счез.
— Нет, погоди, — обрадованный, пробормотал я Оленьке, вырываясь. — Я сейчас…
Приподнимаясь на цыпочки и пытаясь высмотреть его в толпе, я стал пробираться но направлению к «Союзпечати». Плотная фаланга граждан развернула мне навстречу полотна свежих вечерних газет, отороченные красным шрифтом.
Я еще подумал, что Ком меня, пожалуй, тоже не сразу узнает, и решил, дай-ка я его разыграю: подойду и, к примеру, дерну за ус-квадратную скобку, полюбуюсь на его растерянную физиономию.
Однако около киоска Кома не было. Недоуменно пожимая плечами, я озирался по сторонам. Неужели обознался?
— Показалось, знакомого увидел, — сказал я подошедшей Оленьке.
— Что ты, мой хороший, — заворковала она, — просто ты немножко захмелел на свежем воздухе! Не надо нам сегодня никаких знакомых. Зачем нам знакомые? Пойдем! Я, может, тебя так хочу замучить, чтобы твоей жене ничего не осталось!
И Оленька потащила меня к метро, негодуя на медлительных, тормозящих наше движение пенсионеров и женщин, груженных полными сумками. Но не сделали мы и тридцати шагов, как что-то приступообразное (ничего подобного со мной раньше не случалось!) снова обеспокоило меня и заставило оглянуться.
И опять я увидел его!
Обнаружилось, что Ком шел следом за нами, шел не спеша, спускаясь с толпой вниз по улице, как и мы к метро. Прохожие то и дело заслоняли его, но на этот раз я успел рассмотреть его очень хорошо.
На голове у Кома была летняя армейская не то панама, не то широкополая матерчатая шляпа — такие я как-то видел по телевизору на наших южных пограничниках — выцветшая и без звездочки, особенно странная для морозного февральского вечера. Кроме того, когда толпа чуть раздалась, я увидел, что Ком, сам коренастый и плотный, запахнут в длиннополую солдатскую шинель со споротыми знаками отличий. По шаркающей, но надежной походке я догадался обратить внимание на его обувь: под затертыми до голубизны джинсами навыпуск были простые кирзовые сапог и.
«Ну и хипней стал!» — подумал я про себя.
— Ха! Да вот же он! — остановил я Оленьку. — Подождем… Ты только полюбуйся на него!
— Это сейчас так важно? — обиделась та, не желая даже посмотреть.
Мы стояли прямо посреди тротуара; толпа валила к метро, и нас толкали со всех сторон. Я старался не выпускать Кома из виду. Он был уже совсем близко.
— Просто хочу дернуть старого друга за ус! — усмехнулся я.
Тут Ком вильнул в сторону. Его загородил какой-то тип в искусственной шубе. Но я не волновался: Ком должен был вот-вот поравняться с нами. Я ждал, но он все не показывался. Тип в искусственной шубе грубо протаранил меня плечом, потрескивавшим электростатикой, а Кома не было.
— Что же это такое? — растерялся я и шагнул вперед. Ком показался на мгновение в толпе, и я с удивлением увидел, что он быстро удаляется в противоположном направлении.
— Э, нет, не уйдет! Я должен дернуть его за ус! — заупрямился я, бросаясь вдогонку.
Оленька повисла у меня на руке, и мы побежали вместе. Снова показалась вывеска с красным крестом. Бежать было нелегко: от выпитого мутило.
Неожиданно Ком срезал угол и исчез за дверью пункта неотложной стоматологической помощи. Зубы у него прихватило, что ли? Мы последовали за ним.
По стенам ломаного коридора скорбными, словно собравшимися на похороны группками томилась ожиданием какая-то публика. В ноздри ударил острый запах эфира. Мы побежали по коридору, но Кома среди скорбящих не оказалось. В самом аппендиксе медленно затворялась дверь в последний кабинет, и мы бросились туда. Пристенная публика тут же заволновалась. Кто-то даже попытался загородить нам путь, несмотря на мои заверения, что мы не больные. Нам все-таки удалось проскочить.
— Ах вот кто тебе нужен! — обиженно воскликнула Оленька и даже ревниво ущипнула меня за руку.
Я и сам удивился. Та самая напомаженная хохотунья, напомнившая мне Лору, склонилась над постанывавшим человеком в зубоврачебном кресле. Она проделывала какие-то манипуляции, а ее пациент сучил ногами по полу. Она повернула к нам свое раскрасневшееся лицо.
— Здесь медицинское учреждение! — усмехнулась она.
— А мы думали, дом свиданий! — с вызовом выкрикнула Оленька. Сидевший в кресле шумно переводил дух. Тоже раскрасневшийся и возбужденный, утирающий платочком тягучую слюну, он взглянул на нас замаслившимися глазками и почему-то захихикал.
— Все равно — в очередь! — засмеялась врачица.
Кома в кабинете не было.
— Ах, какой ты все-таки бабник! — укоризненно сказала мне Оленька на улице.
— Он исчез, он испарился… — бессмысленно бормотал я себе под нос и озирался по сторонам.
Однако дальше ситуация приобрела еще более нелепое развитие. Я нарочно шел медленно. Я осторожно скашивал взгляд и видел, что странная панама возникала то тут, то там, но, как только я делал попытку приблизиться, моментально исчезала.
— Боже мой, — вздыхала Оленька, мотаясь со мной.
Я ровным счетом ничего не понимал. Меня все более развозило. Ориентироваться в пространстве становилось затруднительно. Я устал, мне хотелось лечь, раствориться в просторе летних лугов.
