Мысль, что с течением времени некая историческая фигура увеличивается в масштабе, а другие – уменьшаются, есть в еще одном стихотворении, в «Presepio». В «Сретенье» Ветхий Завет должен уменьшиться в то время, как Новый Завет разворачивается во всю ширь. А в «Presepio» Христос увеличивается в космическом и историческом масштабе после того, как появляется на свет в яслях в Вифлееме. Оба стихотворения – и, собственно, все «Рождественские стихи» – полны благоговения перед божественным, в них мощно ощущается то, что Рудольф Отто[132] назвал mysterium tremendum[133]священного.
А также mysterium fascinans – чарующей и магнетически-притягательной тайной. Стихотворение наводит на мысль и о другом переходе – из жизни в смерть, из бренности в вечность.
Симеон умирает в ясном и смиренном сознании того, что происходит с ним, умирает после долгой жизни, проведенной в ожидании, жизни, которая, как говорил Бродский, стала для него своеобразным наказанием.
Также это движение из темноты к свету – из сумрака внутри храма к лучу света, падающему на младенца. Как подчеркнул Бродский, Христос даже в младенчестве служит источником света – спящий ребенок «посапывает сонно» и одновременно озаряет то, что прежде было скрыто сумраком, небытием:
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,
как некий светильник, в ту черную тьму…
Как и «Элегия Джону Донну», это стихотворение вдохновлено произведением живописца.
Оказывается, он увидел картину… чья бишь это была картина? «Принесение Христа во храм»[134] Рембрандта.
На этой картине много вертикальных элементов, постоянно увлекающих взгляд зрителя вверх. И стихотворение определенно вертикальное. Бродский, разумеется, запоем читал Пастернака, и его стихотворение довольно похоже на «Рождественскую звезду» Пастернака.
Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.
Эта вертикальность определенно заметна в композиционном построении у Бродского – горстка сгрудившихся людей на фоне вертикальных колонн, увлекающих взгляд зрителя кверху: о сводах храма сказано: «вершины скрывали, сумев распластаться» (в вашем переводе «Its lofty vaults stooped as though trying to cloak…»), эхо слов Симеона «задевая стропила, кружилось… / над их головами… под сводами храма» («his echoing words grazed the rafters», «high over their heads in the tall temple’s vaults»).
Задумайтесь о следующей строке: «под сводами храма, как некая птица, / что в силах взлететь, но не в силах спуститься» (в моем переводе – «like some soaring bird that flies constantly upward»[135]). Повторяющееся рефреном «слово» (то в единственном, то во множественном числе) и «птица» связаны между собой.
Как подметил Бродский, слова Симеона устремляются вверх, словно молитва, обращенная к Богу. И слова частного человека, чью жизнь перевернула некая встреча, становятся всеобщими, их каждодневно повторяют тысячи человек по всему миру: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое».
А вертикальный луч света в храме – «рембрандтовский» прием, как сказал Бродский.
В этом стихотворении есть пронзительная биографическая нотка: «как некая птица, что в силах взлететь, но не в силах спуститься» (в вашем окончательном переводе «like some soaring bird that flies constantly upward/and somehow is caught and cannot return earthward»). По-видимому, она предвосхищает концовку «Осеннего крика ястреба»: мне всегда представлялось, что в ней говорится о самом поэте, работавшем неутомимо, на разрыв аорты.
Это стихотворение перекликается и с другими, как более ранними, так и более поздними. Мне вновь вспоминается «Горбунов и Горчаков», поэма 1965–1968 годов – там он тоже проводит аналогию жизни с речью, а смерти – с молчанием и немотой: «Life is but talk hurled in the face of silence»[136].
Но помните, для него беспокойство в связи со старением и молчанием – конечно же, не только последствие биологического старения; другая причина – окончательность и необратимость его изгнания из собственной страны, культуры и языка. Особенно в период, когда он написал это стихотворение.
Тема пространства, которую он постоянно развивал, звучит и в этом стихотворении: «шагал по застывшему храму пустому» (в вашем переводе – «he strode through the cold empty space of the temple»).
И ниже, в финале, когда Симеон уходит: «он шел по пространству, лишенному тверди» («He strode through a space that was no longer solid»).
