Отчего ваш военный опыт был ему так близок?
Иосиф горячо интересовался Второй мировой войной. У меня он первым делом спросил – не в первый час после знакомства, но, вероятно, на первой неделе – когда я общался с ним в Ленинграде в 1967‑м: «Чем вы занимались на Второй мировой войне?» Этот вопрос он задавал очень многим. Когда я рассказал ему, чем занимался, он, по-моему, очень оживился.
Вам, наверное, известно, что я был штурманом в экипаже тяжелого бомбардировщика. Я совершал вылеты из Италии в 1944 году, в общей сложности пятьдесят боевых вылетов.
Значит, вы бомбили Германию?
Очень редко. В основном мы бомбили нефтепромыслы в Восточной Европе – Плоешти и несколько мест в Румынии и Болгарии. Это был главный источник поставок нефти в Германию, и это (бомбежки нефтепромыслов. – Прим. пер.) был единственный эффективный способ. Много наших самолетов были сбиты зенитками или немецкими истребителями и не все наши бомбы попадали в цель, но в общем и целом мы сократили приток нефти для немецких танков, самолетов, грузовиков, джипов и всего остального. В конце войны у немцев было много сверкающих новеньких танков, грузовиков, джипов и самолетов, которые не могли сдвинуться с места, потому что на них не хватало топлива. Слава Богу, что этого удалось добиться.
Я не знала об этой странице истории войны.
Что ж, об эффективности бомбежек спорят, но я изучил вопрос и пришел к убеждению, что эффект от них был большой. Возможно, повлияли и другие факторы – наземные диверсии и тому подобное. Разумеется, когда мы бомбили, скажем, нефтепромысел, или нефтехранилище, или железнодорожные пути, которые к нему вели, немцы за несколько дней успевали все починить, так что мы снова и снова туда летели. Мы бомбили и другие регионы – окрестности Вены, укрытия для подлодок на юге Франции и тому подобное. По-моему, всего один раз бомбили объект в Германии, но Австрия, разумеется, была частью большого германского рейха, как говаривали в те времена.
Разумеется, когда я разговаривал с Иосифом в Ленинграде в 1967 или 1968 году, вместе с нами был Толя Найман. Он определенно услышал об этом – если не прямо от меня, то от Иосифа. Он пишет об этом в своей книге. Она, видимо, не переведена. Она называется «Славный конец бесславных поколений»[192]. По-английски это будет: «The glorious end of inglorious generations». В общем, на странице 220 он пишет: «В войну он [Клайн] был военным летчиком, это повышало температуру наших чувств к нему».
Целое поколение жило во времена этой войны, но почему именно Иосиф так горячо и долго, в отличие от очень многих сверстников, интересовался ее историей?
Отчасти, думаю, потому, что в войну он был ребенком. Летом 1944-го, когда я бомбил объекты, Иосифу было четыре года, он жил у своих деда и бабки. Его мать некоторое время была переводчицей в лагере немецких военнопленных. Это вам, видимо, известно.
Он знал все о военной авиации на Второй мировой войне; когда его спросили, какой авиакомпанией он летит в Европу, он сказал: «Люфтваффе»[193]. Некоторые думали, что его отношение к войне наверняка было как-то связано с Холокостом и бременем Холокоста. Я ничего подобного не вижу. В его опыте на главном месте были его город – Ленинград – и блокада. Некоторые находят в «Исааке и Аврааме» намеки на Холокост, но это именно намеки. В еще нескольких стихотворениях есть неприкрытые отсылки к еврейской тематике.
В России он, очевидно, был евреем – он отмечает, что не выговаривает русский звук «р» (евреи картавят). Когда он был ребенком, антисемитизм нарастал, и его отца, морского офицера, отправили в отставку из‑за того, что он был еврей. И, хотя он вспоминает, что в школьном дворе его травили за то, что он еврей, вспоминает также драки на кулаках, впоследствии он держался с вызовом:
Я еврей. Стопроцентный. Нельзя быть больше евреем, чем я. Папа, мама – ни малейших сомнений. Без всякой примеси. Но думаю, не только потому я еврей. Я знаю, что в моих взглядах присутствует некий абсолютизм. Что до религии, то если бы я для себя формулировал понятие Наивысшего Существа, то сказал бы, что Бог есть насилие. А именно таков Бог Ветхого Завета. Я это чувствую довольно сильно. Именно чувствую, без всяких тому доказательств[194].
И он хранил верность России, ее культуре, ее наследию, а особенно – ее языку. Блокада Ленинграда – сама по себе огромный ужас, верно? Первые годы его жизни прошли в мрачной тени блокады, а затем в Ленинграде были страшные послевоенные лишения.
