[13] – дань уважения Клайну и подарок ему от всех нас: от победителей, проигравших и всех остальных.
Шли годы. Время от времени, обычно на рождественских праздниках, я звонила Джорджу Клайну. Он ежегодно присылал мне подробное письмо с поздравлениями от всей семьи. Но о своей профессиональной деятельности сообщал лишь мельком – просто делился новостями о родных, о поездках, о состоянии здоровья членов семьи, особенно его обожаемой жены Джинни и их тяжелобольной дочери, которую в семье называли «Заинька». Чтобы узнать новости о его научной работе (о том, что он перерабатывает старую статью или готовит к публикации новое исследование), мне приходилось звонить по телефону в город Андерсон в Южной Каролине, где Клайн обосновался на пенсии.
В 2012 году я, как обычно, позвонила ему на праздниках. Мы давненько не беседовали, так что обменялись новостями о своих статьях и книгах. Разговор продлился недолго: Клайн внезапно, с неожиданной твердостью, объявил: «Мне пора заканчивать».
«Хорошо, Джордж. Но в чем дело?»
«Мы разговариваем уже двенадцать минут».
«Ну да, а что в этом такого?»
И тогда он сказал, неспешно выделяя голосом каждое слово: «Мне, знаете ли, девяносто два года».
Но я этого не знала. Откуда я могла бы это узнать? Мы ни разу не встречались лицом к лицу. Насколько помню, к тому времени я ни разу не видела фотографий Джорджа. Я знала, что он уже в почтенном возрасте, но и подумать не могла, что имею дело с девяностолетним старцем: это никак не вязалось с его образом в моей голове; но в день нашей телефонной беседы Джорджу было без нескольких месяцев девяносто два.
Идея собрать воедино его воспоминания возникла у меня сразу после знакомства. Но в ту пору я взялась работать над книгой, в итоге озаглавленной «Эволюция желания: жизнь Рене Жирара», – биографией французского теоретика и моего доброго друга[14]. А еще, параллельно, только-только затеяла в Стэнфордском университете новаторскую программу коммуникационных исследований. И все же я со всей очевидностью поняла, что неблагоразумно откладывать совместную работу с Клайном на будущее. Я должна была этим заняться не только в своих интересах, но и в интересах ученых всего мира – тех, кто руководствовался наставлениями Клайна, шлифовал свои труды благодаря его безупречно верным поправкам и рекомендациям, ориентировался на его педантичные критерии.
В январе 2013 года мы приступили к совместной работе. Я брала интервью у человека, чье слабое здоровье не позволяло ему беседовать со мной дольше двадцати минут, да и то утром, на свежую голову. (Иногда он вообще был не в силах разговаривать, а в одно счастливое утро мы болтали около сорока минут.) Дожидаться более удачного момента не было возможности. Он со свойственным ему стоицизмом приноравливался к существующим обстоятельствам, довольствуясь достижимым вместо того, чтобы тосковать о недостижимом идеале. Мы оба сознавали: другого шанса у нас не будет.
Интервью продолжались несколько месяцев и заняли несколько сотен страниц. Работа была «захватывающая, но часто трудная и изнурительная», – написал Клайн в письме Ишову. Беседы изобиловали повторами: мы обсуждали второстепенные события или фигуры, состояние здоровья Клайна, назначали дату и время следующего телефонного разговора; но за эти несколько месяцев я мало-помалу узнала его натуру: он был наделен мужеством и чувством чести, в научной работе щепетилен. Из-за его манеры говорить – иногда он робко рассказывал маленькие анекдоты с несмешными концовками, в некоторых случаях по два раза, чтобы собеседник уразумел, в чем соль, – казалось, будто Джордж был не ко двору в мире Бродского, где царили интеллектуальный блеск и языковая акробатика. Сам Клайн говорил, что вошел в этот мир, потому что был лишен «поэтического самолюбия», мог переводить, опираясь на русский текст, а также не пытался навязывать свои формы строгим кадансам, рифмам и неточным рифмам, замысловатым метрическим структурам оригинала. А еще я узнала, что терпение уживалось в Клайне с раздражительностью. Мне открылось, что в душе этого степенного унитарианца[15] таится глубокая религиозность, что с поэтом его роднит особое мироощущение – оба видели в окружающем их мире нечто священное. А еще, со временем, я узнала, что гордость Джорджа была уязвлена.
В этих беседах он поведал мне о встрече с поэтом, кардинально изменившей его жизнь, о своих столкновениях с КГБ (не к ночи будь помянуто это ведомство) и о других подробностях своей дружбы с Бродским – о вещах, которые дотоле оставались не описанными в литературе или малоизвестными. Рассказал, как великодушно среагировал поэт в 1974 году в ситуации, когда его «распригласили» организаторы фестиваля в итальянском Сполето, поддавшись шантажу советских властей. И о белых ночах в июне 1968-го, когда Бродский взял напрокат лодку и в предрассветный час прокатил Клайна по Фонтанке. И об октябре 1987 года, когда стало известно, что Бродский удостоен Нобелевской премии, и Клайн позвонил ему в Лондон и сказал: «Поздравляю вас, Иосиф!» Бродский ответил: «Поздравляю и вас, Джордж!»
