Петров день был отпразднован, как всегда; я оделась, была у обедни, на обеде, на балу и за ужином. На следующий день я почувствовала боль в пояснице. Чоглокова призвала акушерку, и та предсказала выкидыш, который у меня и был в следующую ночь[372].
Беременность, очевидно, ввиду психологической «естественности» этого состояния не воспринималась светскими женщинами в качестве повода к изменению привычного образа жизни. Они не прекращали своего участия не только в приемах, сопряженных с разъездами, но и в балах[373], связанных с повышенной подвижностью, эмоциональной и двигательной активностью. Только в самом конце беременности они заключали себя в домашнем пространстве[374], не прерывая вместе с тем общения с ограниченным кругом наиболее близких знакомых, для которых теперь организовывали вечера у себя дома. Москвичка М. А. Волкова делилась в письме от 11 апреля 1812 года со своей петербургской подругой и родственницей В. А. Ланской: «Нынче я еду ужинать в небольшом обществе у графини Соллогуб, которая сидит постоянно дома, так как собирается родить»[375]. И позднее, 29 апреля: «…я исключена из… праздника, чем и воспользуюсь, чтобы провести вечер у г-жи Соллогуб, которая еле двигается…»[376] Пример Соллогуб показывает, что причиной добровольного заточения были физиологические сложности перенесения поздней стадии беременности.
Именно заключительный этап беременности и приближавшиеся роды наиболее часто маркировались автодокументальной традицией. Но даже эта поздняя стадия не считалась достаточным поводом к приостановке не только светской жизни, но и придворной карьеры. Екатерина II писала об одной из дам своего ближайшего окружения:
На послѣдней недѣлѣ поста я занемогла корью… Во время этой болѣзни, Чоглокова, хотя была беременна на сносахъ, но можно сказать, не отходила отъ меня шагу и всячески старалась развлекать меня[377].
Мемуаристки отмечали большую восприимчивость на поздних стадиях беременности к происходящим вокруг событиям и свою реакцию на них в виде «страха». Например, княгиня М. Н. Волконская, урожденная Раевская (1805–1863), объясняла свой испуг от ночного появления мужа – члена тайного общества – после раскрытия заговора именно завершавшейся беременностью:
Через неделю он вернулся среди ночи; он меня будит, зовет: «Вставай скорей»; я встаю, дрожа от страха. Моя беременность приближалась к концу, и это возвращение, этот шум меня испугали[378].
Княгиня Е. Р. Дашкова также специально не пишет, как изменилось ее времяпровождение в связи с беременностью, единственное, что упоминает, – поездку с мужем в его «орловские поместья». Очевидно, переезды считались для беременной женщины небезопасными[379], поэтому она специально сообщает об их благополучном завершении: «Я была снова беременна, но дорóгой князь окружил меня таким заботливым попечением, что это путешествие не принесло мне никакого вреда»[380].
Даже обычный променад по городу в карете мог таить опасность для беременной женщины, неся в себе угрозу выкидыша. Подобное стечение обстоятельств воспринималось ею иногда как средство избавиться от нежелательной беременности. Так, несчастливая в замужестве беременная А. П. Керн иронизировала:
Только что ездила кататься с дорогим супругом. Сначала лошади чуть было не опрокинули карету, чему в душе я очень обрадовалась, в надежде что это может повлечь за собой благодетельный исход, но нет, мы не вывалились[381].
Медики могли ограничить свободу перемещения беременной при ее неудовлетворительном самочувствии и неблагоприятном исходе предыдущих родов, однако слова мемуаристки показывают, что в ее представлении ожидание ухудшения состояния соотносилось только с поздней стадией беременности:
Несмотря на то что момент разрешения от бремени был еще далек, я чувствовала себя нехорошо. Доктора приказали мне сидеть дома. Это была необходимая предосторожность[382].
