Эта категория женщин продолжала нести миссию добропорядочной матери, поддерживая репутацию замужней женщины и создавая образ многочисленного счастливого семейства, но в глубине души оставаясь одинокими, несчастными и неудовлетворенными судьбой.
Интеллигентные женщины, склонные к рефлексивным размышлениям, впадали в депрессивное состояние, когда осознавали всю тяжесть традиционного гендерного порядка. Имея за плечами опыт родов, переживая все последствия послеродового состояния, не отойдя от бесконечной «возни» с малолетними детьми, женщина испытывала при новой беременности не радость, а страх и отчаяние. Важно и то, что неограниченные беременности, отсутствие репродуктивной свободы обесценивали переживания материнства. В связи с этим женщины, лишенные возможности ограничивать деторождение, как правило, негативно воспринимали все новые беременности, даже при условии успешного брака и гармоничной семейной жизни. Их интеллектуальное и духовное развитие выходило далеко за пределы исключительно матримониальных ролей. Однако часто они не имели возможности реализовать себя в иных сферах, так как были ограничены традиционными гендерными ролями патриархального общества – жены и матери. Показательна история все той же А. А. Знаменской. Заняться своими любимыми делами – писательством и благотворительностью – она смогла только в зрелом возрасте, после того как выросли дети и умер муж. «Третий возраст» и вдовство приносили столь желанную свободу, возможность личной самореализации и творчества.
Жизненный сценарий графини П. С. Уваровой во многом схож. После смерти мужа, известного археолога А. С. Уварова, и взросления детей она успешно реализовалась в сфере археологии, став первой женщиной – председательницей Московского археологического общества.
Несмотря на различие в ощущениях, абсолютное большинство авторов дневниковых записей во время беременности испытывали страх смерти, а их поведение отличалось депривацией собственного «я» и табуированием своего положения. Суть страхов беременной предельно точно выразила Симона де Бовуар в известной работе «Второй пол»:
Беременность – это драма, переживаемая женщиной внутри себя; женщина ощущает беременность и как обогащение, и как потерю; зародыш составляет часть ее, и одновременно он, как паразит, эксплуатирует ее; она им владеет и сама в полной его власти; в нем все будущее; вынашивая его, она чувствует себя огромной, как вселенная; но само это богатство уничтожает ее, у нее ощущение, будто она сама – ничто[1349].
Этнографы, исследуя традиционные родильные культы, процесс родов и предшествующую им беременность, называют сами роды «переходным» состоянием, сравнивая их с актом «умирания» и возрождения[1350]. Женщина, особенно при первых родах, окончательно прощается с девичеством, не только порождает на свет нового человека, но и сама перерождается, становясь матерью. Т. Б. Щепанская в отношении будущих рожениц употребляет термин «метафора смерти», что, по ее мнению, выражается в распространенных практиках деперсонализации женского тела и женского «я».
Женские страхи включали в себя страх собственной смерти, смерти ребенка, внутриутробной или при рождении, появления на свет уродливого младенца. Е. И. Жуковская писала: «Я очень любила детей и, когда была девушкой, мечтала о радости сделаться матерью, но теперь факт этот привел меня в отчаяние»[1351]. На протяжении беременности ее не покидали мысли о собственной смерти и возможном выкидыше.
З. В. Арапова, считая, что вновь забеременела, так описывала свои чувства на страницах дневника:
День проходил за днем… все более и более являлись доказательства, что я беременна. Что я пережила за 2 недели, не могу описать! Страх за новые роды, боязнь новых волнений за жизнь ребенка и т. д. Одну ночь я уже не спала, у меня сделалась нервная бессонница…[1352]
А. А. Знаменская, будучи в пятый раз беременной, признавалась: «Нынче мне часто является мысль о смерти. Не суждено ли мне умереть нынешними родами?.. Умирать хорошо… Как не хочется умирать»[1353]. Она настолько верила в близость смерти, что в преддверии родов составила завещание. И если в истории западного акушерства подобные практики позже XVI века уже не встречались[1354], в России ввиду высокой материнской смертности, примитивности акушерских технологий и зачастую слабой научной подготовки врачей, ожидание смерти было типичной записью в нарративах рожениц. На всем протяжении беременности А. А. Знаменская постоянно размышляла о смерти[1355]. Е. Н. Половцова писала мужу: «Я ужасно боюсь смерти. Родной мой, мне хочется жить и жить»[1356].
