В «Таймс литерари сапплмент» от 17 октября 1980 года Генри Гиффорд написал, что это «превосходный перевод замысловатого стихотворения», отметив, что «идентичная форма может использоваться удачно, когда переводчик отзывается на движение стихотворения в ее нерушимых рамках». Он процитировал эту строфу:
Should I say that, somehow
you lack all being?
What, then, are my hands feeling
that’s so like you?
Such colors can’t be drawn
from nonexistence.
Tell me, at whose insistence
Were yours laid on?
Since I’m a mumbling heap
of words, not pigments,
how could your hues be figments
of my conceit?
Иосиф почти не правил этот перевод… Или все-таки правил?
Однажды, когда я допустил, чтобы в ранний черновик моего перевода «Бабочки» прокрались одна-две чересчур «романтических» строки, Иосиф сказал что-то вроде: «Это нам не нужно. В форме стихотворения предостаточно романтизма», подразумевая, что все короткие строки выровнены по центру страницы.
Я так много говорил о тех вариантах своих переводов, которые до издания в книгах публиковались в журналах, поскольку, как вы, возможно, догадываетесь, в промежутке между журнальной и книжной публикацией, почти во всех случаях, в текст вносились существенные правки, в основном с подачи Иосифа.
Насколько помню, «Бабочка» – единственное исключение. Вариант 1976 года в «Нью-йоркере» и вариант, напечатанный в «A Part of Speech», совпадают.
Я его вам пришлю, если вы не видели публикацию. Помните, что написал в 1980 году британский критик Генри Гиффорд в «Таймс литерари сапплмент»? Это он в своей рецензии на «A Part of Speech» написал, что Бродский и я – лучшие переводчики Бродского. Зак прислал мне рецензию в прикрепленном файле, но в файле проблема в том, что две строфы из моего перевода «Бабочки» – они там цитируются – сдвинуты к левому краю страницы и выглядят криво. Выглядят совсем не так, как надо.
Поразительно, как это мелкое изменение при типографском наборе разрушает «моцартовскую» утонченность и прозрачность стихотворения. А можно сказать и наоборот: поразительно, как этот прием Бродского с выравниванием всех коротких строк по центру страницы подчеркивает моцартовскую утонченность и прозрачность стихотворения.
И то же самое произошло, кстати, когда объявили о Нобелевской премии и «Нью-Йорк таймс» опубликовала статью на первой полосе. Не помню, где это было – на первой полосе или в продолжении статьи на внутренних полосах, но там были процитированы одна-две строфы «Бабочки». И их тоже выровняли по левому краю.
По-моему, Дэвид Бетеа в некоторой степени рассматривает этот вопрос. Я давно с ним не виделся, но раньше мы были относительно хорошо знакомы. В какой-то главе он цитирует практически весь текст «Бабочки». Вы это заметили? Книга стоит у меня на полке.
Да, заметила. Он назвал ее «одним из, пожалуй, величайших метафизических творений Бродского… словесной бабочкой, способной соперничать с полетом музыкальных нот Моцарта».
Он цитирует одну или две строфы по-русски, а затем те же строфы в моем переводе. Это очень мило. У него есть превосходные, полагаю, проницательные замечания о тексте, а также о переводе.
Бетеа также указывает, что в этом стихотворении Бродский «превзошел» Набокова – правда, в качестве поэта Набоков никак не мог соперничать с ним всерьез. В стихотворении Иосифа намного больше «точности»: «Описание у Бродского – совсем другого порядка, чем у Набокова. Это связано с неотъемлемыми поэтическими качествами, с замысловатостью формы строф и метрического рисунка – а они такие же утонченные и тщательно проработанные, как и крыло бабочки, их образец для подражания»[168].
Есть ли у вас другие соображения о рецензии Гиффорда?
Только одно. Гиффорд пишет, что Иосиф Бродский – «возможно, единственный русский поэт, который знает английских поэтов-метафизиков». Боже мой, до чего же смелое заявление. Соответствует ли оно действительности?
Думаю, да. Не могу припомнить, кроме Бродского, ни одного русского поэта, который переводил бы этих поэтов, говорил бы о них или подпал бы под их влияние.
Наверняка и другие русские поэты читали по-английски. Правда, Джон Донн занял прочное место в английском каноне только в 1920‑х. Люди обычно забывают, что в XVIII и XIX веках широкая аудитория его не читала.
Верно, так и есть. Вероятно, это одна из причин.
Но Донн – не единственный из этой плеяды поэтов. Есть Эндрю Марвелл, Фулк Гревилл, Джордж Герберт и многие другие.
