— Голос у тебя действительно больной… Послушай, а где ты вчера был?
— Какая разница, где я был? — возмутился я. — Ты говори, что хотел сказать. Если тебе есть что сказать. И покороче. Мне сейчас философствовать не досуг…
— А что такое? — поинтересовался он.
— Болею я! — раздраженно закричал я, чувствуя, что от головной боли темнеет в глазах.
— Ты какой-то нервный стал, — вздохнул Сэшеа. — Что ты кричишь?.. Вот и вчера тоже кричал… Тут, я тебе скажу, кричи не кричи. Дело такое никто не услышит… Ты, как я понимаю, решил идти своим путем, выбрал свою тактику. Что ж, дай тебе бог. Но я тебя вчера утром предупреждал, а сейчас еще могу добавить: снаряды рвутся к тебе всё ближе и ближе!
Он бубнил еще что-то, но я просто отставил трубку в сторону и не слушал. Я положил ладонь на лоб, пытаясь немного умилостивить проклятого паука… Потом я снова приблизил трубку к уху.
— А ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ПРОИЗОШЛО С КОМОМ? — услышал я обращенный ко мне вопрос Сэшеа и от этого вопроса начал медленно сползать по стене к полу. — Что ты молчишь, ты не знаешь?..
— Ничего не знаю, — ответил я, уже сидя на полу.
— Стало быть, не знаешь… — многозначительно протянул Сэшеа.
За эту многозначительность убить его, дурака, было мало.
— Ну, и что же с ним случилось? — спросил я. — Что с ним произошло?
— Вот это самое я и собирался рассказать, а ты раздражаешься! Если тебе интересно это услышать, то ты хотя бы будь добр не раздражаться… Никому еще раздражение не приносило пользы. Верно я говорю?
— Верно, верно, — подтвердил я, призвав на помощь всю свою выдержку.
— Еще бы не верно! — самодовольно хмыкнул Сэшеа. — Так вот, — начал наконец рассказывать он, — только что нам позвонили и сообщили, что наш Ком попал в больницу. Какая-то странная, темная история. Драка, нападение, несчастный случай или что-то в этом роде… Очень знакомая картина, не правда ли?.. Ты понимаешь, какая тут связь?
— Так он… жив? — едва смог выговорить я.
— Да жив, конечно, жив! — нетерпеливо отмахнулся Сэшеа. — Если бы он не был жив, тебе бы так и сказали: что, мол, не жив, что умер или убит… Однако о чем я тебе сейчас толкую? О том, чем все это пахнет! Откуда дует ветер! И если до тебя до сих пор не дошло, то…
Дальше я уже не слушал… Ком был жив, и это известие не то чтобы чрезвычайно поразило или удивило меня — я ведь эти два дня, конечно, в глубине души не верил, не понимал, не мог представить себе, что такое могло случиться; что такое вот так и случается с тобой, когда ты сидишь и именно не можешь поверить, понять, представить себе, что такое именно так и случается — до невероятного просто, — и все еще живешь как во сне, и все надеешься проснуться, хотя, безусловно, с самого начала прекрасно понимаешь, что никакого пробуждения не может быть, и не будет и что когда-нибудь все равно придется смириться с необратимостью твоего несчастья…
Но известие, принесенное Сэшеа, как раз и вырвало меня из этого болезненного состояния неопределенности и мгновенно, пункт за пунктом разрушило изощренную многослойность сноподобных кошмаров с кладбищенской рощей, кружащими воронами и заснеженной могилой. Я ощутил истинное облегчение и увидел все происшедшее в совершенно другом, вовсе не черном свете. Мне показалось, что уж теперь-то, когда сама жизнь доказала Кому не только небезопасность, но и наивность, и абсурдность затеянного им, все должно закончиться по-тихому, само собой — и в первый момент у меня не было в этом сомнений.
Я принялся расспрашивать Сэшеа о подробностях: кто сообщил им о происшествии с Комом, откуда звонили, в какой больнице он лежит и каково его состояние… Сэшеа отвечал, что звонили, кажется, прямо из больницы и что разговаривала с ними Оленька, которая, заручившись одобрением Фюрера, немедленно собирается отправиться навестить Кома.
— Ну-ка, — возбужденно воскликнул я, — дай ей трубку!
— А зачем? — поинтересовался Сэшеа.
— За тем, за чем надо!
— Ты что, хочешь поехать вместе с ней?
— Ты мне надоел! — разозлился я. — Не суй нос не в свои дела!
— Я же говорю, ты нервным стал! — вздохнул он. — Но, во-первых, это и мои дела. И даже, пожалуй, в первую очередь — мои. Хотя, конечно, это наши с тобой общие дела. Как бы ты сейчас к ним ни относился… А во-вторых, даже дураку понятно, что тебе не нужно сейчас ехать к Кому и зазря подставляться. Гораздо умнее сделать вид, что ИМ удалось нас запугать, что у нас и в мыслях нет оказывать им организованное сопротивление. Зато потом всем вместе собраться и хорошенько поразмыслить, как повести себя в этой чрезвычайной ситуации, когда надо всеми нами нависла угроза не только моральною, но и физического истребления…
— Идиот! — Я бросил трубку.
Несмотря на то, что Сэшеа в итоге меня-таки разбесил, радостное известие, сообщенное им, продолжало утверждать меня в мысли, что мерзость мира, в сущности, не так уж и неодолима, как это иногда может показаться… И я пришел к заключению, что все текущие проблемы ограничиваются сферой быта и, следовательно, не могут претендовать на роль зловещих и роковых… Не так уж и плохо шли мои дела!