— Мы поедем на такси! — сказала Оленька, беря инициативу в свои руки. Я увидел себя на вершине зеленого холма между каменными столбами,
испещренными языческими письменами. Руки скрещены на груди, глаза закрыты. Над столбами гудят ветра. У подножия холма искрятся ручьи.
— Пьяная ты морда, — с нежностью шептала Оленька, заботливо усаживая меня в такси, чтобы везти к себе. — Бибирево! — деловито бросила она водителю.
— Это где ж такое? — удивился тот. — В Москве?
Мы приехали к Оленьке. Пока я снимал в прихожей куртку, разувался, Оленькины родители осторожно высовывались из своих комнат и смотрели. К дочери пришел мужчина. Я поздоровался. Оленька строю шикнула на них, и родители послушно попрятались.
— Ты их держишь! — сказал я.
Она провела меня в свою комнату. Принесла бокалы для вина, жареную курицу, яблоки, конфеты, сигареты, пепельницу. Вообще засуетилась.
Тем временем я снял телефонную трубку и позвонил в Сокольники. Домой я даже не пытался звонить, так как почти наверняка знал, что Лоры нет дома. К телефону подошла Жанка.
— Привет, сестренка! — сказал я. — Как дела в школе?
— Плохо, братик, плохо! — пожаловалась она шепотом. — Одна надежда на тебя… Ты должен прийти в школу. Иначе будут звонить отцу или маман на работу!
— Нет, я не могу, — запротестовал я. — С какой стати я пойду к тебе в школу? Кто я такой?
— Ты же взял надо мной шефство! В школе я скажу, что ты мой старший брат, что ты меня воспитываешь. Миленький, я тебя очень прошу. Помоги! Я не хочу, чтобы дошло до родителей.
— Да что такого ты натворила?
— Не по телефону! Я тебе потом объясню… Ну договорились?
— Ладно, подумаю.
— Я тебя за это поцелую.
— Ну-ну! — прикрикнул я на нее. — Только без глупостей!
— Как хочешь, — засмеялась она.
— Лора у вас? — поинтересовался я.
— Нет, — бойко затараторила Жанка, — днем она собиралась взять у отца машину, чтобы ехать за продуктами к этому… к Валерию. Но потом, кажется, передумала…
— Да, — пробормотал я, — знаю… На самом деле я ничего не знал.
Об этом новом Лорином знакомом — Валерии я часто слышал последнее время в Сокольниках, там заочно уже начали считать его другом семьи. С некоторых пор Валерий снабжал нас различными дефицитными продуктами. Такое теплое отношение объяснялось, как рассказывала Лора, своеобразными обстоятельствами их знакомства. Она подсадила его к себе в машину, когда он, выпивший и наскандаливший в каком-то кабаке, был бит и преследуем. Словом, выручила. Теперь Валерий не хотел выглядеть неблагодарным и оказался чрезвычайно полезным знакомым…
— Что будем делать? — спросил я Оленьку, положив трубку.
— То, что ты хочешь!
— Я могу такого захотеть…
— А я знаю, что мужчины любят больше всего!
— Давай сначала еще вина выпьем, — предложил я, стараясь не смотреть на ее счастливое лицо. — Нам не помешают? — Я имел в виду ее родителей.
Оленька подошла к магнитофону и поставила кассету.
— Пока играет музыка, они ни за что не войдут! — успокоила она меня. — У нас на этот счет строжайшая договоренность. Я тоже имею право на личную жизнь! Я взрослый человек! Пока играет музыка, они ни за что не войдут!
Мы выпили, и я тут же налил еще.
— Чтобы не было лишних мыслей, — пояснил я.
— Я знаю, — поспешно согласилась Оленька.
Через пять минут она была совершенно пьяна и смеялась чистым, детским смехом. Глядя на нее, я тоже рассмеялся.
— Как жалко, что ты женат! — воскликнула она.
— Я иногда тоже так думаю, — признался я. — Мы с женой не понимаем друг друга.
Это звучало весьма приблизительно, но она очень обрадовалась.
— Поверь мне, я это постоянно чувствовала!.. Она тебя не устраивает? Да?
— Может быть, я ее не устраиваю… — Ты?!
— Почему нет? Мало ли найдется причин. Например, мое раннее облысение. Обидно оплешиветь в двадцать пять лет. Знаешь, чем только я не натирал голову, какой только дрянью не пробовал, ничего не помогает! Не хотят расти, и все тут!.. А ей, я полагаю, не по душе плешивые…
— Да разве это плешивость?! — воскликнула Оленька. — Это же ум, ум! Это просто умный лоб!.. О, милый, милый! — забормотала она, падая передо мной на колени. — Я хочу быть тебе интересной! — Она наклонилась ко мне.
Пока она делала то, что «мужчины любят больше всего», я смотрел на свои джинсы. Их подарил мне Игорь Евгеньевич, поносив совсем немного, — они только чуть-чуть потерлись на швах, а тесть, оказалось, не признавал потертостей; они были слегка велики, но зато зимой под них можно было надевать кальсоны…
Оленька без сил откинулась назад, на ковер, потом попыталась подняться, но не смогла, только лепетала что-то об искусстве любви. Она была очень пьяна. Я поднял ее и усадил на кровать. Она требовала, чтобы мы еще выпили. Она расколотила бокал, я собрал осколки и не заметил, как порезал палец. Потом я увидел кровь и стал перевязывать палец носовым платком. Оленька бормотала что-то о позах и одновременно о том, как она несчастна. Я с удивлением увидел, что она плачет, и принялся ее успокаивать. Не нужно было ей столько пить.