Что он успел подумать?
Что уже слишком поздно.
Что Эрикссон ему запомнился куда лучше, чем можно было ожидать: белокурые усы, зачесанные назад волосы с косым пробором. Противогаз на затылке.
Вот что он успел увидеть.
И еще странной формы пистолет «хаммерли» с массивным прикладом и синий блеск стали в вороненом дуле четырехгранного ствола.
Из дула таращился на него черный глаз смерти.
Это он где-то вычитал.
А главное, было уже слишком поздно. Эрикссон выстрелил. Тысячную долю секунды Мартин видел его голубые глаза.
И вспышку выстрела.
Пуля ударила в середину груди. Как тяжелый молот.
Балкон был размером примерно два на три. Узкая и ржавая железная лестница крепилась болтами к желтой задней стене и вела на черную крышу студии. А в каждой из боковых стен балкона было по запертой двери. Высокая ограда со стороны двора состояла из толстых пластин матового стекла, а поверх ограды шла толстая балка. На полу балкона, выложенном глазурованной плиткой, стояла складная подставка для выколачивания ковров из оцинкованных железных палок.
Мартин Бек лежал на спине на этой подставке. Голова у него откинулась назад, на толстую трубу, составляющую основу конструкции.
Он медленно пришел в себя, поднял веки и глянул в ясное голубое небо. Все поплыло перед его глазами, и он снова их закрыл.
Он вспомнил или, точнее сказать, вновь ощутил грозный толчок в грудь, вспомнил свое падение, но совсем не мог припомнить, каким образом очутился на земле. Неужели он упал во двор? С крыши девятиэтажного дома? Разве после такого падения человек может уцелеть?
Мартин пытался поднять голову, чтобы оглядеться по сторонам, но от физического напряжения его пронзила такая боль, что он снова на несколько секунд потерял сознание. Больше он не повторял попытки, а огляделся, как мог, не двигая головой, из-под полуопущенных век. Он увидел лестницу, черный край плоской крыши и понял, что упал от силы метра на два вниз.
Он прикрыл глаза. Потом попытался по очереди приподнять каждую руку и ногу. Но от малейшего усилия его пронизывала все та же острая боль. Он понял, что хоть одна пуля наверняка угодила ему в грудь, и удивился, что до сих пор не умер. С другой стороны, не возникало у него и то ощущение счастья, которое в аналогичных ситуациях испытывают герои книг. Впрочем, страха он тоже не испытывал.
Он думал, сколько времени прошло с тех пор, как в него попала первая пуля, и попадали ли в него другие пули с тех пор, как он потерял сознание. На крыше ли Эрикссон? Выстрелов вроде бы не слышно.
Мартин Бек успел увидеть его лицо – лицо старца и в то же время детское. Возможно ли такое сочетание? А глаза – безумные от страха, ненависти, отчаяния или, может быть, просто лишенные всякого выражения.
Бог весть с чего Мартин Бек вообразил, что он понимает этого человека и что и на нем лежит часть вины, а потому он должен прийти на помощь, но человек на крыше уже находился вне пределов человеческой помощи. В какое-то мгновение за последние сутки он совершил решающий шаг через границу, шаг в безумие, в мир, где нет ничего, кроме ненависти, насилия и мести.
«Вот я лежу здесь и, может быть, умираю, – подумал Мартин Бек, – но какую вину я искуплю своей смертью? Никакой».
Он испугался собственных мыслей, и вдруг ему показалось, будто он уже целую вечность лежит здесь без движения. А что, если человек на крыше убит или арестован, если все кончено, а его забыли, оставили умирать в одиночестве на этом балконе?
Мартин Бек пытался закричать, но из груди его вырвались лишь булькающие звуки, и он ощутил во рту привкус крови.
Теперь он лежал тихо и гадал, откуда взялся могучий рокот, звучащий в его ушах. Рокот походил на шум ветра в вершинах деревьев, на рев морского прибоя, а может быть, его издавал работающий поблизости кондиционер?
Мартин Бек почувствовал, что погружается в мягкую, безмолвную тьму, где рокот смолкнет, и не стал противиться. Снова возник рокот и фосфорическое мерцание на кроваво-красном фоне под закрытыми веками, и, прежде чем снова погрузиться во тьму, он понял, что этот рокот звучит в нем самом.
Сознание уходило и возвращалось, уходило и возвращалось, словно его качали ленивые мягкие волны, в мозгу проплывали видения и обрывки мыслей, которых Мартин уже не мог удержать. Он слышал бормотание, отдаленные звуки и голоса в наплывающем рокоте, но все это не имело больше к нему никакого отношения.
Он рухнул в громыхающий колодец мрака.
Кольберг нервно барабанил костяшками пальцев по своему коротковолновику.
– Что случилось?
В аппарате послышался треск, но больше ни звука.
– Что случилось? – опять закричал он.
Широко шагая, к нему подошел Гунвальд Ларссон.
– С пожарной машиной? Короткое замыкание.
– Да при чем тут пожарная? Что с Беком? Алло! Алло! Слушаю!
Небольшой треск, пожалуй, чуть сильней, чем первый раз, после чего голос Рённа тягуче и неуверенно спросил:
– В чем дело?
– Да не знаю я! – закричал Кольберг. – Что ты видишь?
– Теперь ничего.
– А раньше?