И тема органов чувств, даже когда они не ощущают ничего, кроме полного отсутствия чувственных впечатлений:
«Он слышал, что время утратило звук» («The roaring of time ebbed away in his ears»).
«Их всех тишина обступила. Лишь эхо тех слов, задевая стропила, кружилось…» («A thick silence engulfed them, / and only his echoing words grazed the rafters»).
Иосиф отметил, что это не только молчание перед лицом вечности, но и столкновение с тем фактом, что мы смертны. Он сказал: «Старея, тело наполняется молчанием, органы и их функции становятся ненужными для жизни тела».
Эта фраза тоже вторит его стихотворению «1972 год», где он говорил о «старении» и о притуплении органа слуха, которое готовит этот орган к молчанию[137].
Мы уже говорили о влиянии изобразительного искусства на творчество Бродского. Многие художники, в том числе Карпаччо, Беллини, Чима да Конельяно и другие, изображали Сретенье на своих полотнах. Но сам Бродский утверждал, что на него сильно повлияла картина Рембрандта «Симеон во храме»[138], виденная им только на репродукциях. Это иной вариант «Принесения во храм»: фигуры изображены крупным планом, личные переживания переданы отчетливее – картина, пожалуй, больше напоминает православную икону.
А вот святой Иосиф исчез из этого стихотворения – вообще не упомянут, хотя должен, по идее, играть в этой сцене главную роль. Другой Иосиф, поэт Бродский, когда-то хотел составить антологию русских стихов на библейские темы и проиллюстрировать ее репродукциями икон – но понял, что его собственному стихотворению «Nunc Dimittis» в таком сборнике не место!
Я посоветовал ему отыскать[139] какую-то особую икону, которая написана по канону Бродского – такую, где не изображен святой Иосиф!
Правда, как подмечает Венцлова, присутствие библейского Иосифа предполагается в стихотворении неявно, поскольку именно глазами Иосифа показаны события вплоть до момента, когда ракурс меняется и мы начинаем видеть происходящее глазами обеих женщин, а в финале события показаны в ракурсе мыслей Симеона, после чего смерть Симеона показана «изнутри». Святой Лука не описывает, как видел эти события святой Иосиф, а лишь упоминает, что святой Иосиф при них присутствовал.
В завершение давайте обсудим повторы в «Nunc Dimittis». Иосиф указал, что стилистическое отличие Нового Завета от Ветхого состоит в использовании повторений, привносящих своего рода абсурдистский тон. Они также работают как усилитель слов в семантическом плане, с каждым повторением придавая им более важный смысл.
Повторы есть в первых строках стихотворения:
Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно…
И здесь тоже:
А было поведано старцу сему
o том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня…
Темы тоже повторяются: и здесь, и в других местах.
Одна из центральных тем Бродского – иудео-христианская традиция, и слово «Бог», «Господь», и слово «младенца» – под словом «младенец», то есть грудной ребенок, может подразумеваться младенец Христос, хотя я не вполне уверен, что здесь оно работает именно так, ведь «Nunc Dimittis» – не рождественское стихотворение. Оно больше похоже на пасхальные стихи.
Но Великая пятница в его творчестве не появлялась вплоть до «Натюрморта» и «Разговора с небожителем».
Он упоминает о Великой пятнице, но употребляет русский аналог – Strastnaia. Это значит «Passionate Friday», с коннотацией «страшная». Итак, это Страстная пятница. Куда более удачный термин, чем, например, английское Good Friday. Согласны?
Да. Русское выражение содержит коннотации «страха», «ужаса» – а, когда происходило это событие, ужас определенно ощущался. В современном английском слово terrible утратило коннотацию «ужаса, страха» – terror.
Итак, что еще там есть? Главная мысль «Сретенья», оно же «Nunc Dimittis». В стихотворении говорится о начале и конце жизни, о младенце Христе и святом Симеоне, Симеон в этом стихотворении уходит из жизни: «Он шел умирать».
В стихотворении «Разговор с небожителем» то же самое: в его финале есть вопящий младенец и умирающий старик.
Двое безымянных. Первый – mladenets, младенец Христос или, возможно, просто ребенок. Не знаю точно, кто он. Вы случайно не помните, когда родился его сын Андрей – в каком году?