И даже Кристофер Марло. Что ж, вопрос хороший. Я, собственно, не знаю, как на него ответить. Я подумаю над ответом.
Дэвид Бетеа выдвинул еще один, не столь дерзкий тезис. Он написал: «Можно утверждать, что Бродский – первый и единственный русский поэт, который мастерски овладел традицией английских метафизиков с ее страстью к парадоксам, „трудоемкому сращиванию“, результатом которого становится пышная метафора (the conceit), и склонностью выражать что-то крупное и абстрактное (как то: красота, нравственность) в образе чего-то маленького (бабочки)»[169]. По-моему, этот тезис легче обосновать.
В главе «Изгнание как окукливание: жанр и билингвизм в произведениях Набокова и Бродского» он рассматривает поэзию Набокова.
Это подтверждает мой отзыв о Набокове как поэте. Не знаю, нужно ли мне повторить его, но Набоков весьма интеллектуален и в некотором роде – как бы это сформулировать – «поборник искусственности». Кажется, что в его стихах нигде нет ни тени спонтанности, а страстности очень мало. Они холодные. Воистину холодные.
И все же в этом стихотворении Бродский окликает Набокова.
Вы подразумеваете эти строки:
не высказать ясней,
что в самом деле
мир создан был без цели,
а если с ней,
то цель – не мы.
Друг – энтомолог,
для света нет иголок
и нет для тьмы.
В шестой строке в открытую говорится: «Друг – энтомолог». Он имеет в виду Набокова, но я был вынужден оставить эти слова за бортом. Я так и не придумал, как включить их в перевод.
Они содержатся в великолепной двенадцатой строфе, отлично переведенной вами. Вот весь кусок, переведенный ближе к буквальному смыслу и без вашего артистизма, – я когда-то отыскала этот вариант перевода в интернете, а позднее он исчез. (И набран он с выключкой до конца влево – как я знаю, вам это режет глаз.)
To make it clearer: in fact,
the world was created without an aim,
and if there was an aim,
It’s not us.
Friend-entomologist,
There is no needle for light,
nor any for darkness.
Другой переводчик перевел это нижеследующим образом – и выровнял строки по центру! Точнее, это сделала переводчица: Джудит Пулман, весенний номер журнала «Эзра»[170]за 2013 год:
Friend, entomologist —
in the haystack that’s well-
lit you can’t find the needle,
nor can you in the darkness.
Место трудное, переводу поддается плохо, так что ваш вариант я нахожу вольным, но на редкость прелестным:
Such beauty, set beside
so brief a season,
suggests to our stunned reason
the bleak surmise:
the world was made to hold
no end or telos,
and if – as some would tell us –
there is a goal,
it’s not ourselves.
No butterfly collector
can trap light or detect where
the darkness dwells.
Чтобы больше не смущать вашу скромность, давайте вернемся к сложным отношениям Бродского с Набоковым. В Ленинграде Бродского заворожила набоковская проза.
Вы, вероятно, слышали о том, о чем нашли нужным сообщить супруги Проффер?
Когда в 1969 году Профферы посетили чету Набоковых, те дали им денег, чтобы Профферы купили подарки Иосифу и Надежде Мандельштам. Иосиф получил джинсы. Он, верно, был на седьмом небе от радости. Эллендея говорит, что в то время Набоков был любимцем интеллигенции, а значит, подарок Набокова наверняка был существенным знаком благосклонности.
Супруги Проффер были весьма дружны и с Набоковым, и с Бродским, что иногда ставило их в довольно трудное положение. Набоков крайне негативно отозвался о поэзии Бродского.
О поэме «Горбунов и Горчаков», которую Профферы, вернувшись домой осенью того же года, послали в Лугано. Набоков написал в письме Профферам: «В ней много привлекательных метафор и красноречивых рифм… но она грешит неправильными ударениями, отсутствием словесной дисциплины и, в целом, многословием»[171]. Напоминает критический отзыв императора о Моцарте: «Слишком много нот»[172].
Набоков заключает: «Однако эстетическая критика была бы несправедлива ввиду кошмарных обстоятельств и страдания, скрытых в каждой строке этой поэмы».
Я не помню его высказываний целиком, но, в сущности, он не сказал о поэме почти ничего хорошего. Обо всем этом мне рассказал Карл. Реакция Набокова в некотором роде ошеломила и расстроила его и тому подобное.
А Карл все рассказал Иосифу, по его настойчивой просьбе, и поэт так и не забыл и не простил Набокова.
Пожалуй, нюанс интересный. Как по-вашему: могло ли так случиться, что Карл рассказал об этом Иосифу еще до того, как Иосиф написал «Бабочку»? Это было бы немаловажно, верно?