Блокада длилась больше двух лет[195]; более двух миллионов человек умерли от голода, холода или болезней. Немцам удавалось почти полностью препятствовать поставкам продовольствия, топлива и лекарств для жителей Ленинграда. Этой темой интересовался бы всякий, кто имел какое-то отношение к этим событиям или жил в Ленинграде во время блокады, – а Бродский прожил там некоторое время[196].
Но в случае Иосифа, полагаю, этот интерес был еще серьезнее. По-моему, он взял за обычай судить о людях по тому, чем они занимались во время Второй мировой войны. Он рассказывал мне о нескольких таких случаях. Один случай был в высших кругах общества. В декабре 1987 года, на церемонии вручения Нобелевской премии он обедал с королем и королевой Швеции. Его посадили рядом с королевой. Позднее он сказал мне, что она, вероятно, старше его лет на десять или двенадцать. На этом банкете – с его стороны это было весьма смело – он спросил: «Ваше Величество, чем вы занимались во время Второй мировой войны?» Знаете, что она ответила?
Нет.
Думаю, у него закрались легкие подозрения, когда он услышал ответ. Оказалось, в течение почти всей Второй мировой войны королева находилась в Аргентине. Там жили некоторые знаменитые немецкие нацисты.
Странно. На самом деле она была на несколько лет младше Бродского. Королева Сильвия родилась во время войны, в 1943 году, в Гейдельберге. Ее отец был немец, а мать – бразильянка. Ее отец был членом нацистской партии, и после войны семья лет десять пряталась в Сан-Паулу, но нельзя же возлагать на королеву ответственность за то, куда ее девочкой увезли родители. Любопытно, что Иосифу могло показаться, что это бросает на нее тень.
Я не знаю биографий тех, кто – по крайней мере, после войны – оказался в Южной Америке. И вообще не знаю, какие политические убеждения были у королевы в войну и после войны.
Но этот инцидент тоже доказывает, как глубоко он прочувствовал войну и все с ней связанное. Опыт военных лет действовал на кого-то сильно, а на кого-то не очень, даже в США. Моя мать постоянно читала книги о Второй мировой и смотрела документальные телефильмы. Она была венгерка и, безусловно, имела категоричное мнение о Ялтинской конференции.
Где она жила во время войны? В Венгрии?
Нет, ее семья эмигрировала еще раньше. И все же пережитое ею в США в годы войны, когда она была молодой женщиной, заняло главное место в ее жизненном опыте. Так, разумеется, было не у всех из ее поколения.
Полагаю, вы правы.
Именно к этому я и клоню. Он интересовался Второй мировой войной определенно больше, чем его сверстники. Найман тоже так много говорит о войне?
Хороший вопрос.
Да, разумеется, Иосиф пережил ленинградскую блокаду, но, когда она закончилась, ему было пять лет. Интересно, что она стала настолько большой частью его личности.
Вы помните, как Иосиф сказал: «Я часть той войны» – он употребил именно это выражение?
Да, он сказал: «I’ve always felt myself a part of that war». «Я всегда чувствовал себя частью той войны». Так он это сформулировал. Или, возможно, он сказал, что «took part in» («принимал участие») в войне – возможно, он сформулировал это так.
В каком-то смысле так и было. В войну он много выстрадал, его друзья и родственники умерли от голода, холода или болезней. Ведь он жил не в Аргентине или другом подобном месте. Ведь он знал о войне не просто по слухам, доходившим издалека. Однажды он поделился со мной впечатлениями от консервов «Спам»[197] – во время войны США снабжали ими русских.
Что ж, «Спам», похоже, врезался в память всего поколения. По-моему, Бродский даже написал о нем эссе.
Он обожал эти консервы. Они, безусловно, помогли ему выжить в войну и первые послевоенные годы. Но еще больше его впечатлил ключ-кольцо на банке – ничего подобного он прежде не видывал.
На фото в книге Штерн запечатлена Мария. Иосиф в фуражке. Мария отдает честь. Да, отличное фото. Кто-то сделал не меньше двух кадров, а, по-моему, вероятно, даже четыре: Бродский в фуражке, меня рядом нет, и кадр, где я в фуражке, а он – без фуражки.
Как вы сказали, это был последний день рождения. Вы проделали вместе долгий путь, длившийся больше двадцати семи лет. Путь поразительно успешной жизни в изгнании.
Вы отмечали, что чешский прозаик-эмигрант Йозеф Шкворецкий различал два противоположных подхода к существованию писателя в изгнании, а их олицетворениями считал Овидия и Джозефа Конрада. Какой подход, по-вашему, был свойственен нашему современному Джозефу – Иосифу Бродскому?
Подход Конрада. Вместо того чтобы чахнуть от ностальгии по утраченной родине – как Овидий в Крыму[198], – он отдавал свою колоссальную энергию и воображение языку, литературе и культуре своей приемной родины.
Тем не менее он всегда оставался русским – и европейцем тоже.
Иосиф Бродский, как и Гёте, был – и, собственно, всегд