Ирина Машинская описала это в электронном письме:
Ledokhod, процесс, когда лед раскалывается, а затем приходит в движение, – явление и образ (а следовательно, также метафора), абсолютно вездесущие в русском фольклоре и в культуре в целом. Чувство просто ни с чем не сравнимое, мощнейшее – услышать, как начинает трескаться лед: часто этот звук слышится глухой ночью, изнутри ледяной толщи где-нибудь, скажем, в Сибири, на могучей реке, текущей на север, к Северному Ледовитому океану – или где-нибудь на Крайнем Севере: лед трескается, ломается и медленно движется, раздробившись на большие глыбы и ледовые поля, что знаменует начало весны в самом разном смысле (по крайней мере, надеешься, что весна начнется). Для заключенных, особенно на Дальнем Востоке, это означало восстановление связей с «материком»: возобновление судоходства – для тех, кто освободился, это была возможность покинуть место заключения или ссылки, для других – перспектива получить письма и посылки от родных и т. п. Хотя Бродского сослали на север европейской части России, а не в Сибирь или на Дальний Восток, для него ледоход все равно наверняка имел это дополнительное значение, такое же, как для местных жителей в том регионе.
Да. Стихотворение и впрямь дивное.
Вы когда-то написали: «В понимании Бродского поэзия обнажает то, что „время делает с существующим индивидом“[142], проявляющееся в форме потерь, разлук, обезображивания, сумасшествия, старости и смерти. Однако именно поэзия дает способ – в конечном итоге, возможно, единственный способ – выстоять среди этих ужасов».
Где я это написал?
Вы написали это в «Литературном биографическом словаре» 1988 года, в словарной статье об Иосифе Бродском. Весьма неплохо, верно? Увидим ли мы когда-нибудь английский перевод этого стихотворения, где будут верно переданы дух и форма оригинала?
К счастью, перевод «Разговор с небожителем» – не непосильная задача. Трудная – да. Чертовски трудная. Я вам говорил, сколько часов, по моим прикидкам, потратил на «Бабочку». На более-менее сносный перевод «Разговора», кто бы за него ни взялся, уйдет никак не меньше времени – двести или триста часов. Вот-вот, кому вообще удастся выкроить столько времени на «Разговор»?
«С видом на море»
Глин Максвелл и ваш друг Захар Ишов перевели стихотворение «С видом на море», а издание «Нью-Йорк ревью оф букс» опубликовало его 25 апреля 2013 года, во время того же месяца поэзии, который мы с вами уже обсуждали. Правда, в данном случае редакция выбрала куда более раннее стихотворение, 1969 года.
По-моему, на этой неделе будет опубликовано что-то еще.
Я прочел и перечитал русский текст и перевод Максвелла и Ишова со смешанным чувством. С одной стороны, перевод во многом передает остроумие и легкость оригинала.
Поэтому перевод мне скорее нравится. А вы сообщили Заку, что он очень понравился и вам!
Да. Но в переводе много слов опущено, а много – добавлено. В обоих случаях преимущественно ради рифмы или размера. Истертых, шаблонных рифм очень мало (таких, как hand/stand); почти все рифмы – неточные, среди них есть просто потрясающие (например, canter/[ole]ander, swarm/yawn). Соотношение точных и неточных рифм в переводе совсем иное, чем в оригинале: в переводе неточных рифм намного больше, чем точных. Я не пересчитывал, но, по моим прикидкам, в русском тексте на девять точных рифм приходится только одна неточная. Кстати, я не осуждаю это измененное соотношение. Я сам так делал, например, в «Бабочке», хотя и с меньшим перекосом.
В нескольких случаях, по-моему, эта «переделка ради рифмы и размера» заходит слишком далеко. Например, в части VI у Иосифа сказано: «Пусть Время взяток не берет – / Пространство, друг, сребролюбиво!» [в буквальном переводе «Okay, Time doesn’t take bribes / but Space, my friend, is money-mad»]. Последнее слово в этой строке, буквально означающее «silver-loving», – устаревшее, в «Оксфордском словаре русского языка» указано, что оно значит «money-grubbing»[143]. Я не считаю, что это значение верно передано в строках этого перевода: «Time just sniggers at / your bribe, but Space is hungry».
В «Нью-йоркере» 25 февраля 2013 года опубликовано еще одно стихотворение – «In Villages God Does Not Live in Corners» («В деревне Бог живет не по углам»). Тоже в переводе Глина Максвелла, на сей раз в соавторстве с Кэтрин Чипиела.
Вот моя первая реакция на этот вариант: я не заметил ничего, что отличало бы его к лучшему от моего варианта перевода, включенного в «Selected Poems». Po uglam в контексте деревенского дома означает «in icon corners». И мне не очень нравятся ни «jigs and bops»[144], ни «potshots»[145].
