требования. Ирена говорила мне, что видела это примечательное заключение психолога своими глазами, так что знает об этом не с чужих слов.
Вот в кого он в конце концов превратился – в одного из тех, кто одержимо предан своему делу и неотступно чувствует, что времени остается в обрез. И это не иллюзия – у таких людей времени в обрез. Впрочем, у всякого из нас – тоже. Но был ли Иосиф таким в тот ранний период? Каким он был?
Да, я сказал бы, что он определенно был намного безмятежнее. Вы же видели прелестные фото нас вдвоем, опубликованные вместе с моим маленьким эссе «Переводить Бродского» в «Брин Мор нау» в 1974‑м. Как видите, мы с Иосифом совершенно безмятежны и наслаждаемся обществом друг друга, на одном фото даже смеемся[81].
Я бы сказал, что, с одной стороны, в изгнании он, естественно, скучал по своим друзьям, а особенно по родителям. Полагаю, несмотря на культурный шок в первые недели, он сознавал, что здесь у него есть свобода, здесь он может писать все, что вздумается, и рассчитывать на публикацию. О его первых годах в изгнании написано немало, в том числе немало такого, что я считаю чушью.
Что именно вы считаете чушью?
Кто-то – кажется, Кит Гессен в «Нью-йоркере», в рецензии на книгу Лосева, литературную биографию Бродского, – написал что-то наподобие: «В Америке Бродский был страшно одинок». Можете припомнить что-нибудь подобное?
Я припоминаю массу случаев в разные годы, когда пресса изображала его в байронических позах – поэт, вздыхая, устремляет взор в пустынные морские дали. Вы наверняка подразумеваете вот этот отрывок из статьи Гессена:
Стихи Бродского, написанные в первые годы в Штатах, полны абсолютно нескрываемого одиночества. «Осенний вечер в скромном городке, гордящемся присутствием на карте…» – так начинается одно из них, а завершается образом человека, чье отражение мало-помалу исчезает из зеркала, точно отражение уличного фонаря – из постепенно высыхающей лужи. Находчивый Проффер убедил Мичиганский университет дать Бродскому место poet in residence; Бродский написал стихотворение об университетском преподавателе. «В стране зубных врачей, – начинается оно, – чьи дочери выписывают вещи / из Лондона… я, прячущий во рту / развалины почище Парфенона, / шпион, лазутчик, пятая колонна / гнилой провинции» преподаю литературу. Вечером рассказчик приходит домой, валится, не раздеваясь, на кровать и плачет – рыдания для него вместо колыбельной. В том году Бродский написал стихотворение, из которого следует, что вынужденный отъезд из России отнял у него сына[82].
Мы вновь возвращаемся к теме плохих зубов.
В «Collected Poems» указано, что «Одиссей – Телемаку» написано в марте 1972 года – то есть за два месяца до отъезда, возможно, уже в предчувствии отъезда: Иосифу уже прислали «официальное» приглашение эмигрировать – вызов из Израиля, от вымышленного Иври Якова[83]. Но отдаление от сына началось, по сути, еще в СССР – было уже несколько периодов, когда они подолгу не виделись.
Что ж, Гессен многое оставил за кадром. Кроме того, Гессен не разграничивает (в отличие от того, как, безусловно, разграничил это в своем трогательном некрологе Джозеф Эллис из Маунт Холиока) мрачность одинокого труда Иосифа и лучезарную теплоту, которой полнилась его жизнь. Я не согласен лишь с тем, что Эллис назвал Иосифа «атеистом». Но, разумеется, это было сказано для красного словца, ради вящего контраста с тем фактом, что Иосиф провозгласил «Книгу общей молитвы»[84] «началом».
Джозеф Эллис не сразу сообразил, что имел в виду Клайн, но в конце концов отыскал для меня эту историю. Для начала пояснив, что словом «well» – «ну-у» – Иосиф обычно заполнял паузу, пока «подбирал максимально необидное английское слово», Эллис поведал нижеследующий случай из жизни: