зновидность функции социального контроля, изучение механизмов которого никогда не утратит актуальности.
Нынешние авторы по-прежнему огромное внимание уделяют ранним страницам женской истории, а в ней – истории практик разрешения от бремени, сопоставляется социальная и духовно-психологическая роль повитухи в родильных ритуалах разных народов, тщательно описываются эмоциональные переживания рожениц, влияние религиозных доктрин на культуру деторождения[142]. Гендерные историки уделяют теме женского социального «сестринства», объединений на основе взаимопомощи, особое внимание[143], противопоставляя ей настойчивость попыток мужчин взять контроль над родовспоможением в свои руки (законы о «чрезвычайном крещении»[144], о кесаревом сечении, всегда предполагавшем выживание младенца, даже если это влекло за собой смерть матери)[145]. Критический запал таких публикаций, написанных острым пером феминисток, нацелен на возвышение значения все еще малоизученной (зато отлично репрезентированной в визуальных искусствах) женской телесности, рационализации сексуальности, защиты и умения отстоять приобретенные женщинами в XX веке репродуктивные права и свободы[146].
История деторождения в России за более чем полуторавековую историю своего самостоятельного существования прошла сложный путь закрепления места не только в естественно-научном, но и в социогуманитарном знании. Она брала начало в этнографическом изучении народных практик (в середине XIX века) и развивалась преимущественно как историко-медицинская (история экспертного знания и формирования медицинской инфраструктуры). В советский послевоенный период она получила развитие в демографических и социологических исследованиях, так как отвечала на запрос государства, заинтересованного в изучении путей повышения рождаемости и плодовитости. Однако лишь в 1990‐е годы специалисты в области социально-гуманитарного знания – историки повседневности и этнографы, социальные антропологи и историки медицины, социальные и гендерные историки – смогли доказательно обосновать значимость проблемы социокультурных и этнических традиций деторождения в текущих социальных процессах России, наметить пути сочетания наработанного веками (и имеющего этнокультурное своеобразие в разных уголках Российской Федерации) и обретенного новейшим научным знанием, в том числе в области социальной психологии.
Несмотря на всю свою демографическую значимость, тема эта – как доказал анализ новейшей литературы – все еще остается на периферии списка приоритетных исследовательских направлений, хотя в ней имманентно содержатся ответы на вопрос о формах противостояния навязчивому наступлению медицинского знания с ТВ-экранов и из социальных сетей, усилению социальной власти представителей медицинского сообщества. Притом, что сами врачи проявляют досадную ригидность мышления и отказываются учитывать наработки гуманитариев (привлекать новые источники, раскрывать иные сюжеты, использовать тезаурус гуманитарных дисциплин), доминирование описательных исследований и нехватка аналитических работ с широкими обобщениями в области истории деторождения обедняет российскую науку и мешает включенности в общеевропейские и мировые исследования репродуктивной культуры. В то же время анализ литературы по истории деторождения имеет пропедевтическую ценность для понимания феномена медикализации, проникновения в массовое сознание медицинского языка, стиля мышления, возрастания зависимости рожениц и обычных людей в целом от медицины и врачей, намечает способы внесения корректив в процессы нормального социального взаимодействия врачей и обычных людей.
Решительной ревизии традиционной истории деторождения в последнее десятилетие способствует гендерная теория и антропологический поворот в исторических исследованиях. Новые социальные историки России, историки повседневности, женской и гендерной истории предложили рассматривать родильную культуру в широком социальном контексте, смещая акценты с изучения «институтов» и «науки» на «историю пациентов». Они обозначили новые аспекты, ранее считавшиеся второстепенными, a ныне приобретшие огромную значимость: взаимодействие между врачами и обратившимися к ним за помощью, между санитарками и акушерками (повитухами) и мужчинами-врачами, тему мужского контроля и женского социального опыта, лишений и положительных следствий внедрения клинического родовспоможения. Зародился междисциплинарный диалог, выраженный в создании научных коллабораций с зарубежными исследователями аналогичных тем. Новые сюжеты заставили заново перелопатить архивы, обнаружить и освоить новые источники; особое значение приобрели женские эгодокументы, медицинские карты беременных и рожениц, устные истории (глубинные интервью), интервью с врачебным персоналом.