Тем не менее в дворянской культуре не прослеживаются распространенные в народной традиции табу на свободное перемещение в пространстве беременной женщины, ограничения ее двигательной активности. Дворянки «на сносях» предпринимали дальние, в том числе заграничные, переезды и морские плавания с целью оказаться к моменту родов в нужном им месте, например рядом с матерью. Иногда это оборачивалось курьезными ситуациями:
Кроме князя К*** и семейства Д*** на нашем пароходе плыла также княгиня Л***. Она возвращалась в Петербург, который покинула неделю назад, чтобы через Германию попасть в Швейцарию, в Лозанну, и повидать там дочь, которая вот-вот должна родить; однако, сойдя на берег в Травемюнде, княгиня скуки ради пожелала взглянуть на список пассажиров, отплывших в Россию на последнем пароходе: каково же было ее изумление, когда она обнаружила в этом списке имя своей дочери! Она наводит справки у русского консула; сомнений быть не может: мать и дочь разминулись в Балтийском море. Теперь мать возвращается в Петербург, куда только что прибыла ее дочь; благо, если она не родила в открытом море[383].
Более того, повседневная жизнь провинциальных дворянок в период беременности мало отличалась от повседневности небеременных женщин. Екатерина Васильевна Безобразова в письме от 30 мая 1827 года подробно сообщала «несравненой и милой сестритце» Аграфене Васильевне Кафтыревой о том, как она, имея уже срок более половины беременности, отправилась из орловского имения одна с двумя сыновьями и дочерью в столицу, «хлапатала в Петербурге определением детеи» и добилась результата: «Ильюша был принет во втарои кадецкои корпос кандидатам а Гани по летам ва всех корпусах отказали», однако и его удалось пристроить с помощью влиятельного родственника, зятя, адмирала Г. А. Сарычева, который, как выразилась автор письма, «Ганюшку определил в Кранштати в штурманскои корпус беза всякава, мне затруднения»[384]. Обратный путь от Петербурга до Малоархангельска Орловской губернии, занявший более двух недель, с 7 по 23 марта 1827 года, был омрачен досадным происшествием: беременную женщину с дочерью «Липинькои» ограбили: «…выехачи из Петербурха на парьвом начлеги с моими реестрами и с чепцами и касыначки с кардонками отрезаны зади…»[385] Повторяя причину, по которой она была «нещаслива»[386] – «крамя убытку отрезаны 2ве кардонки»[387], – Е. В. Безобразова упоминала и о своей беременности, и о предполагаемом сроке родов, и об опасениях, с ними связанных: «…я еще все в таком же положении как вы меня видили ожидаю перьвых чисел июня Бог знаит отстанусь ли жива…»[388] Несмотря на череду беременностей, внимание на которых как бы не акцентировалось, роды воспринимались как состояние пограничное между жизнью и смертью, исход их представлялся неясным заранее даже таким многократно рожавшим дворянкам, какой была Е. В. Безобразова. (Из письма очевидно, что она ездила в столицу с тремя своими старшими детьми, в то время как младшие оставались в «деревни» с отцом И. Безобразовым: «…даехала и всех семеиства[389] свое нашла благопалучна…»[390])
Что касается рациона будущих мам, то в начале беременности женщины жаловались на отсутствие аппетита, ели немного, даже постились, хотя формально беременные, наряду с детьми и больными, освобождаются от поста. Беременная средней дочерью А. П. Керн, например, соблюдая Успенский пост, второй по строгости после Великого, записала в своем дневнике:
…иду обедать, больше для порядка, нежели с голоду. Мне ничего не хочется, совсем пропал аппетит. Все эти последние дни я ем только постное и буду поститься до 15-го, может, Господь сжалится надо мной[391].
Мужья беременных женщин регистрировали в письмах «необычности» или отсутствие таковых во вкусовых предпочтениях жен, сопровождая их собственными шутливыми предсказаниями относительно того, кто должен родиться, например: «Жена моя брюхата, без причуд, только не любит табаку, – знать будет старовер»[392]. Примечательно, что на уровне «проговорки» в «несерьезном» дружеском дискурсе пол будущего ребенка ожидался мужем как мужской.
К числу интуитивных знаний и поступков беременных следует отнести самовольный отказ от приема назначенных лекарственных препаратов, необоснованного с их собственной точки зрения. Именно так поступила во время второй беременности княгиня Е. Р. Дашкова: «…когда… мой муж уехал 8 января, я была так огорчена, что у меня сделался жар, который скорее гнездился в моих нервах и моем мозгу, чем в крови; кажется, благодаря тому, что я упорно отказывалась принимать лекарства, предписанные мне докторами, через несколько дней у меня все прошло»[393]. Прислушиваться к своему телу – одна из потребностей и скрытых интенций беременных, отрицающих медицинское «вмешательство в тело».