торого она прежде работала, попросил ее помочь управиться с двухнедельным заказом, и подруга согласилась на это время взять к себе девочку. Во второй половине дня Мария Эрикссон вернулась из Ваксхольма. Оке Эрикссон заканчивал работу в семь часов, и она торопилась попасть домой раньше. Учтите, что Эрикссон служил в ту пору уже не у Нюмана.
Мартин Бек почувствовал, как от долгого стояния возле шкафа у него затекли ноги. Поскольку два наличных стула уже были заняты, он подошел к окну, присел на подоконник и кивнул Меландеру, чтобы тот продолжал.
– Мария Эрикссон страдала диабетом и должна была регулярно делать себе инъекции инсулина. О ее болезни знали очень немногие, так, например, ваксхольмская подруга ничего об этом не знала. Мария Эрикссон никогда не пропускала инъекции, кстати, она и не могла позволить себе такую небрежность, но тут она бог весть почему забыла дома шприц.
Оба – и Мартин Бек, и Рённ – теперь боялись пропустить хоть одно слово из рассказа Меландера, будто понимая, что именно по этому пути и надлежит вести следствие.
– Сразу после семи вечера двое полицейских из участка Нюмана обнаружили Марию Эрикссон. Она сидела на скамейке, и вид у нее был ужасный. Они пытались заговорить с ней и пришли к выводу, что она либо наглоталась наркотиков, либо мертвецки пьяна. Тогда они дотащили ее до такси и отвезли в полицию. Сами они на допросе говорили потом, что не знали, как с ней поступить, поскольку она была совершенно невменяема. Шофер такси позднее рассказывал, что Мария произнесла несколько слов на непонятном языке – на финском, стало быть. Может, в машине они ее били, хотя оба решительным образом это отрицают.
Меландер сделал длинную паузу и всецело занялся своей трубкой.
– Ну если верить первым показаниям обоих, Нюман поглядел на Марию и велел, пока суд да дело, поместить ее в камеру для алкоголиков. Впоследствии он, правда, утверждал, что он в глаза не видел этой женщины, а на очередном допросе оба полицейских вдруг перекинулись и начали говорить, будто Нюман был чем-то занят, когда они доставили Марию. Им самим пришлось якобы немедленно удалиться по какому-то срочному заданию. Охрана же показала, что полицейские самолично поместили Марию в эту камеру. Короче, все сваливают друг на друга. Из камеры не доносилось ни звука, и охранники решили, что Мария спит. Оказии в уголовную полицию не подвертывалось целых три часа. А когда пришла ночная смена, камеру открыли и увидели, что Мария мертва. Хульт все это время был в участке, он звонил в «скорую помощь», но ему не удалось спровадить ее в больницу, потому что она была мертвая.
– Когда она умерла? – спросил Мартин.
– Как выяснилось потом, она умерла за час до того, как они вошли в камеру.
Рённ выпрямился и спросил:
– Но когда у человека диабет… Я хочу сказать, когда люди страдают такими болезнями, разве у них нет при себе карточки или удостоверения, где написано, чем они больны?..
– Разумеется, есть, – ответил Меландер. – У Марии Эрикссон было такое в сумочке. Но там ее, понимаешь ли, не обыскивали. Во всем участке не нашлось ни одной женщины-полицейского, значит обыскать ее могли только в уголовной. Конечно, если бы она туда попала.
Мартин кивнул.
– На допросе Нюман заявил, что не видел ни самой женщины, ни ее сумки, и пусть, мол, отвечают полицейские и охрана. Ну все они отделались предупреждением.
– А как вел себя Эрикссон, когда узнал, что случилось?
– У него было нервное потрясение, он несколько месяцев просидел на больничном, потом у него развилась депрессия. Когда жена не вернулась, он в конце концов обнаружил, что она забыла взять шприц. Сперва он обзвонил все больницы, потом завел машину и поехал ее искать. Словом, прошло немало времени, прежде чем он узнал, что Мария умерла. Не думаю, что они так, сразу, сказали ему всю правду, но мало-помалу он докопался до истины, поскольку в сентябре он написал первую жалобу на Нюмана и Хульта. Но к этому времени следствие все равно уже было закончено.
В кабинете Меландера царило молчание.
Меландер сложил руки на затылке и глядел в потолок, Мартин Бек стоял, прислонясь к подоконнику, и выжидательно глядел на Меландера, а Рённ просто сидел в кресле.
Наконец Мартин Бек спросил:
– Что же произошло с Оке Эрикссоном после смерти жены? Я имею в виду не только внешние обстоятельства его жизни, а чисто психические перемены.
– Ну я не психиатр, – сказал Меландер, – а медицинским заключением мы не располагаем, ибо, насколько мне известно, он после выхода на работу в сентябре шестьдесят первого к врачу не обращался. Хотя обратиться, может быть, и следовало.
– Но он стал другим или нет?
– Да, – ответил Меландер. – Он стал совсем другим человеком.
Меландер положил руку на стопку бумаг, которые натаскал отовсюду Стрёмгрен.
– Вы это все просмотрели? – спросил он.
Рённ отрицательно замотал головой, а Бек сказал:
– Частично. Бумаги могут подождать. Я полагаю, что с твоей помощью мы можем составить более ясную картину.
