[150], Amazon/ pajamas on, environment/Byron meant, definite/chef in it.
Когда разные народы стремятся к взаимопониманию, им, наверное, труднее всего понять юмор друг друга.
Возможно.
Мы уже говорили об этом стихотворении, и вы сказали, что вас ужаснул его перевод, выполненный Аланом Майерсом и, конечно, Иосифом.
Алан Майерс как-то заявил, что у них с Иосифом «почти не было взаимодействия (или совместной работы)». Я лично подозреваю, что Алан чурался катастрофических дактилических рифм, включенных в опубликованный вариант, а все эти рифмы или некоторые из них вставил Иосиф.
17 августа 1996 года Майерс написал Дэниэлу Уайссборту: «Иосиф и я никогда не работали совместно в подлинном смысле этого слова»:
Мои варианты обычно оказывались на его вкус слишком гладкими, легковесными и размеренными («миленькими») и часто подталкивали его к откровенной переделке стихотворения, причем он отталкивался от какой-нибудь более смелой, более нестройно-энергичной английской рифмы. Длина строк, (мой) ритм, даже смысл – все это могло подвергаться изменениям. Собственно, однажды он зашел очень далеко – заявил, что ради рифмы нужно жертвовать всем! Чтобы резко повысить накал энергии, «гладкопись» отбрасывалась безвозвратно. С того момента я оказался в роли поставщика polufabrikat, как это называют русские, — готового на три четверти полезного продукта, который Иосиф продолжал дорабатывать. В конце концов финансовые соображения положили конец этим усилиям. Как мы с вами знаем, перевод стихов в рифму – дело слишком долгое, не позволяющее одновременно зарабатывать на жизнь. Это было бы идеальное времяпрепровождение для тюрьмы[151].
С 1981 года Майерс почти не имел дела со стихами Иосифа, хотя иногда делал «сырые» варианты переводов, чтобы Иосиф их перерабатывал. «Стихотворение о Вашингтоне и стихотворение о Венеции увидели свет в ТЛС, первое из них – в основном его, второе – в основном мое. Похожим образом шла работа над „Криком ястреба“ и „Пятой годовщиной“, включенными в Urania. В первом довольно много моего материала, во втором – немного». Но в то время Иосиф уже переделывал варианты для «A Part of Speech».
Майерс отмечает: тот факт, что в «Three Knights» (переводе «Трех рыцарей») слово «carps» стоит в множественном числе, свидетельствует, что с ним не проконсультировались об окончательных вариантах; Бродский переработал и концовку «Stone Villages» (перевода стихотворения «Английские каменные деревни»). Майерс дружил с Бродским и был рад ему помочь, так что не стал возражать. «Моя репутация не стояла на кону, поскольку никакой репутации у меня не было». Иосиф говорил Алану со смешком: «Я тут кромсал твои шедевры».
Спустя месяц, 5 апреля, Майерс уточнил в письме:
У Иосифа была грандиозная репутация среди читателей самиздата и безудержная, полностью обоснованная убежденность в своем поэтическом таланте в творчестве на родном языке. После отъезда из СССР перед ним встала ответственная задача – создать себе сопоставимую репутацию в мире английского языка. Не сомневаюсь, в ходе этой работы он был готов отринуть общепринятые принципы взаимодействия автора с переводчиком; причем он не считал такое взаимодействие общением на равных – как минимум не в моем случае. Однажды он сказал в интервью, что перевод стихов сродни разгадыванию кроссвордов. И добавил, что считает свои рифмы намного более изобретательными, чем рифмы, придуманные носителями английского языка – людьми, чей слух, возможно, притупился оттого, что английский им привычен. Этот подход он практиковал только в поэзии. Позднее в переведенных мной пьесах и эссе он менял очень мало, хотя порой вставлял в текст какие-то запоздалые соображения и уточняющие правки.
Иосиф – и, наверное, Алан Майерс, бедняга Алан Майерс, – выполнили этот перевод, но он стал образчиком того, о чем вы говорите: ужасных, никуда не годных неточных рифм и составных рифм. Помните? Стихотворение не доходит до ума читателя. На русском оно замечательное, очень сильное. На английском оно, насколько я могу судить, не доходит до читателя.
