Мартин Бек воздержался от ответа. Он решил копнуть глубже.
– Быть полицейским прежде всего означает иметь кучу врагов.
– Да, вы уже это сказали при втором разговоре. Кстати, господин комиссар, вы сознаете, что это уже наш пятый разговор менее чем за двенадцать часов?
– Очень сожалею. Вы сказали тогда, будто не знаете, что у вашего мужа были враги.
– Сказала.
– Но вы хоть знали, что у вашего мужа были неприятности по службе?
Ему послышался в трубке короткий смешок.
– А теперь я не понимаю, о чем вы.
Да, она действительно смеялась.
– Я о том, – сказал Мартин без всяких околичностей, – что очень многие считали вашего мужа плохим полицейским, который не справлялся со своими обязанностями.
Фраза сработала. Разговор снова принял серьезное направление.
– Вы шутите, господин комиссар?
– Отнюдь, – примирительно сказал Мартин. – Я не шучу. На вашего мужа поступало много жалоб.
– За что?
– За жестокость.
Она торопливо перевела дух и сказала:
– Это абсолютная нелепица. Вы, должно быть, спутали его с кем-нибудь.
– Не думаю.
– Но Стиг был самым мягкосердечным из всех людей, каких я когда-либо встречала. К примеру, мы всегда держали собаку. Вернее, четырех собак, по очереди. Стиг очень их любил, относился к ним с бесконечным терпением, даже когда они еще не умели проситься на улицу. Он мог неделями возиться с ними и никогда не раздражался.
– Так, так.
– И ни разу в жизни он не позволил себе ударить ребенка. Даже когда они были маленькие.
Мартин Бек частенько себе это позволял, особенно когда они были маленькие.
– Значит, никаких неприятностей по службе у него быть не могло?
– Нет. Я уже сказала вам, что он почти никогда не говорил с нами о своей работе. Но я просто-напросто не верю в эти россказни. Вы, наверное, ошиблись.
– Но ведь были у него какие-то взгляды? Хотя бы на самые общие вопросы?
– Да, он считал, что общество с точки зрения морали близко к гибели, ибо у нас неудачный режим.
За такой взгляд человека едва ли можно было осуждать. Одна беда: Стиг Нюман принадлежал к тому меньшинству, которое располагало должной властью, чтобы сделать положение еще хуже при удобном случае.
– Вы еще о чем-нибудь хотели спросить? – поинтересовалась Анна Нюман. – А то у меня довольно много хлопот.
– Нет, во всяком случае, не сейчас. Я очень сожалею, что мне пришлось вас беспокоить.
– Ах, не о чем говорить.
В голосе ее не было убежденности.
– Но нам все-таки придется вас попросить идентифицировать голос.
– Голос Хульта?
– Да. Как вы думаете, удастся вам его узнать?
– Вполне возможно. До свидания.
– До свидания.
Мартин Бек отодвинул аппарат. Стрёмгрен приволок еще какую-то бумагу. Рённ стоял у окна и глядел на улицу, очки у него съехали на кончик носа.
– Значит, так, – сказал Рённ спокойно. – Ценная мысль.
– В каком роде войск служил Хульт? – спросил Мартин.
– В кавалерии, – ответил Рённ.
Рай земной для новобранцев.
– А Эрикссон?
– Он был артиллерист.
Пятнадцать секунд в комнате царила полная тишина.
– Ты думаешь про штык?
– Да.
– Я тоже.
– А что ты думаешь?
– Что такой штык может купить себе любой за пять монет на армейском складе излишков.
Мартин Бек промолчал.
Он никогда не был высокого мнения о Рённе, но ему также никогда не приходило в голову, что Рённ отвечает ему взаимностью.
В дверь робко постучали.
Меландер.
Надо думать, единственный человек на свете, который способен стучать в собственную дверь.
Расчет времени внушал Кольбергу беспокойство. У него было такое ощущение, будто с минуты на минуту может произойти что-то ужасное, хотя до сих пор привычное течение дел ничем не было нарушено. Труп увезли. Пол замыли. Окровавленное белье спрятали. Кровать загнали в один угол, тумбочку в другой. Все личные вещи покойного разложили по пластиковым пакетам, все пакеты собрали в один мешок. Мешок стоял в коридоре, дожидаясь, пока его заберут кому положено. Изучение места преступления было завершено, даже меловой силуэт на полу не напоминал больше о покойном Стиге Нюмане. Метод с силуэтом считался устаревшим и применялся теперь лишь в виде исключения. И сожалели об этом только фоторепортеры.
От прежней обстановки в комнате остался только стул для посетителей и еще один, на котором сидел и размышлял сам Кольберг.
Что сейчас делает человек, который совершил убийство? Опыт подсказывал Кольбергу, что на этот вопрос может быть множество ответов.
Он и сам однажды убил человека. Как он вел себя после этого? Он долго думал, долго и основательно, несколько лет подряд, после чего сдал свой служебный пистолет вместе с правом на ношение и прочими причиндалами и заявил, что не желает больше носить оружие.