А еще я больше узнала о его героических подвигах: мы коснулись этого в интервью, хотя скромность удерживала Джорджа от подробных рассказов. Он участвовал во Второй мировой войне – был штурманом-бомбардиром на «Б-24», совершил, выполняя важные задания, пятьдесят боевых вылетов с аэродромов Италии и был награжден «Крестом за выдающиеся летные заслуги».
Он поведал, что Бродский все активнее настаивал на собственных вариантах переводов и в конце концов, так сказать, умчался своей дорогой, оставив слависта в прошлом; теперь поэт предпочитал работы других переводчиков и прекратил сотрудничество с Клайном; сам Клайн видел причину в своей неуступчивости. Отчасти Клайн сам предвидел такой исход. Еще до приезда Бродского в США Клайн заметил в письме: «Я не из тех переводчиков, которые смотрят на автора как на свою собственность, и ничуть не сомневаюсь – когда-нибудь другие переведут Бродского удачнее, чем сумел я. Я приветствую плюрализм при англизировании любого зарубежного поэта»[16]. Хотя Клайн чувствовал себя обойденным, их дружба продолжалась до конца дней Бродского, да и совместная работа тоже. Клайн присутствовал на последнем дне рождения поэта; спустя полгода с лишним Бродский скончался.
В пору совместной усердной работы у нас возник более масштабный замысел. Затеплилась надежда, что эти беседы в отредактированном и сгущенном виде образуют книгу, которая дополнит устную историю жизни Иосифа Бродского, всеобъемлюще составленную Валентиной Полухиной, – двухтомник «Иосиф Бродский глазами современников»[17]. У большинства других людей, сыгравших важную роль в жизни Бродского, взяли интервью для двухтомника, а вот у Джорджа Клайна не взяли.
Времени у нас оставалось все меньше. В телефонных разговорах – а Клайн регулярно делал паузы, чтобы для поддержания сил глотнуть воды или отдышаться, – мало-помалу появились и другие, более длительные перерывы: Клайн отлучался проверить, как самочувствие у его обожаемой жены и дочери. Его силы иссякали, и он убеждал меня использовать его статьи прошлых лет для восполнения пробелов в наших интервью, поскольку при беседах мы не затронули ряд стратегически важных частей его истории.
А будущее таяло на глазах. Джинни госпитализировали, и Джорджу в очередной раз пришлось повременить с осуществлением наших планов: он хлопотал по дому, ухаживал за женой и доделывал к сроку другие научные работы. 5 апреля 2014 года Джинни скончалась, и мне показалось, что Джордж тоже начал угасать. Его здоровье резко пошатнулось, но он все время твердил, что скоро вернется к нашей затее. Спустя полгода, 21 октября, он умер.
Наш совместный проект, задуманный, чтобы поклониться тени ушедшего, теперь пришлось завершать мне одной. И теперь мой долг – поклониться двум теням.
Только после кончины Джорджа я по-настоящему осознала весь масштаб его личности. Многие из нас так сосредотачивались на его широкоизвестной совместной работе со знаменитым поэтом Бродским, что не замечали значимости Клайна как исследователя русской философии и культуры. «Его личное присутствие среди нас было подарком судьбы, который ничто не сможет заменить; его влияние на нашу область исследований отныне неизгладимо», – написал Гриер[18]. Клайн опубликовал более трехсот статей, глав в составе антологий, энциклопедических статей, рецензий на книги и статьи, а также, разумеется, переводов. Написал две монографии, был редактором-составителем – в одиночку или вместе с коллегами – шести антологий. Из-под его пера вышли авторитетные научные работы о Гегеле, Спинозе и Уайтхеде, он внес большой вклад в усилия понять Маркса и марксизм. Вдохновил целое поколение более молодых ученых, поэтов и переводчиков, в том числе Ишова и Машинскую – этим двоим хватало работоспособности, чтобы без заминки отвечать на придирчивые письма неутомимого Клайна. А вот что известно не очень широко: этот тихий бринморский профессор оказывал колоссальную поддержку исследователям со всего света, занимающимся русской поэзией и в особенности Бродским.
Семья Клайн поощрила меня продолжить работу над проектом, прерванную смертью его героя и соавтора. Его родные великодушно помогли мне во времена, когда жизнь семьи, омраченная скорбью, шла кувырком. В ответ на мою просьбу мне домой в Пало-Альто привезли громадные коробки со статьями, черновиками, переводами, корреспонденцией, распечатками электронных писем, вырезками из газет, фотографиями и т. п. Я глубоко признательна за отзывчивое содействие семьи Клайн в столь трудный для нее период.
Основываясь на этом архиве, а также на своих расшифровках бесед и заметках, я продолжала наш разговор заочно, после смерти собеседника; в каком-то смысле работа шла легче – без треска помех, без зависания связи по скайпу, без кучи нерасшифрованных аудиозаписей, без переутомления, без фонового шума неотложных бытовых проблем, которые все чаще и настоятельнее отвлекали Клайна, пока он был жив. Но в другом отношении моя задача усложнилась, поскольку я сделалась редактором-составителем уникального фрагмента литературной истории, одновременно участвуя в беседе внутри этого фрагмента. Следуя пожеланиям Джорджа, я объединяла наши беседы с другими материалами, чтобы дополнить подробностями некоторые из важнейших частей повествования, и в результате этот многоярусный проект приобрел еще одну, замысловатую надстройку. Шли недели, шли месяцы, а я кропотливо трудилась, превращая наши краткие, отрывочные разговоры в беседы, которые