Манера одеваться в период беременности несколько отличалась от обычной, хотя специальной одежды для беременных, вероятно, не существовало. Даже представительницам императорской семьи, великим княгиням, в 40‐е годы XIX века принято было в этом случае «перешивать платья»[394], составлявшие их привычный гардероб.
Притом что дворянки в основном активно и деятельно проводили беременность и успевали не только справляться с собственными делами, но и заботиться об окружающих[395], принимали самостоятельные решения по многим житейским вопросам, достаточно свободно перемещались в пространстве и старались не изменять своим повседневным занятиям и привычкам, по мере приближения предполагаемого срока родов мужья начинали воспринимать их как лишенных инициативы, своего рода объекты манипуляции. Мемуары и письма пестрят сведениями о том, что молодых первородящих жен незадолго до родов мужья не только старшие по возрасту, но и сверстники, «поручали» и «не брали», «отправляли», «перевозили», «отвозили» и «сдавали на попечение»[396]. Причем «сбывание с рук» жены, которая вот-вот должна была родить, – наиболее типичная стратегия поведения мужа, участие которого в родах зачастую ограничивалось этим, не доходя даже до сопереживания роженице в соседней комнате. В этом смысле муж графини В. Н. Головиной, присутствовавший при ее первых «ужасных родах»[397], представлял собой редкое исключение. Она вспоминала: «…мой муж стоял близ меня, едва дыша, и я боялась, что он может упасть в обморок»[398]. Опасения мемуаристки, несмотря на собственное очень тяжелое самочувствие, были обусловлены тем, что пребывание мужа рядом с роженицей воспринималось как нехарактерное для мужчины поведение.
Любящий муж князь М.‐К. И. Дашков (1736–1764), получивший служебный отпуск в период второй беременности Е. Р. Дашковой, добивался его продления не только, чтобы «окружить заботливым попечением» беременную жену, но и остаться с ней на время родов и последующего восстановления. Княгиня писала: «…пришлось испрашивать у великого князя продление отпуска еще на пять месяцев, дабы я могла оправиться после родов»[399]. Напротив, «оставляющее» поведение мужа по отношению к беременной жене констатировала М. А. Волкова, внутренне убежденная, что пережить роды вместе с женой сложнее и важнее, чем участвовать в военной кампании, и не разделявшая позиции мужчины, думавшего иначе:
Гагарины тоже достойны сожаления. Кн. Андрей решается отправиться в поход и предоставляет жене справиться с родами, как знает[400].
В лучшем случае заботливые мужья, провозглашавшие приоритет семейных ценностей, интересовались потом с театра военных действий самочувствием даже не самой беременной жены, а вынашиваемого ею очередного ребенка:
Лицом в грязь не ударил. ‹…› Не хочу чинов, не хочу крестов, а единого истинного счастья – быть в одном Квярове неразлучно с тобою. Семейное счастье ни с чем в свете не сравню. Вот чего за службу мою просить буду. Вот чем могу только быть вознагражден. Так, мой друг, сие вот одно мое желание. ‹…› Что Лиза, ее кашель? Петруша, Ваня, Гриша? Напиши особенно о каждом. Что пятый, стучит ли?[401]
Однако не всякий мужчина, подобно П. А. Вяземскому, мог, по крайней мере вербально, предпочесть спокойствие беременной жены своим честолюбивым «геройским» амбициям и открыто признаться ей в этом, тем более в момент общенационального патриотического подъема 1812 года:
Обязанности военного человека не заглушат во мне обязанностей мужа твоего и отца ребенка нашего. Я никогда не отстану, но и не буду кидаться. Ты небом избрана для счастия моего, и захочу ли я сделать тебя навек несчастливою? Я буду уметь соглашать долг сына отечества с долгом моим и в рассуждении тебя. Мы увидимся, я в этом уверен[402].
Кроме тебя, ничто меня не занимает, и самые воинские рассеяния не дотрагиваются до души моей. Она мертва: ты, присутствие твое, вот – ее жизнь; все другое чуждо ей[403].