Но я заглядываю в «Нью-йоркер» нерегулярно, и я рад, что вы привлекли мое внимание к журналу в связи с этим переводом. Когда Энн составляла «Nativity Poems», она сказала мне, что Максвелл – прекрасный поэт и переводчик. Его вариант «Рождественского романса» меня не убедил, хотя, в отличие от моего, перевод рифмованный.
Кстати, исследователи придают большое значение любви Иосифа к изящным искусствам[146]. Мы поговорили об этом в связи с несколькими стихотворениями, особенно с «Nunc Dimittis». Но музыку он тоже любил. И архитектуру.
Да, очень интересно подмечено, и, разумеется, всем этим объясняется его любовь к Венеции.
Всем этим объясняется его любовь к Санкт-Петербургу.
Да, именно так.
Глава 7. «Колыбельная», «Бабочка» и непереводимое стихотворение
«1972 год»
Есть ли у Бродского стихи, которые вы считаете «непереводимыми»?
«1972 год», «The Year 1972», – сильное и оригинальное стихотворение, но, строго говоря, непереводимое, главная причина – тройные дактилические «разрушительные»[147] рифмы. В англоязычной поэзии дактилические рифмы срабатывают только в юмористических стихах, но в серьезной русской поэзии используются часто[148]. Более того, эффект семантического «соскальзывания» или «разрушения», который дают тройные рифмы, невозможно воспроизвести на английском.
Если я правильно понимаю, вы имеете в виду неточные – их можно было бы назвать «rasshatannye» – дактилические рифмы. Самое близкое по значению английское слово – наверное, «rickety», которым мы назвали бы старый, шатающийся стул. По крайней мере, так сообщила мне ваша приятельница Ирина Машинская. Вот отрывок из ее электронного письма об этом стихотворении:
Семантическое соскальзывание, упомянутое Клайном, становится возможным ввиду самого характера дактилических (rasshatannye, как называли их Гаспаров и другие) рифм – таких, когда ударение падает на третий слог от конца строки, а предпоследний и последний слоги строки, неударные, не рифмуются точно, а перекликаются наподобие эха, будучи более-менее созвучными. Эта рифмовка – или перезвон – отличается глубиной; ее, так сказать, «корни» уходят в тело строки. Также немаловажно, что тройные расшатанные рифмы создают эффект раскачивания, отчасти благодаря схеме рифмовки, которой Бродский придерживается в стихотворении «1972 год»: aaabcccb.
В англоязычной поэзии такие рифмы часто создают комический эффект или ассоциируются с рэпом, особенно если используются последовательно, с начала до конца стихотворения. Но в русской поэзии у них намного больше нюансов. А в случае повторяющихся дактилических рифм – например, сгруппированных по три, как здесь, – мы, постепенно меняя согласные в этих предпоследнем и последнем слогах, все больше и больше отдаляемся от первой строки: таким образом, это соскальзывание в выбранном направлении.
Ух ты! Так сразу и не осмыслишь.
В английском языке попросту не так-то много длинных рифм. Об этом говорил Игорь Померанцев (мы упомянули о нем, когда обсуждали «Элегию Джону Донну»). Как он пояснил в беседе, впоследствии опубликованной в форме интервью, у каждого языка, так сказать, своя «нервная система»: «Слова можно перевести, а нервную систему перевести нельзя». Гений русского языка, его оригинальность, – в трениях между дозволенной и недозволенной литературой. Так обстоит дело со времен Ивана Грозного – беспрерывные трения между поэтом и царем. В английском языке такой проблемы нет – или она как минимум не стала постоянной, неизбывной тревогой, этакой занозой под кожей культуры. «Можно сделать пересадку сердца, наверное, можно сделать пересадку мозга, но невозможно пересадить нервную систему».
Теперь об английских стихах – продолжил он. – Я внимательно читал, внюхивался – а в чем же дело, какой нерв? Я думаю, что это противостояние англосаксонских и латинских корней. Потому что 40 процентов английской лексики – это латинские корни, через норманнов, и почти все абстрактные понятия – латинские. А вот земное, предметное, осязаемое – это англосаксонское[149].
Мне неясно, как он насчитал ровно сорок процентов, и все же несомненно, в нашем языке самые сильные рифмы – это, как правило, рифмы англосаксонских слов, а не латинизмов. Двойные и тройные рифмы у нас обычно – какое-то трюкачество, попахивающее комическими операми Гилберта и Салливана, и потому на английском они создают комический эффект.
Верно. К ним прибегают во имя мощнейшего комического эффекта, – скажем, в юмористических стихах Огдена Нэша. Вот примеры: clammily/family, supercilious/bilious, mentally/dentally. Или составные дактилические рифмы: Timbuctu/hymnbook too