Тому уже много лет, Кольберг лишь смутно помнил, что последний раз ходил с револьвером в Мутале летом шестьдесят четвертого, когда велось стяжавшее печальную известность следствие по убийству Розанны. Случалось, правда, что наедине с собой он вспоминал тот проклятый случай. К примеру, когда он глядел на себя в зеркало. В зеркале отражался человек, который совершил убийство.
За много лет службы ему куда чаще, чем хотелось бы, приходилось лицом к лицу сталкиваться с убийцами. И он сознавал, что реакция человека, только что совершившего акт насилия, может быть бесконечно разнообразной. Одних мучит рвота, другие торопятся сытно пообедать, третьи лишают жизни самих себя. Некоторых охватывает паника, и они бегут куда глаза глядят. Есть, наконец, и такие, которые идут домой и ложатся спать.
Строить догадки по этому вопросу было не только трудно, но и ошибочно с профессиональной точки зрения, ибо такая догадка могла направить следствие по ложному пути.
Однако в обстоятельствах, сопутствовавших убийству Нюмана, было нечто, заставлявшее Кольберга задаваться вопросом: чем владелец штыка занялся непосредственно после убийства и чем он занят сейчас?
Каковы же эти обстоятельства? Ну, прежде всего следует отметить крайнее исступление, с которым действовал убийца и которое свидетельствует о том, что в нем, вероятно, и посейчас бушуют исступленные чувства. Значит, можно ждать и дальнейшего развития событий.
Но так ли все просто? Кольберг припомнил собственные ощущения, когда Нюман делал из него десантника. Сперва у него начинались спазмы и нервная дрожь, он не мог есть, но совсем немного спустя после этого он выбирался из горы дымящихся внутренностей, сбрасывал маскхалат, принимал душ и прямиком топал в буфет. А там пил кофе и ел печенье. Стало быть, и к этому можно привыкнуть.
И еще одно обстоятельство не давало Кольбергу покоя, а именно: непонятное поведение Мартина. Кольберг был человек чуткий даже в отношении начальства. Мартина Бека он знал досконально и потому с легкостью улавливал всевозможные оттенки его настроения. Сегодня Мартин был какой-то встревоженный, может, просто из страха, но Мартин редко испытывал страх и никогда – без особой причины.
Итак, Кольберг ломал голову над вопросом: чем занялся убийца после убийства?
Гунвальд Ларссон, не упускавший случая строить предположения и взвешивать возможности, сразу сказал:
– Он, наверно, пошел домой и застрелился.
Мысль Ларссона, бесспорно, заслуживала внимания. Может, и в самом деле все проще простого. Гунвальд Ларссон частенько угадывает, но ошибается он не менее часто.
Кольберг готов был признать, что это был бы поступок, достойный мужчины, только и всего. Но качества Гунвальда Ларссона как полицейского никогда не внушали ему особого доверия.
И не кто иной, как этот не внушавший ему доверия тип, вдруг прервал нить его размышлений, явившись перед ним в сопровождении тучного лысого мужчины лет около шестидесяти. Мужчина пыхтел как паровоз, впрочем, так пыхтели почти все, кому приходилось поспевать за Ларссоном.
– Это Леннарт Кольберг, – сказал Гунвальд Ларссон.
Кольберг приподнялся, вопросительно глядя на незнакомца. Тогда Ларссон лаконично завершил церемонию представления.
– А это врач Нюмана.
Они пожали друг другу руки.
– Кольберг.
– Блумберг.
И тут Гунвальд Ларссон обрушил на Блумберга град лишенных смысла вопросов.
– Как вас по имени?
– Карл-Аксель.
– Сколько лет вы были врачом Нюмана?
– Больше двадцати.
– Чем он болел?
– Трудно понять неспециалисту…
– Попытайтесь.
– Специалисту тоже нелегко.
– Вот как?
– Короче, я только что просмотрел последние рентгеновские снимки. Семьдесят штук.
– И что вы можете сказать?
– Прогноз в общем благоприятный. Хорошие новости.
– Как, как?
У Гунвальда Ларссона сделался такой ошарашенный вид, что Блумберг поторопился добавить:
– Разумеется, если бы он был жив. Очень хорошие новости.
– Точнее?
– Он мог бы выздороветь.
Блумберг подумал и решил ослабить впечатление:
– Во всяком случае, встать на ноги.
– Что же у него было?
– Теперь, как я уже сказал, нам это известно. У Стига была средних размеров киста на теле поджелудочной.
– На чем, на чем?
– Ну есть такая железа в животе. И еще у него была небольшая опухоль в печени.
– Что это все означает?
– Что он мог бы до некоторой степени оправиться от своей болезни, как я уже говорил. Кисту следовало удалить хирургическим путем. Вырезать, иначе говоря. Это не было новообразованием.
– А что считается новообразованием?
– Канцер. Рак. От него умирают.
Гунвальд Ларссон даже как будто повеселел.
– Уж это мы понимаем, можете не сомневаться.
– Вот печень, как вам может быть известно, неоперабельна. Но опухоль была совсем маленькая, и Стиг мог с ней прожить еще несколько лет.
В подтверждение своих слов доктор Блумберг кивнул и сказал:
– Стиг был физически очень крепким человеком. Общее состояние у него превосходное.