Я, пожалуй, в некотором роде виню Алана – он напрасно уступил нажиму. В этом стихотворении есть столько вещей, которые ничуть не заслужили всю критику, которой подверг его тот англичанин.
Вы имеете в виду Крейга Рэйна. Лев Лосев указывает, что трудности перевода связаны не только с дактилическими рифмами, но и с множеством неявных отсылок к таким писателям, как Олеша, Мандельштам, Пушкин, Соловьев, и даже к русско-азиатскому «Слову о полку Игореве» – и, кстати сказать, к Платону[152]. Десятая строфа начинается словами: «Слушай, дружина, враги и братие» – это прямая отсылка к «Слову о полку Игореве», к обращению Игоря к его воинам.
В «1972 годе» много фольклора и древнерусской истории: выпить океан из шлема Игоря[153].
«Ivan’s queen in her tower»[154].
Помню его начало на русском: «Птица уже не влетает в форточку». И, кстати, все эти рифмы – дактилические. На русском языке они срабатывают. А заставить их сработать в серьезных стихах на английском языке почти невозможно. Я где-то что-то написал об этом.
И это «1972 год». Одно из первых стихотворений после высылки из СССР…
Да, первое значительное стихотворение. Первое большое стихотворение.
Лев Лосев говорит, что первые девять строф были написаны в России и лишь последние семь – в первые два года после высылки. Оно – почти что акт неповиновения, согласны?
Неповиновения советской власти?
Да, и последние семь строф – удар наотмашь. Способ заявить: «Вы меня не сломили».
О, безусловно! Способ заявить: «Я все равно могу писать невероятные стихи». Не сомневаюсь, он много думал об этом.
И способ выразить преданность родному языку, любовь к нему. Та же десятая строфа в переводе Майерса и Бродского:
What I’ve done, I’ve done not for fame or memories
in this era of radio waves and cinemas,
but for the sake of my native tongue and letters[155].
То самое безрассудное письмо Брежневу – существует столько разных версий его текста:
Уважаемый Леонид Ильич! <…> Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны. <…> … [П]ереставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге[156].
Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей[157].
Эту мысль доносят и подтверждают даже метрическая форма, выбранная им для этого стихотворения, и «разрушительные» рифмы, которые мы уже обсудили.
Возможно, я с ним об этом говорил – о его желании создать что-то воистину потрясающее. И он это создал. Никто никогда не использовал тройные дактилические разрушительные рифмы. Здесь почти все рифмы неточные, а многие – составные и неточные. И, кстати, я полагаю… Наверное, вам стоило бы уточнить это у носителей русского языка, но, по моим ощущениям, на русском все эти рифмы работают отлично. В них нет ничего, что бы мы сочли громоздким, неуклюжим или неуместным. А вот в переводе, боюсь, почти все громоздкое.
Как бы то ни было, вот последняя, тринадцатая строфа:
Данная песня – не вопль отчаянья.
Это – следствие одичания.
Это – точней – первый крик молчания.
В переводе то ли Алана, то ли Иосифа:
This song isn’t the desperate howl of deep distress.
It’s the species’ trip back to the wilderness.
It’s, more aptly, the first cry of speechlessness.
Я понимаю, что вы имеете в виду, говоря о тройных дактилических рифмах. Русский язык очень гибок в том, что касается суффиксов и приставок, а фиксированного порядка слов в нем не существует. Как пишет Леон Арон в статье в «Уолл-стрит джорнэл»:
Ни фиксированного порядка слов, ни форм вспомогательных глаголов типа «is» и «are», ни артиклей – в русском языке мало что сковывает лирического поэта, и Бродский упивался этим парадигматически флективным языком. Приставки и суффиксы передают тонкие оттенки эмоций и смысла. Мириады рифм рождаются почти спонтанно, когда существительные, глаголы, прилагательные и причастия – а среди них преобладают многосложные слова – склоняются или, соответственно, спрягаются (то есть меняют окончания) по шести падежам и трем родам. Английский, где порядок слов незыблем, слова относительно недлинные, а окончания слов меняются лишь в редких случаях, вряд ли образует с русским гармоничную языковую пару. «Чрезвычайно странно, – признавал Бродский, – применять аналитический метод к синтетическому явлению: например, писать по-английски о русском поэте[158]»[159].