А что — очень просто. Все дело в Жанке. Он приговорил меня из-за нее, меня — безнравственного человека и потенциального предателя тех тайных целей, в которые он опрометчиво начал меня посвящать, — приговорил своим тайным самурайским судом к высшей мере и завез сюда, чтобы привести приговор в исполнение. Я очень хорошо представил, что его рука не дрогнет, что он сумеет надежно захоронить мой труп, и потом на вокзалах будут расклеены листовки с моим портретом: «Ушел из дома и не вернулся». У меня богатое воображение.
— Ком?
— Что, Антон?
— Мы с тобой друзья?
— Друзья.
— А ты бы смог меня за что-нибудь убить?
— Только за предательство, Антон, — успокоил он.
— Понятно… А вот я бы тебя не смог…
— Плохо. За предательство ты должен был бы это сделать.
— Нет, не смог бы. В любом случае.
— Ответственность перед народом должна быть превыше личных симпатий. Хотя, я верю, ты лучше, чем думаешь о себе. Конечно, тебе еще недостает твердости духа, но это придет.
Такой разговор меня немного успокоил. Я хотел еще что-то добавить, но Ком прервал меня, объяснив, что разговоры на марше отнимают силы, а главное — демаскируют… «Какая еще демаскировка, — недоумевал я, — когда мы в лесу одни?!»
Мы перешли через просеку и, пройдя под проводами высоковольтной линии, на несколько секунд погрузились в мощный электрический гуд. Мне подумалось, что мой товарищ имеет с этой линией — в смысле мощи — какое-то внутреннее родство.
Мы шли довольно долго. Вокруг стояли черные, присыпанные снегом деревья, и меня снова начали одолевать мрачные мысли и подозрения. Наконец Ком остановился около небольшого продолговатого овражка, сказав:
— Подойдет…
— Для чего подойдет? — пробормотал я.
Ком залез в овражек и стал выгребать со дна снег.
— Ты должен научиться искусству выживания, — объяснил он, копошась в снегу. — Всякое может случиться, и мы должны быть готовы к любым неожиданностям. Например, к тому, чтобы заночевать зимой в лесу…
— Заночевать?! Это еще зачем?!
— Ну как же. Предположим, нужно совершить скрытный, многодневный марш-бросок по вражеской территории…
— Да где ты найдешь вражескую территорию, милый?
— Всякое может случиться. Бывает, и родная земля становится вражеской территорией.
— В войну, что ли?
— Совсем необязательно. Предположим, тебя преследуют наши, внутренние, враги. За тобой охотятся. Лес ночью гораздо более надежное укрытие, чем город.
— Какие-то надуманные ситуации… Так ты меня за этим сюда привез?
Ком вырыл неширокое углубление длиной в человеческий рост.
— И вообще я… мы здесь окочуримся от холода! — сказал я.
— Ты уже замерз?
— Пока нет, но…
— Не бойся, не замерзнешь — заснешь как младенец.
— И не проснусь?
— Отставить разговоры! — бодро сказал Ком, почувствовавший себя в родной стихии. — Займись собиранием хвороста, а потом я научу тебя, как в таких экстремальных условиях можно устроить ночлег и прекрасно выспаться.
— А сам ты хоть раз гак ночевал? — недоверчиво спросил я.
— Много раз, — ответил Ком.
Это меня добило, и я пошел за хворостом. Ком тем временем надрал бересты, наломал березовых веток и приволок с десяток толстых жердей. Затем он тщательно разложил вдоль вырытого углубления дрова, подсунув под них бересту и пучки тонких прутьев.
— У тебя есть спички? — спросил он.
— Откуда?.. Я же по твоему совету бросил курить! — При виде даром собранных дровишек меня начал разбирать смех. — Что, теперь домой?
Но я рано радовался.
— Запомни, — наставительно сказал Ком, — спички всегда должны быть с собой. Это такая вещь, которая может понадобиться при самых разных обстоятельствах!
Он отвернул обшлаг шинели и откуда-то из-под подкладки достал маленький целлофановый пакетик со спичками и «чиркалкой».
— Что там у тебя еще есть? — поинтересовался я.
— Все необходимое, — заверил Ком.
Когда дрова прогорели, Ком притоптал сапогами снег, рядком уложил поверх угольев приготовленные жерди, а уж на жерди — слой мягкого ельника. Получилось что-то вроде лежбища с нижним подогревом. Ком сказал, что тепла от нагретой земли и углей должно хватить почти на всю ночь.
— Это «теплый» вариант ночлега, — сказал он. — Но бывает, что по каким-нибудь причинам костра развести нельзя, и тогда приходится устраивать «холодный» вариант. Впоследствии я тебя и этому научу.
(Мне только оставалось порадоваться про себя, что он решил начать мое обучение с первого, «теплого» варианта.)
Мы улеглись на эту «постель», устроившись на боку, и плотно, «бутербродом», прижались друг к другу. Я замотал нос шарфом. Мороз был градусов пять. Ком расстегнул шинель и ее широкой полой заботливо прикрыл меня. Мы, должно быть, весьма напоминали тех бездомных из стран капитализма, что вынуждены ночевать зимой на решетках вентиляционных труб.
— Слушай, а такие упражнения не отразятся на твоем здоровье? — обеспокоено спросил я, вспомнив вдруг, что случилось с Комом после нашей прошлой тренировки на «Текстильщиках».
— Что такое? — не понял он.
Я попытался деликатно объяснить, но Кому обсуждение этой темы было явно не по душе. Он и слышать не хотел ни о каких своих «припадках».
