Гунвальд Ларссон не успел еще оторвать взгляд от циферблата, когда раздался второй выстрел. И за ним еще четыре по меньшей мере.
Его часы, как и все почти часы в стране, показывали шведское время, другими словами, на пятнадцать градусов восточнее, или, если хотите, на один час раньше Гринвича, а поскольку он содержал свои часы в образцовом порядке и они не уходили за год ни на одну секунду, хронометраж в данном случае можно было счесть абсолютно точным.
Итак, первый выстрел раздался ровно в двенадцать часов десять минут. Остальные четыре, а то и пять были произведены в ближайшие две секунды, точнее, между четвертой и седьмой секундами с начала отсчета. А за начало он принял двенадцать часов десять минут.
Руководимые безошибочным инстинктом и точной оценкой направления и расстояния, Гунвальд Ларссон и Кольберг последующие две минуты действовали не сговариваясь, как один человек.
Они вместе бросились к машине – это был красный «БМВ» Гунвальда Ларссона.
Гунвальд Ларссон включил зажигание, рывком тронул с места и поехал, но не тем путем, которым прибыл сюда, вокруг главного корпуса, а мимо старой котельной и дальше, по узкой извилистой дороге к Далагатан, между родильным отделением больницы и институтом Истмена.
Здесь он развернулся на сто восемьдесят градусов влево по мощеной площади перед институтом, притормозил на повороте, отчего машину занесло, и остановил ее чуть под углом между широким крыльцом института и фонтаном.
Еще не открыв дверей, еще не покинув машины, оба увидели, что посреди бассейна на ветках и листьях лежит навзничь полицейский в полной форме. Так же мгновенно оба поняли, что полицейский жив и что поблизости есть и другие люди. Причем трое из них лежат на земле, то ли раненые, то ли убитые, то ли просто изготовясь к стрельбе, а остальные стоят неподвижно и, скорей всего, на тех местах, где их застали первые выстрелы. Со стороны Ваза-парка подъехал и остановился патрульный пикап. За рулем его сидел белокурый полицейский. Он еще на ходу начал открывать левую дверцу.
Гунвальд Ларссон и Кольберг вышли одновременно – первый через левую дверцу, второй – через правую.
Гунвальд Ларссон не услышал очередного выстрела. Зато он почувствовал, как его китайская меховая шапка соскочила с головы и упала на ступени и как по корням волос, от правого виска до какой-то точки над ухом, словно провели огненной кочергой. Он не успел даже выпрямиться, голову его качнуло в сторону. Он услышал еще один выстрел, и резкий, пронзительный свист пули, и сухой щелчок. Достигнув двумя огромными прыжками восьмой ступеньки, прижался к каменной стене в левом углу подъезда, разделенного на три части пилонами. Пуля оцарапала кожу головы. Ранка обильно кровоточила, шевровая куртка погибла. Безвозвратно.
Реакция Кольберга была столь же мгновенной. Он нырнул обратно в машину и ловко перекинулся через спинку на заднее сиденье. Одновременно две пули пробили крышу машины и вонзились в обивку переднего сиденья. Со своего места Кольберг мог видеть Гунвальда Ларссона, как бы распятого на левой стене и явно раненного. Он понял, что должен выскочить из машины и одолеть крыльцо, и поэтому, почти машинально распахнув ногой правую переднюю дверцу, сам одновременно выпрыгнул через левую заднюю. Один за другим прозвучали три выстрела, все по правой стороне, но к этому времени Кольберг уже успел ухватиться за железный столбик перил, перемахнуть через восемь ступенек, даже не коснувшись их, и ткнуться головой и правым плечом Ларссону под ложечку.
Потом он перевел дыхание, выпрямился и застыл в таком положении, прижавшись к стене, возле Ларссона, который как-то странно всхрипывал то ли от удивления, то ли от недостатка воздуха.
Несколько секунд, пять, а может быть, десять, ничего не происходило. Наступило затишье.
Раненый полицейский все еще лежал в бассейне, а его напарник стоял возле пикапа с пистолетом в правой руке и растерянно озирался по сторонам. Возможно, он не видел ни Кольберга, ни Ларссона, да и вообще не понимал, что происходит. Но своего товарища метрах в восьми от себя он наверняка увидел и направился к нему все с тем же растерянным видом, все так же сжимая пистолет.
– Интересно, что здесь делают эти оболтусы? – пробормотал Гунвальд Ларссон.
Но секунду спустя он уже завопил во весь голос:
– Квант! Стой! Стреляют!
«Хорошо бы знать откуда», – подумал Кольберг.
Выстрела не последовало.
Гунвальд Ларссон тоже это отметил, потому что не сказал больше ни слова. И ничего не произошло, только белокурый полицейский вздрогнул и поглядел на портик, а потом снова двинулся к фонтану. Скорей всего, он просто не смог разглядеть Ларссона и Кольберга в тени портика.
Красный двухэтажный автобус проехал мимо по Далагатан в южном направлении. Кто-то истерически взывал о помощи.
