Меландер рубил дрова возле своего летнего домика и с любовью думал о жене, загоравшей голышом, лежа на одеяле за домом.
Монссон на Черном море вглядывался в сизо-серый горизонт и удивлялся, как румыны ухитряются строить социализм и выполнять пятилетние планы за три года в стране, где сорок градусов в тени и нет газированного грейпфрутового сока.
В двух с половиной тысячах километров к северу Гунвальд Ларссон как раз надевал туфли и спортивную куртку и мрачно смотрел на шерстяной свитер Рённа, отвратительного сине-красно-зеленого цвета с оленями на груди.
Рённ ничего не замечал – он думал о пожарной машине.
Бенни Скакке сидел у себя в кабинете и перечитывал рапорт, который только что написал. Он размышлял над тем, скоро ли ему удастся стать начальником полиции и где он будет находиться, когда это произойдет.
Каждый был поглощен собственными мыслями.
Никто не думал о Мальме, Олафссоне или четырнадцатилетней девушке, сгоревшей заживо в мансарде дома на Шёльдгатан.
Такое, по крайней мере, создавалось впечатление.
В пятницу, двадцать первого июня, накануне дня летнего солнцестояния, Мартин Бек совершил поступок, из-за которого почувствовал себя преступником – впервые с пятнадцати лет, когда он подделал подпись матери в справке о его болезни, чтобы прогулять школьные занятия и поглазеть на гитлеровский линкор, приплывший с визитом в Стокгольм[40].
В нынешнем поступке Бека не было ничего особенного, и большинство людей отнеслись бы к нему как к совершенно естественному. В нем не было даже ничего преступного, как не преступно лгать, если перед этим вы не клали руку на Библию и не клялись говорить правду.
Бек всего лишь сказал своей жене, что не сможет поехать с ней и Рольфом к ее брату, потому что в связи с выполнением особого задания обязан в выходные дни находиться на службе.
Это была откровенная ложь, и он произнес ее громко и отчетливо, глядя жене прямо в глаза. Врал не краснея. Врал накануне самого солнечного, самого длинного и самого прекрасного дня в году. Более того, ложь явилась результатом заговора, в котором участвовало еще одно лицо, обещавшее молчать, если возникнут нежелательные расспросы.
Этим лицом был исполняющий обязанности комиссара. Звали его Стен Леннарт Кольберг, и роль его как организатора заговора была слишком очевидной и недвусмысленной.
Ужасающую ложь вызвали к жизни две причины. Во-первых, Мартин Бек не испытывал удовольствия от перспективы провести два или, того хуже, три отвратительных дня вместе со своей женой и пьяным шурином. Эти дни казались ему еще более невыносимыми, потому что его дочь Ингрид была в Ленинграде на каких-то курсах по изучению языка и не смогла бы в трудный момент поднять ему настроение. Во-вторых, в распоряжении Кольберга был летний домик родственников его жены в Сёрмланде[41], и он уже переправил туда достаточное количество еды и веселящих напитков.
Таким образом, у Мартина Бека хватало оправдательных аргументов в пользу своего поведения, однако он очень переживал из-за вынужденного вранья. Он понимал: нельзя лгать постоянно – и пытался успокоить душу ссылками на особенности сложившейся ситуации. Пройдет много времени, и он поймет: именно тогда, может быть чересчур запоздало, он решил изменить всю свою жизнь. Бек переживал из-за своей лжи не потому, что был полицейским: нет сведений, будто полицейские лгут реже, чем другие люди, или шведские полицейские лгут реже, чем иностранные. Имеющиеся данные говорят скорее обратное. Просто для Мартина Бека это был вопрос личной этики. Пытаясь оправдать собственное поведение, он изменял определенным фундаментальным жизненным принципам. И только будущее покажет, выиграл он от этого или проиграл.
Однако в любом случае впервые за долгое время у него был приятный и почти беззаботный уик-энд. Его беспокоила лишь собственная ложь, но он без особого труда на время задвинул беспокойство куда-то в уголок подсознания.
Кольберг оказался выдающимся организатором и конспиратором и исключительно хорошо подобрал компанию. Слово «полиция» упоминалось нечасто, люди веселились и почти совсем забыли о своей ежедневной, не слишком приятной работе.
Только один раз они заговорили о служебных делах. В надвигающихся сумерках Мартин Бек сидел на траве вместе с Осой Турелль, Кольбергом и остальными, глядя на майское дерево[42], которое они воздвигли сами и даже танцевали вокруг него. К этому времени все уже порядком устали, их искусали комары, и мысли Мартина Бека снова вернулись в привычное русло.
– Как ты думаешь, мы когда-нибудь узнаем, кто был в действительности тот человек в Сундбюберге? – спросил он.
– Нет, – коротко и решительно ответил Кольберг.
– Какой человек в Сундбюберге? – поинтересовалась Оса Турелль. Она была бдительной молодой женщиной с массой достоинств, живо интересовавшейся всем происходящим.