Он хотел добавить еще что-нибудь лестное для Меландера, но воздержался, вспомнив, что Меландер совершенно равнодушен к лести.
Меландер кивнул и прикусил свою трубку.
– О’кей, – сказал он. – Когда Эрикссон снова вышел на работу, он был замкнутый и тихий и старался по возможности ни с кем не общаться. Товарищи пытались как-то развлечь его, но успеха не имели. Вначале они были очень терпеливы, зная, какая с ним стряслась беда, и жалели его. Они, верно, надеялись, что рано или поздно он станет прежним, но, видя, что из него слова не выжмешь, если не считать необходимого по службе, и что их слова он тоже пропускал мимо ушей, они в конце концов стали под любыми предлогами избегать работать с ним.
А он с каждым днем становился все хуже – мрачный, сварливый и до ужаса педантичный в работе. Тут-то он и начал рассылать письма с угрозами, жалобами, обвинениями. Так продолжалось несколько лет. Я думаю, каждый из нас получал такие письма.
– Я нет, – заявил Рённ.
– Ну ты лично, может, и нет, но наверняка видел его писания в отделе по особо тяжким.
– Угу, – подтвердил Рённ.
– Для начала он пожаловался на Нюмана и Хульта за служебные упущения. На них он жаловался несколько раз. Потом он принялся жаловаться на всех подряд, даже на мэра Стокгольма. На меня он жаловался, на тебя, по-моему, тоже. Или на тебя нет?
– Жаловался, – ответил Мартин, – за то, что я не расследовал обстоятельства смерти его жены. Но времени с тех пор прошло много, и я все начисто забыл.
– Примерно через год после смерти Марии он до такой степени всем осточертел, что комиссар только и мечтал, как бы спровадить его куда-нибудь подальше.
– А какую официальную причину он выдвинул? – спросил Мартин.
– Комиссаром у них был очень приятный человек, он частенько смотрел сквозь пальцы на все художества Эрикссона. Но в конце концов он не мог дольше потакать ему – хотя бы ради других сотрудников. Он говорил, что Эрикссон действует на нервы окружающим, что с ним тяжело работать и что было бы лучше для всех, и для самого Эрикссона в том числе, если бы он перевелся в другой участок, где ему, может быть, будет приятнее и легче. Примерно так это было с формулировкой. И вот Эрикссон летом шестьдесят второго начал работу в новом участке. Там он тоже не снискал особой любви, а новый комиссар не желал с ним миндальничать, как это делал старый. Товарищи на него жаловались, так что время от времени у него бывали неприятности.
– Почему? – спросил Мартин. – За жестокое обращение?
– Вовсе нет. Он никогда не был жестоким и тому подобное, скорее, наоборот, чересчур мягким. Он держался вполне корректно со всеми, с кем ему приходилось сталкиваться. Нет, главная беда – это, скорей всего, нелепый, занудный педантизм Эрикссона. Он мог часами возиться с делом, на которое за глаза хватило бы и пятнадцати минут. Он увязал в ничего не значащих деталях и порой просто-напросто не выполнял приказ, занимаясь чем-то другим, что ему казалось более важным. Он превышал свои полномочия, вмешиваясь в дела, порученные его коллегам. Он критиковал не только своих сослуживцев, но и начальство, и все жалобы и рапорты, написанные им за это время, посвящены одной теме: как плохо работает полиция, начиная от стажеров в его собственном участке и кончая полицеймейстером. Он и на министра внутренних дел наверняка жаловался. Поскольку министр курировал тогда полицию.
– Если верить ему, он только один и работал как следует, – сказал Рённ. – А может, у него просто была мания величия?
– Я ведь говорил, я не психиатр, – продолжал Меландер, – но он, похоже, обвинял в смерти жены не только Нюмана с компанией, но и вообще всех полицейских.
Мартин Бек вернулся к шкафу с документами и стал в излюбленную позу, положив руку на шкаф.
– У тебя выходит – он обвинял всю полицию, которая допускает подобные случаи, так, что ли? – спросил он.
Меландер кивнул и пососал угасающую трубку.
– Не исключено, что именно так он и думал.
– А есть какие-нибудь сведения о его личной жизни в этот период? – опять спросил Мартин.
– Немного. Он был одинок, как медведь-шатун, и друзей среди сослуживцев у него не было. А волонтерство он забросил после женитьбы. Он занимался стрельбой, и очень активно, но ни в каких полицейских соревнованиях не участвовал.
– Ну а семейная жизнь? У него ведь осталась дочь, ей теперь… Сколько ей теперь?
– Одиннадцать, – подсказал Рённ.
– Да, – ответил Меландер. – Он растил дочку сам. Он жил с ней в той квартире, которой обзавелся после свадьбы.
У самого Меландера детей не было, но и Рённ, и Мартин Бек хорошо представляли себе практические трудности, встающие перед отцом-одиночкой, да еще полицейским по профессии.
– А у него не было никого, кому он мог подбросить ребенка? – недоверчиво спросил Рённ. – Когда он, например, уходил на работу?
Сыну Рённа исполнилось семь лет. И все семь лет, особенно в период отпусков и по выходным дням, Рённ не переставал удивляться, как один ребенок ухитряется целые сутки связывать по рукам и ногам двух взрослых.