Полицейский достиг каменной ограды бассейна, опустился на одно колено и склонился над раненым. На внутренней стороне ограды была устроена вроде как приступочка, должно быть, для детей, чтобы они могли летом сидеть там и болтать ногами в воде. Когда полицейский положил на приступочку свой пистолет, желая высвободить руки, кожаная куртка сверкнула на солнце. Его широкая спина была обращена теперь вверх к небу, и две пули меньше чем с секундным промежутком поразили ее. Одна угодила в затылок, другая между лопатками.
Курт Квант ничком упал на тело своего коллеги. Он не издал ни звука. Кристианссон увидел выходное отверстие от первой пули как раз между кадыком и пуговицей воротника.
Еще он успел почувствовать тяжесть навалившегося тела и погрузился в забытье от боли, страха и потери крови. Теперь они лежали крест-накрест на еловом лапнике, один без сознания, а другой – мертвый.
– Черт! – выругался Ларссон. – Тысяча чертей!
Кольбергу вдруг почудилось, что все это происходит не на самом деле и не с ним, а с кем-то другим.
А ведь он ждал каких-то событий. И вот что-то произошло, но словно бы в другом измерении, не в том, где жил и действовал он сам.
События меж тем продолжали развертываться. Какая-то человеческая фигура вдруг вступила в магический квадрат площади – мальчик, малыш в зеленой, как мох, куртке, двухцветных джинсах различных оттенков синего и зеленых резиновых сапогах с люминесцентной полоской. Волосы кудрявые, белокурые. Мальчик медленно, нерешительно двинулся к бассейну.
Кольберг почувствовал холодок в спине, инстинктивно готовясь к тому, чтобы выскочить из укрытия и схватить ребенка на руки. Гунвальд Ларссон понял его состояние, ибо, не отводя глаз от внушающей страх картины, положил крупную окровавленную ладонь на грудь Кольберга и сказал:
– Погоди.
Мальчик стоял перед фонтаном и глядел на скрещенные тела. Потом он сунул в рот большой палец левой руки, правой схватил себя за мочку левого уха и в голос заревел.
Так он стоял, наклонив голову, и слезы текли по его пухлым щекам. Затем он круто повернулся и побежал обратно той же дорогой, которой пришел. По тротуару, по улице. Прочь из мощеного квадрата. Обратно в жизнь.
В него никто не выстрелил.
Гунвальд Ларссон опять взглянул на свой хронометр.
Двенадцать часов двенадцать минут и двадцать семь секунд.
Он сказал себе самому:
– Две двадцать семь.
И Кольберг подумал о какой-то странной ассоциации: две минуты и двадцать семь секунд. Это, вообще-то говоря, небольшой отрезок времени. Но в некоторых случаях он может оказаться большим. Хороший шведский спринтер, как, например, Бьорн Мальмроос, теоретически может за это время четырнадцать раз пробежать стометровку. А это и в самом деле много.
Двое полицейских ранены, один наверняка уже мертв. Другой, может быть, тоже.
Гунвальд Ларссон в пяти миллиметрах от смерти, сам он – в пяти сантиметрах.
Да, еще мальчуган в зеленой курточке.
Тоже немало.
Он поглядел на свои часы.
Те показывали уже двадцать минут.
В некоторых вопросах Кольберг стремился к совершенству, в других – вовсе нет.
Хотя, вообще-то говоря, часы русские, марки «Экзакта»[120], заплатил он за них шестьдесят три кроны. Больше трех лет они ходят очень хорошо, а если заводить их в одно и то же время, даже не убегают.
Хронометр Гунвальда Ларссона обошелся в полтораста крон.
Кольберг поднял руки, взглянул на них, сложил рупором и закричал:
– Алло! Алло! Все, кто меня слышит! Здесь опасная зона! Все в укрытие!
Гунвальд Ларссон повернул голову и поглядел на него. Выражение его голубых глаз трудно было истолковать.
Потом Гунвальд Ларссон поглядел на дверь, ведущую в институт. Дверь, разумеется, была заперта, как и положено в субботу. В огромном каменном здании наверняка не было ни души. Он подошел поближе к двери и со всей силой навалился на нее.
И случилось невероятное: дверь открылась. Он вошел в здание, Кольберг за ним. Следующая дверь вообще не была заперта, да и стеклянная к тому же, но он и ее решил высадить. Посыпались осколки.
Они отыскали телефон.
Гунвальд Ларссон снял трубку, набрал девятнадцать два нуля – полиция – и сказал:
– Говорит Гунвальд Ларссон. В доме номер тридцать четыре по Далагатан засел сумасшедший, который стреляет с крыши или верхнего этажа из автомата. Перед институтом Истмена в фонтане лежат два убитых полицейских. Объявите тревогу по всем участкам центральных районов. Перекройте Далагатан и Вестманнагатан от Норр Банторьет до Карлбергсвеген и Оденгатан от Оденплан до Санкт-Эриксплан. И разумеется, все переулки в этом секторе. Западнее Вестманнагатан и южнее Карлбергсвеген. Понятно? Что? Сообщить в высшие инстанции? Конечно, сообщите. Минуточку! Не высылайте по указанному адресу полицейских машин. И никого в форме. Место сбора…
Он опустил трубку и нахмурил лоб.
– Оденплан! – подсказал Кольберг.
– Точно, – подхватил Гунвальд Ларссон. – Оденплан вполне подходит. Как? Я нахожусь в здании института. Через несколько минут я пойду, попробую его взять.