Глава IIРодильный обряд в женской автодокументалистике в XVIII – середине XIX века: традиции и вестернизация
«…на вечное свое несчастье, я, кажется, беременна…»: отношение к периоду беременности
Изучение российской модели репродуктивной культуры способствует пониманию национального варианта традиционного общества, политики воспроизводства народонаселения, механизмов символической передачи культурных традиций. Родины, родильная обрядность и представления – один из устоявшихся предметов этнологического изучения[147]. Вместе с тем родильный обряд, широко трактуемый современными фольклористами и этнографами как временной континуум, включающий в себя беременность, предшествующие ей элементы свадебной обрядности, роды и весь период младенчества[148], по признанию тех же специалистов оказался менее исследованным в сравнении с другими ритуалами жизненного цикла, например, свадебным и погребальным[149]. Это касается в первую очередь традиционных культур и современной городской культуры. Среди называемых причин такой историографической асимметрии – «наружная неброскость», «некоторая таинственность» родин[150].
Применительно к дворянской культуре XVIII – середины XIX века родильный обряд до недавнего времени[151] вообще не изучался, поскольку данная проблематика, считавшаяся прерогативой этнографов, не попадала в поле зрения историков, а этнографы, в свою очередь, как и в случае с девичеством[152], не интересовались дворянством, не маркируемым ими в качестве носителя традиционной культуры. Однако если отдельные аспекты девичества (альбомные стихотворения, чтение барышни) все-таки затрагивались литературоведами и культурологами, то антропология беременности и родов дворянок[153] до 2010‐х годов не проблематизировалась и не исследовалась. В рамках истории частной жизни и исторической феминологии основное внимание уделялось вопросам материнского воспитания и отношения к детям[154].
Исследовательские задачи изучения родин в контексте междисциплинарного синтеза истории повседневности, исторической этнологии и гендерной истории сводятся к тому, чтобы выявить то, как дворянки переживали и воспринимали «свой» и «чужой» опыт беременности, родов и обращения с младенцами; определить место родильного обряда в системе обрядов жизненного цикла дворянской женщины и мире женской дворянской повседневности; проанализировать проявление и закрепление в ситуациях беременности и особенно родов механизма социальной, в первую очередь патриархатной, иерархизации. Важно понять, как опыты беременностей, родов, материнства сказывались на конструировании идентичностей дворянских женщин, на способах позиционирования себя в частном и публичном пространствах.
Источники по истории дворянского родильного обряда скупы, фрагментарны, рассредоточены, часто завуалированы и требуют от исследователей собирать их в буквальном смысле «по крупицам». Достаточно редко упоминания о беременности и родах встречаются в письмах и дневниках, чаще в мемуарах, косвенные сведения могут быть извлечены из имущественных и родословных документов. Гендерная специфика переживаемого опыта в этом случае самым непосредственным образом отразилась на информативности субъективных источников. Авторы-мужчины большинства мемуаров не уделяли внимания беременности и родам ближайших к ним женщин. Лишь в редких случаях, когда их тексты заведомо не предназначались для публикации или, по крайней мере, отдавали дань соответствующей канонической традиции формальной адресации воспоминаний о произошедшем, пережитом, увиденном и услышанном собственным детям, а не сторонним читателям (например, «Записки» М. П. Загряжского[155]), они не только обращались к таким сюжетам, но и вообще воспроизводили картину повседневной и частной жизни[156]. В данной главе анализируется то, что в рамках семиотического подхода этнографы и фольклористы называют «текстом роженицы»[157]. «Текст новорожденного» – предмет отдельного специального исследования.
Беременность и фертильность. Беременность в структуре родильного обряда не только один из существенных периодов, но и в силу протяженности во времени и возобновляемости в течение жизни женщины особое состояние, составлявшее своего рода антропологический контекст[158]