– Знаешь, о чем я думаю? – внезапно произнес Кольберг. – Мне кажется, это дело окончится так же, как и началось: взрывом, который произойдет прямо у нас на глазах. – Он сделал большой глоток вина из бокала, раскинул руки в стороны и сказал: – Например, вот так. Бу-у-ум! Так дело началось, тем же и кончится.
– Ах вот вы о чем, – заметила Оса Турелль. – Теперь я понимаю, о чем вы говорите. Прямо на глазах у кого?
– У меня, конечно, – ответил Кольберг. – Я единственный человек, абсолютно не интересующийся этим делом. И вообще я вас сейчас поубиваю, если вы не прекратите разговоры о полиции.
Оса действительно собиралась поступить на службу в полицию. Вскоре она и Мартин Бек еще раз обменялись несколькими фразами на ту же тему.
– Ты решила поступить на службу в полицию, потому что Оке убили? – спросил он.
Она задумчиво повертела сигарету в пальцах и сказала:
– Не совсем так. Я просто хочу поменять работу. Начать что-то вроде новой жизни. Кроме того, я думаю, мы вам нужны.
– Кто? Женщины в полиции?
– Умные люди, желающие у вас работать, – сказала она. – Подумай, сколько в полиции непригодных людей.
Она улыбнулась и ушла, приминая босыми ногами траву. Она была стройной женщиной с большими карими глазами и короткими темными волосами.
Больше ничего интересного не произошло, и в воскресенье Мартин Бек вернулся домой все еще с небольшой головной болью с похмелья, однако довольный и без особых угрызений совести.
Пер Монссон прилетел из пышущего жаром аэропорта в Констанце[43] в относительно прохладный Мальмё на серебристом Ил-18. Дул довольно сильный юго-восточный ветер, и самолет перед снижением сделал большой круг над Эресунном. Стоял погожий летний день, и со своего места у окна Монссон мог четко видеть Сальтхольм[44] и Копенгаген, а также пять пассажирских паромов, которые, рассекая белыми носами волны, совершали свои обычные рейсы между Мальмё и Данией. Сверху казалось, что они замерли. Чуть позже он увидел промышленный порт, где три месяца назад вытаскивал из воды старый автомобиль и труп, но пока еще Монссон находился в отпуске, а потому сразу же перестал думать об Олафссоне.
Пер Монссон упорно не отрывал взгляда от окна, поскольку не хотел смотреть на свою жену. В первые веселые дни он снова влюбился в нее, но теперь, после трех недель ежедневного пребывания вместе, они надоели друг другу, и он начал скучать по своей квартире на Регементсгатан, по холостяцким вечерам с зубочисткой во рту и запотевшим грипенбергером под рукой. Кроме того, ему уже немножко не хватало мрачного заасфальтированного двора полицейского участка, куда выходило окно его кабинета.
Мальмё вовсе не был таким идиллическим и спокойным, как это могло показаться с воздуха. Напротив, у Монссона появилось ощущение, что уже в первую же неделю работы его втянуло в расследование настоящего водоворота преступлений – от всевозможных политических беспорядков и поножовщины до налета на банк, по имеющимся сведениям планировавшегося в Мальмё; для предотвращения столь жуткого деяния половину полицейских в стране привели в полную готовность.
У Монссона было полно работы, и только третьего июля, в понедельник, он снова начал думать об Олафссоне. Поздно вечером он вспомнил виденное с воздуха во время посадки в Мальмё, и в цепочке смутных, подсознательных мыслей, возникших еще в самолете, появилось последнее, недостающее звено.
Теперь все казалось даже чересчур простым и очевидным.
В половине двенадцатого ночи он приготовил себе коктейль и машинально выпил его одним глотком. Потом встал из кресла и отправился в постель.
Он был уверен, что скоро найдет ответ на вопрос, раздражавший его все время с тех пор, как он нашел труп Олафссона.
Первая половина июля оказалась холодной и дождливой. Многие отпускники, обнадеженные теплым июнем, решили не уезжать на юг Европы, а насладиться прекрасным шведским летом, и теперь они проклинали все на свете, мрачно глазея на дождь через клапаны своих палаток и двери трейлеров и мечтая о залитых солнцем средиземноморских пляжах. Однако в середине второй недели отпусков, когда на чистом голубом небе появилось жаркое солнце, а дождевая влага стала быстро испаряться с ароматной почвы и растений, проклятия в адрес отечества прекратились и гордые шведы надели свои яркие летние одежды и приготовились покорять природу. Сверкающие автомобили мчались по дорогам, а по обочинам располагались многочисленные семьи со складными столиками, термосами и пакетами с едой, высадившиеся здесь из точно таких же сверкающих автомобилей, чтобы наскоро перекусить среди дорожного мусора. Вдыхая пыль и выхлопы, люди слушали свои никогда не смолкающие транзисторные приемники, смотрели на проносящиеся мимо машины и чахлую растительность на противоположной стороне дороги и от всей души сочувствовали тем несчастным, которым пришлось остаться в городе.