И пожалуй, единственная серьезная проблема в данный момент заключалась в пауке, продолжавшем терзать мой мозг.
Я оказался в ванной. В одной руке я держал стакан, а в другой — флакон с одеколоном. Прежде мне не приходилось прибегать к подобным средствам, но теперь я без колебаний набулькал из флакона в стакан на одну четверть, одним махом опрокинул одеколон в глотку и запил водой. Потом я пошел на кухню, отыскал кусочек черствого хлебца и, намазав его горчицей, зажевал… Паук довольно быстро распался на куски и исчез.
Я подошел к телефону и перезвонил на работу. К счастью, Оленька еще была на месте. Я сказал, что хочу составить ей компанию в поездке к Кому в больницу (однако чтобы она помалкивала об этом в лаборатории), и условился, де мы встретимся.
Не помешало бы принять горячую ванну и напиться кофе, но за неимением времени я ограничился лишь сигаретой и с нутром, умащенным парфюмерией и никотином, выбежал из дому.
На улице был порядочный морозец, и облака, раскатанные по стылой небесной голубизне, походили на листы оцинкованного железа.
— Ты стал пользоваться одеколоном? — спросила Оленька при встрече. — Да вот, воспользовался…
Я узнал у Оленьки, что Ком лежит в больнице у себя в Подольске и что медсестра, звонившая оттуда, описала его появление в больнице так.
Рано утром в субботу в приемное отделение больницы, едва волоча ноги, вошел странный молодой человек, огляделся и, взобравшись на одну из каталок, улегся на ней. Подошедший врач с удивлением обнаружил, что молодой человек находится без сознания. При дальнейшем исследовании выяснилось, что у молодого человека довольно серьезные внутренние повреждения и кровотечения, а также признаки черепно-мозговой травмы и общего переохлаждения организма с частичным обморожением конечностей… («Стало быть, — с изумлением отметил я про себя, — Ком покинул кладбище еще до того, как я вернулся за ним, побывав в Москве. Придя в себя, он не только сумел выкарабкаться из снежной могилы, куда я его упрятал, но еще и проделал утомительнейший путь по двум железным дорогам, пока добрался до своего Подольска.»
Состояние Кома было очень тяжелое. В те недолгие моменты, когда сознание возвращалось к нему, врач интересовался у него, что произошло, но неизменно получал один и тот же стереотипный ответ: «Неудачно съехал с горки…» Так что, когда мы с Оленькой прибыли в больницу, Ком фигурировал там, как «съехавший»…
— Он назвал им два телефона, по которым велел сообщить о себе, — сказала мне Оленька. — Один — наш рабочий. Второй, по которому они, кстати, так и не дозвонились, — твой домашний… Надо же, — задумчиво проговорила она, — в таком состоянии — и сразу вспомнил о тебе!.. Вы с ним, наверное, крепко дружите… — прочувствованно добавила она.
— У-у! Мы с ним очень крепко дружим, — не стал возражать я.
Больница располагалась в замызганном строении шлакоблочного типа, изнутри не более привлекательная, чем снаружи.
Мы приехали в послеобеденный час, когда иные из больных уже похрапывали и иные еще ковыряли корявыми алюминиевыми приборами серую больничную котлету или же вылавливали из стаканов с компотом вываренные, вялые плоды. Тут же нянечка счищала с тарелок объедки в бак для пищевых отходов. Нам пришлось оторвать ее от этого занятия, она провела нас по коридору, заставленному по причине перегруженности палат дополнительными койками и раскладушками, и доказала, где лежит «съехавший», после чего удалилась, вздыхая на каждом шагу: «Ох, грехи наши тяжкие…»
Как и прежде, я мгновенно почувствовал и поймал взгляд Кома, едва мы вошли в палату… На фоне белой подушки лицо его с задранным вверх, поросшим щетиной подбородком было пугающе темным, почти черным. Обвислые концы усов-квадратных скобок подчеркивали впалость щек… Жалость и чувство вины перед ним кольнули меня в сердце. Приветствуя ее, я поднял и потряс в воздухе сеткой с ярко-оранжевыми апельсинами, привезенными нами в качестве гостинца.
Ком помещался в восьмикоечной палате. Я обратил внимание только на его соседей справа и слева. Первый — сенильный старикан с потухшим, бессмысленным взором; второй — близорукий, сосредоточенный человек с ампутированными едва ли не по пояс ногами… Я обратил внимание, когда соображал, с какой стороны удобнее подойти к койке, на которой лежал
Ком и по бокам которой стояли капельницы и гибкие полиэтиленовые трубки тянулись к Кому и на впадинах его локтевых сгибов были закреплены лейкопластырем.
— Присаживайтесь на мою кровать, — вдруг предложил сосредоточенный человек бесцветным голосом. — У меня полно свободного места… — И он показал на ту часть кровати, где должны были бы располагаться ноги.
Мы с Оленькой смущенно переглянулись, не решаясь сесть.
— Спасибо, что навестили, — тихим, но вполне твердым голосом сказал Ком. — Ты садись, — сказал он мне, — а ты… — тут он посмотрел на Оленьку, — ты, пожалуйста, иди, подожди внизу. Нам с ним надо поговорить. Он