Князя С. Г. Волконского (1788–1865), например, беременность молодой жены не остановила от участия в заговоре, изменившего все их дальнейшее существование, семейную повседневность и, возможно, стоившего жизни их первенцу, которого, грудного, мать вынуждена была покинуть, отправляясь за мужем в Сибирь[404]. Тема эгоистического «мужского героизма» декабристов в ущерб жизненным интересам и человеческому счастью их жен, детей, родителей, семей и ожидаемой жертвенности женщин до сих пор не озвучена историографией, в отличие от феминистской литературной критики[405] и коррелирующей с ней современной женской литературы[406], несмотря на то что автодокументальные свидетельства дворянок позволяют это сделать:
Не стану говорить об ужасном положении семейства Муравьева-Апостола. ‹…› И как описать, что происходило в семействе нашем в течение почти целого года, в какой страшной неизвестности находилась бедная невестка наша об участи несчастных братьев своих, сколько пролитых слез, сколько томления!..[407]
Некоторые дворяне-заговорщики отдавали себе в этом запоздалый отчет, как видно из письма А. Г. Муравьевой, урожденной Чернышевой, скопировавшей покаянное письмо своего мужа Н. М. Муравьева:
Когда ты прочтешь копию душераздирающего письма, которое он мне написал и которую я тебе отправляю, я полагаю, что не будет никакой необходимости добавлять что-то еще. На самом деле я едва могу писать: так я раздавлена горем. ‹…› Вот копия его письма, которое я едва смогла переписать: «‹…› Я один из руководителей тайного общества, которое раскрыли. Я виноват перед тобой, которая столько раз просила меня не иметь никаких секретов от тебя. Если бы я был благоразумен! Сколько раз после нашей женитьбы я хотел рассказать тебе, но как нарушить слово, которое когда-то дал? Ложный стыд, более чем что-либо другое, закрыл мне глаза на жестокость и нечестность (по отношению к тебе). Я причинил несчастье тебе и твоим родным. Мне кажется, что я слышу проклятья от всех твоих. Мой ангел, я падаю к твоим ногам, прости меня. У меня остались на всем свете только моя мать и ты. Молись за меня богу. Твоя душа чиста, и твои страдания вернут мне благосклонность неба. Мысль о том, что я вверг тебя и твоих близких в отчаяние, делает мои муки раскаяния еще более жгучими. Я боюсь, как бы это несчастье не имело еще более губительных последствий для здоровья твоей матушки. Я испытываю ужасный страх за твои роды. ‹…› Я боюсь, что несчастье, постигшее мою матушку с обоими ее сыновьями, лишило ее сил заниматься нашими бедными сиротами[408].
Жертвами оказывались и ощущали себя и те женщины, которые, как А. В. Якушкина, урожденная Шереметева (1806–1846), не смогли последовать за мужьями[409], и те, которые, как француженка Полина Гебль, после замужества П. Е. Анненкова, или А. Г. Муравьева, отправлялись в Сибирь вслед за своими избранниками со смешанными чувствами:
По мере того, как я удалялась от Москвы, мне становилось все грустнее и грустнее, в эту минуту чувство матери заглушало все другое, и слезы душили меня при мысли о ребенке, которого я покидала[410].
Путешествие для меня было довольно тягостным, но не по причине усталости, а по моральным причинам. Печаль обессилила меня: у меня нет никаких известий о моих детях, с тех пор как я оставила их. Вот уж шесть недель, как я ничего о них не знаю. Я здесь уж 3 дня и вплоть до сего времени не ощутила никаких личных неприятностей, а если и произойдет что-то, так я к этому прекрасно подготовлена. Все, что касается меня, мне безразлично, что же до моего Разина, то сердце мое не может быть ни более ранено, ни более растерзано, чем сейчас. Ничего не может с ним случиться более худшего, чем то, что есть[411].
Последний триместр беременности становился поводом для более тесного, буквально каждодневного, общения свекрови с молодой невесткой, если обе жили в одном городе: «Натали должна родить в июле. Мы видаемся всякий день…»[412]
В многодетных семьях особую заботу о беременных матерях проявляли старшие дочери: «…я вам скажу признательно я в неи («Липаньке». – А. Б.) нахожу друга и дочь [о]на меня ва в сем стараитца пакоить…»[413]
Тем не менее, по свидетельству субъективных источников, в XVIII – середине XIX века довольно часто случалось невынашивание беременности[414]. Мемуаристки связывали причины самопроизвольных выкидышей с длительными безостановочными переездами[415] и, следовательно, как теперь ясно, с тряской в дороге, с общим переутомлением[416], с верховыми прогулками[417], с участием в балах, подвижностью и танцевальной активностью