– Трудно сказать. По-моему, я видел Эрикссона. Он подошел к краю, и тогда я подал Мартину сигнал. А потом…
– Ну, – нетерпеливо подгонял его Кольберг. – Говори же.
– Потом сирена смолкла, а Эрикссон после этого поднялся на ноги. Во всяком случае, мне так кажется. Он стоял во весь рост спиной ко мне.
– А Мартина ты видел?
– Нет, ни разу.
– А теперь?
– Теперь вообще ничего не вижу. Теперь там никого нет.
– Черт возьми! – выругался Кольберг и уронил руку с радиопередатчиком.
Гунвальд Ларссон сердито хмыкнул.
Они стояли на Обсерваториегатан, возле поворота на Далагатан и менее чем в ста метрах от дома. Мальм тоже был здесь, и еще довольно много народу.
Подошел пожарный и спросил:
– Машине с лестницей оставаться на прежнем месте?
Мальм поглядел на Кольберга, потом на Гунвальда Ларссона. Теперь он уже не рвался командовать, как вначале.
– Не надо, – ответил Кольберг. – Пусть едет назад. Не стоит ребятам без надобности маячить у него на глазах.
– Ну, – сказал Ларссон, – сдается мне, что Мартин загремел.
– Да, – глухо откликнулся Кольберг. – Похоже, что так.
– Минуточку, – вмешался кто-то. – Послушайте-ка.
Это был Норман Ханссон. Он что-то сказал в свой микрофон, потом обратился к Кольбергу:
– Я только что поймал наблюдателя на колокольне. Ему кажется, что он видит Бека.
– Видит? Где?
– Лежит на северном балконе со стороны двора. – Хансон серьезно поглядел на Кольберга и добавил: – Похоже, что он ранен.
– Ранен? А он шевелится?
– Сейчас нет. Но наблюдатель считает, что несколько минут назад он шевелился.
Сообщение могло оказаться справедливым. Ведь с крыши «Бонниерс» Рённу не видна дворовая сторона. А церковь расположена севернее дома, да вдобавок ближе на двести метров.
– Надо вынести его оттуда, – пробормотал Кольберг.
– Да и вообще пора кончать эту волынку, – мрачно сказал Гунвальд Ларссон и через несколько секунд он добавил: – В конце концов, только дурак мог полезть туда в одиночку. Только дурак.
– Молчим в глаза и говорим пакости за глаза, – подытожил Кольберг. – Знаешь, Ларссон, как это называется?
Гунвальд Ларссон долго глядел на него. Потом сказал с непривычной резкостью:
– Что ты хочешь – это безумный город в потерявшей рассудок стране. А на крыше перед нами сидит несчастный маньяк, и нам предстоит теперь снять его оттуда.
– В общих чертах верно, – сказал Кольберг.
– Сам знаю.
– Господи боже мой, нашли о чем разговаривать, – нервничал Мальм.
Ни тот ни другой даже не взглянули на него.
– О’кей, – сказал Гунвальд Ларссон, – ты пойдешь выручать своего дружка Бека, а я займусь остальным.
Кольберг кивнул. Он пошел было к пожарным, но на полдороге остановился и сказал:
– Знаешь, как я расцениваю твои шансы вернуться с крыши живым и невредимым? При твоем методе?
– Могу догадаться, – ответил Ларссон.
Потом он посмотрел на окружающих его людей и громко объявил:
– Я собираюсь взорвать дверь и штурмовать крышу изнутри. Мне нужен еще один человек. Максимум два.
Четверо или пятеро молодых полицейских и один пожарник тотчас подняли руки, потом еще один голос за его спиной сказал:
– Можно мне?
– Боюсь, вы меня не поняли, – продолжал Гунвальд Ларссон. – Мне не нужен помощник, который считает, что это его долг, не нужен и такой, который воображает себя героем и хочет отличиться. Возможность угодить под пулю здесь гораздо больше, чем вы подозреваете.
– К чему ты клонишь? – недоумевал Мальм. – И кого ты тогда хочешь взять?
– Вопрос может идти только о таких людях, которые действительно готовы подставить себя под пулю. Которых это забавляет.
– Возьми меня.
Гунвальд Ларссон оглянулся на говорившего.
– Ах это ты, – сказал он. – Хульт. Вот здорово. Значит, ты.
– Эй! – окликнул его какой-то человек с тротуара. – Я бы тоже не прочь.
Видный белокурый мужчина лет тридцати, одетый в джинсы и ношеную куртку.
– Вы кто такой?
– Моя фамилия Болин.
– А вы, вообще-то, из полиции?
– Нет, я строительный рабочий.
– Как вы сюда попали?
– Я здесь живу.
Гунвальд Ларссон испытующе оглядел его. Потом он сказал:
– Идите сюда. Дайте ему пистолет.
Норман Ханссон тотчас извлек свое оружие, которое почему-то носил в кармане пальто, но Болин отказался.
– А свое можно? Я его в минуточку принесу.
Гунвальд Ларссон кивнул, Болин убежал, а Мальм заметил:
– Вообще-то это противозаконно. И даже… ошибочно.
– Точно, – откликнулся Гунвальд Ларссон. – Здесь много ошибочного. И главная ошибка в том, что есть люди, которые готовы дать первому встречному свое личное оружие.
Болин обернулся скорей, чем за минуту, и принес свой пистолет. Кольт «хантсмен», калибр двадцать два, с длинным стволом и десятизарядным магазином.