— Ты все-таки с этим не шути, — посоветовал я. — Может быть, стоит показаться врачу…
— А спать нам придется, как в боевой обстановке, — оборвал Ком, — по очереди. Два часа ты, два часа я. Пока один отдыхает, другой караулит.
— Ладно, давай, — сдался я. — Спи ты… Я все равно не усну.
— Вот это плохо. Ты должен научиться полноценно отдыхать в любых условиях. Ты должен научиться засыпать — мгновенно отключаться, причем совершенно отключаться — так, чтобы тебя и пушкой нельзя было разбудить, а просыпаться по внутреннему приказу. Тогда ты сможешь быстро восстанавливать свои силы. Вообще, человеку достаточно четырех часов сна в день…
— Ну, до такого совершенства мне далеко. Тут нужна специальная тренировка, аутотренинг. Йогом нужно быть!
— Никакого аутотренинга не нужно, — возразил Ком. — И йоги туг ни при чем. Только от безделья и эгоизма люди занимаются этой ерундой… Главное — ответственность перед народом и чувство дола. Кода твоя жизнь подчинена одной общей цели, твоя воля становится железной и тебе достаточно лишь отдать себе приказ: спать или бодрствовать, сосредоточиться или расслабиться, что-то запомнить или забыть, и так далее… Или, по-твоему, все революционеры были йогами, или занимались аутотренингом?
— При чем тут революционеры?
— А ведь им приходилось сутками не спать или спать в самых неудобных условиях. При этом они могли вести труднейшую работу — Мгновенно сосредотачиваться, запоминать огромную информацию, находить блестящие выходы из самых критических ситуаций…
— Ну, давай, — недоверчиво сказал я, — прикажи себе спать, а я посмотрю, как это тебе удастся. Только чур не притворяться! — добавил я, хотя уже давно успел понять, что такое качество, как притворство, абсолютно чуждо моему товарищу.
— Хорошо, — сказал Ком. — Ровно через три минуты я буду крепко спать!
Мы оба замолчали. Пахло хвоей и дымом. Я поднял глаза и только теперь осмотрелся. Ночной лес вокруг напоминал театр, где перед представлением погашен свет. Только слабо освещенная оркестровая яма была не внизу, а над головой. В черных, корявых ветвях застрял серп месяца, похожий на золоченую деку арфы. В безветрии лес стоял тихо-тихо, и я слышал дыхание Кома. Оно выровнялось и стало глубоким… Ком спал. Вне всяких сомнений, крепко спал.
Прошло несколько минут. Где-то очень далеко простучал поезд. Я лежал в глухом, зимнем лесу, ночью, где-то у черта на куличках. И это было реальностью. А фантастикой было существование жаркой московской квартиры в Сокольниках, где по коврам можно ходить босиком, где мебель натиралась воском, где на нашем с Лорой «свадебном диване» спал мой ангел.
Прошло полчаса или час. Неизвестно. Я уже надышал на шарфе ледяную корку… Без всяких предварительных мыслей я осторожно выбрался из-под шинели Кома и бесшумно (в рыхлом снегу это нетрудно) попятился прочь.
Я не имел никакого понятия, в каком направлении следует двигаться, зато мне удалось разыскать наш след к месту ночевки, по которому я и пустился в обратный путь, показавшийся мне на этот раз не таким уж долгим. Выйдя из леса, я увидел свет приближающейся электрички и со всех ног бросился к платформе, моля судьбу, чтобы у электрички была предусмотрена остановка и чтобы мне успеть.
Остановка предусмотрена была, и я вскочил в вагон как раз за секунду до того, как захлопнулись двери. Нет, как видно, мой ангел еще не спал…
Около двух ночи мне удалось добраться до дома. Единственное освещенное окно было наше. Я почувствовал, что программа сегодняшнего дня еще не исчерпана, но не стал строить догадки, кого застану, и без промедления поднялся наверх.
Я отпер дверь квартиры своим ключом и вошел в прихожую. Из комнаты доносились звуки любимого Лорой Пинк Флойда — шаманские пассажи, прекрасные и заунывные, словно кто-то виток за витком наматывает тебе на голову бесконечный, тугой бинт. Кроме музыки, прослушивался голос Лоры и… Я не сразу узнал другой голос из-за странно нарушенной дикции: как если бы говоривший не выпускал изо рта сигарету или, скажем, зажимал зубами при разговоре кончик карандаша.
— Мне это… стыдно… трудно…
— Ничего, так и должно быть, — убеждала Лора. — Это только сначала трудно, а потом будет легче!
— Дело в том, что я с детства был чрезвычайно чувственным.
— Так, хорошо…
— Просто чрезвычайно… Как, как…
— Не напрягайся. Дай свободно возникнуть воспоминанию или ассоциации, — советовала Лора.
— Чулок… носок… сейчас… что-то такое… Нога! НОГА!!
Я догадался, кто был собеседником Лоры. Голос принадлежал Сэшеа. Я стоял в прихожей и слушал, а они были так увлечены, что не заметили моего прихода. Я осторожно заглянул в комнату через приоткрытую дверь. Они сидели в креслах друг против друга, разделенные журнальным столиком, на котором стояли бокалы и бутылка вина. Лора держала в руках блокнот и авторучку. Несмотря на непринужденную обстановку, выражение ее лица было подчеркнуто деловое и бесстрастное. Сэшеа полулежал в кресле, придерживая ладонью челюсть и почему-то постанывая время от времени, словно от зубной боли, и выражение его лица было сладострастно-мученическое. Где-то я уже видел подобную сцену.