Новые способы диагностики беременности и обнаружения патологий появились в начале XX века в связи с открытием В. К. Рентгеном рентгеновских лучей. Российские врачи в клинических условиях стали проводить эксперименты с использованием Х-лучей с целью точной диагностики беременности[717].
Происходило выделение особого раздела патологического акушерства – оперативного. Акушеры и гинекологи словно соревновались в представлении новых способов оперативного вмешательства. Это выражало не только желание помочь своим пациенткам, но и стремление укрепить свой научный авторитет, наравне с представителями хирургической специальности. На страницах учебников по оперативной гинекологии и акушерству женщины представлялись объектом для научного изучения[718]. Возможность предупредить осложнения при родах за счет оперативных вмешательств приводила к патологизации состояния женщин. Анализ врачебных манипуляций в родильных клиниках на протяжении XIX века демонстрирует существенный рост оперативных вмешательств. К концу XIX века врачи описывали различные способы чревосечений, что сделало возможным осуществление кесарева сечения и абортирования.
Преимущества обращения в клинику и авторитет врачей были связаны с внедрением правил асептики и антисептики. Значительное число рожениц погибали от родильной горячки, вызванной инфицированием организма. Еще в 1847 году венский акушер И. Земмельвейс, указав на связь высокой смертности рожениц в больницах с трупным ядом, передаваемым через руки медицинского персонала, стал активно внедрять в свою практику правила асептики и антисептики. В акушерской литературе стало уделяться значительное внимание правилам асептики и антисептики[719].
Значительные преимущества профессиональное акушерство предоставляло при обезболивании родового акта. В этом случае интересы пациенток и врачей совпадали. Возможность уменьшить родовые боли могла стать решающим аргументом при обращении в клинику. Несмотря на то что врачи не считали необходимым проводить обезболивание нормальных родов, они предлагали различные болеутоляющие средства. Фармацевтическая промышленность приходила на помощь роженице вместо традиционных процедур, употребляемых сельскими повитухами среди крестьянок. Самым широким в употреблении стал хлороформ. Рекомендовалось давать хлороформ с началом схваток, не доводя пациенток до потери сознания. Врачи экспериментировали в поисках облегчения родовых болей, указывая на благотворное влияние применения наркотических средств (через «подкожное впрыскивание», клизмы, постановку влагалищных тампонов) – морфия, кокаина, гидробромистого скополамина, хлоралгидрата, вдыхание газообразных веществ – эфира, «веселящего газа» (закись азота)[720]. Одним из новаторских способов облегчения родовых болей с конца XIX века стало обоснование возможности использования гипноза[721]. Все средства по обезболиванию приводили к тому, что физиологические функции женского организма ослаблялись, основной акцент в родовом акте переносился с роженицы на врача. Успешность родоразрешения все более зависела от профессионализма врача, а не от действий самой женщины.
Традиционные приметы и научные свидетельства беременности. Начало коммерциализации беременности
Развитие научного акушерства не могло не отразиться на повседневном опыте беременных. Под влиянием научно-медицинского дискурса на протяжении второй половины XIX века происходила медикализация состояния беременности, которая затронула преимущественно образованных горожанок, интеллигентных женщин, представительниц дворянского сословия. Беременность из обычного, естественного процесса превратилась в особое состояние, требовавшее новых знаний, специфического поведения и контакта с экспертными сообществами – врачами.
Основная цель этой главы состоит в том, чтобы изучить, как происходил переход от традиционных взглядов на образ жизни беременной к медицинскому описанию и контролю, каким образом формировалась нормативная сторона поведения беременных, связанная с представлениями о норме и патологии и транслируемая врачебным сообществом. Нас интересует, как новые знания трансформировали женскую повседневность, как медицинские знания разрушали сложившиеся суеверия и табу не только в поведении женщины, но и в восприятии собственной телесности.
Среди используемых источников – этнографические материалы, акушерская литература, а также автодокументальные источники. В отличие от бесписьменной крестьянской культуры, существовавшей исключительно в виде «устных историй», собранных этнографами, горожанки, представительницы интеллигентных слоев населения всё чаще описывали свое состояние беременности, родов в дневниках и воспоминаниях. В связи с изменением репродуктивного поведения горожанок, состоявшем в сокращении числа беременностей в их жизни, рождение ребенка становилось уникальным событием, которое фиксировалось в эгодокументальных источниках. Особую важность представляют «тексты рожениц» – часть женской автодокументалистики, в которой подробно описывалось поведение, образ жизни во время беременности и особенности деторождения. И если до середины XIX века женщины избегали описания собственной беременности (см. главу II), то во второй половине XIX века опыт деторождения стал занимать все большее место на страницах женских дневников и писем.
В традиционной повседневности российских крестьянок определение факта беременности, как и сама беременность, не заслуживало особого внимания по той причине, что это событие было одним из многих «в долгой цепи рождений»[722]. Беременность являлась естественным, многократно переживаемым, «совершенно нормальным процессом»[723], что сказывалось на отношении к этому состоянию. «В нашей местности уходу за беременными не бывает»[724], – нередко сообщали крестьянки собирателям этнографического материала. Женщины рожали на протяжении всего репродуктивного периода. Если крестьянка репродуктивного возраста не кормила грудью (что считалось естественной контрацепцией, в связи с чем грудное вскармливание могло длиться до двух-трех лет), не рожала, она, как правило, находилась в состоянии беременности. В среднем здоровая замужняя женщина Центральной России рожала по 8–10 раз с перерывом в два года[725].
Крестьянка (равно как и члены ее семьи), вовлеченная в тяжелые хозяйственные работы, не придавала особой значимости переменам, происходившим в ее организме в связи с наступлением беременности. Женщина могла родить, при этом никто из ее окружения не был уверен в ее особом положении. Типична ситуация, о которой повествуют собиратели этнографического материала:
Крестьянин Иван Яковлев, проснувшись поутру, пошел во двор. В сенях он услышал, что кто-то пищит. Отыскал он место и увидал там в корзине ребенка. Стали судить, чей ребенок. А у крестьянина была дочка, за которой давно уже замечали, что она как будто беременна, но не знали достоверно: верно это или нет. Он и пошел туда и заставил ее сознаться[726].
Причина, по которой народная традиция, народное акушерство были безразличны к признакам беременности, связана как с образом жизни крестьянок, так и с окружавшими ее жизнь суевериями. Крестьянке не было смысла определять беременность, если она не могла управлять этим состоянием. Она не могла противостоять ему, ограничить количество деторождений. С другой стороны, народная традиция предписывала женщине до последнего скрывать свое состояние «в предупреждении того, что роженица должна мучиться за душу каждого человека, который будет знать о ее положении»[727]. Считалось, что беременную легко сглазить, что приведет к трудным родам («Оборони Бог, если кто спознает, что баба родит, замучит ее, ни за что не родит, как должно быть»[728]). Женщина, согласно народной традиции, могла рассказать о новом положении только повитухе и родной матери.
Представления о признаках беременности были результатом знаний, основанных на повседневном опыте и наблюдении. Эти знания передавались от матери к дочери, их трансляторами выступали также деревенские повитухи. Два основных признаки свидетельствовали о новом положении женщины: исчезновение «кровей» («рубашечного», «красок») и «шевеление ребенка в утробе»[729]. Прекращение месячных в ряде регионов называли «заносище»[730]. На их основании крестьянки определяли срок родов. Суть метода состояла в том, что от даты первого шевеления нужно было отнять двадцать недель или от времени прекращения «кровей». Однако женщинам редко удавалось точно определить дату, они могли ошибаться вплоть до месяца. Это было связано с тем, что занятая тяжелым трудом крестьянка не всегда могла зафиксировать движение плода.
Гораздо большее значение в жизни беременной женщины играли различного рода суеверия и приметы, происхождение которых корнями уходят в языческую традицию. Этнографы выделяют три группы примет, суеверий и ритуальных действий: предшествующие родам, непосредственно связанные с родами, послеродовые ритуалы и имянаречение. К примеру, в западных губерниях России (Минской, Витебской, Смоленской) бытовали представления о том, что беременная не должна становиться на веревку (угроза обвития пуповиной), наступать на кошку, собаку (будет шерсть на теле ребенка), смотреть на покойников, подходить к падали (смерть и болезни ребенка), пить прямо из котелка (дитя родится черным) и др.