Страх женщин перед смертью ребенка был вызван частыми случаями самопроизвольного прерываниями беременности и мертворождениями. В обиходе был термин «выкинуть» («Дай Бог, только чтобы она теперь была бы покойна, чтоб ей теперь не выкинуть, потому что говорят, она теперь беременна»[1357]). Даже у императриц, несмотря на заботу лучших акушеров, роды нередко протекали с осложнениями. Известно, например, что первые роды Александры Федоровны не обошлись без применения акушерских щипцов, которых особенно страшились женщины. Частые случаи самопроизвольного прерывания беременности у дворянок объяснялись общей слабостью их здоровья. Субтильное строение тела (средний вес дворянки в конце XIX века не превышал 55 кг[1358]), особенности дамской одежды (корсеты, шнуровки, подвязки, многослойность одежд, сковывающее движение) накладывали отпечаток на способность к деторождению. Многочисленные выкидыши (выкидышем называлось рождение плода раньше 28 недель от начала беременности) у женщин из состоятельных семей врачи объясняли изнеженностью организма и его общей слабостью. Врачи противопоставляли поведение женщин из высшего сословия образу жизни крестьянок, сопряженному с регулярной тяжелой работой, что, по их мнению, делало тело женщины крепким и выносливым в родах. В развивавшемся медицинском дискурсе особое место занимала тема, связанная с женской сексуальностью. Обосновывался тезис о вредности половых отношений между супругами во время беременности. Врачи утверждали, что причиной самопроизвольного прерывания беременности выступало сексуальное возбуждение женщины и половая невоздержанность супругов.
Драматичная картина частых беременностей и их невынашиваний представлена на страницах дневника Т. Л. Сухотиной-Толстой (старшей дочери Л. Н. Толстого), которая неоднократно находилось в положении. Самые сильные тревоги были вызваны страхом внутриутробной смерти плода и собственной смерти во время родов. Текст ее дневника буквально пестрит «метафорами смерти»:
Срок родов в июле, так что тепло может меня спасти…
Я могла только об этом и думать, только и делала, что прислушивалась к движению ребенка, и когда долго его не ощущала, то от ужаса обливалась потом и дрожала…
Хочется умереть. Хотя знаю, что это стыдно и малодушно. Думаю, что не умру, потому что люди, близкие к смерти, бывают кроткие и добрые и равнодушные к жизненным вопросам. А я не такая[1359].
Вновь возникавшая беременность была серьезным моральным и физическим испытанием для мемуаристки. На всем протяжении беременностей ее преследовал один и тот же недуг – значительное увеличение «белка» (свидетельство эндометрита), что приводило к выкидышам. Дневник Т. Л. Сухотиной-Толстой уникален, так как в нем она подробно описывала свои эмоциональные переживания, вызванные частыми мертворождениями. Очередную внутриутробную смерть ребенка она воспринимала с облегчением:
Я рада, что я теперь уверена в погибели ребенка. Но не могу еще прийти в себя. Все будущее за эти несколько месяцев было связано с ребенком. Я ничего себе не представляла в жизни до самой смерти, что не было бы освещено этим будущим сыном или дочерью, и теперь все меняется, и я еще не могу найти почвы под ногами[1360].
Следующую беременность, возникшую через несколько месяцев после выкидыша, она встречала записью: «Готовлюсь к тому, что опять он не выживет, но это нелегко»[1361]. Несмотря на многочисленные выкидыши, мемуаристка вновь и вновь пыталась забеременеть. Это делало ее жизнь зависимой от традиционного жизненного сценария, предписанного женщине, в котором репродуктивные функции являлись основными.
Чем были обусловлены женские страхи и фобии во время беременности? По всей видимости, всей предшествующей историей медицины[1362] и тем, как рассказывалось (а точнее – как раз не рассказывалось) молодым, впервые рожавшим женщинам о том, что кроется за пологом спальни, что значит быть замужней женщиной и будущей матерью. Случайно приобретенные знания о собственной сексуальности трансформировались в представлениях благовоспитанных девочек во что-то «мерзкое», «грязное», «отвратительное», «скверное», унижающее и порочащее их возвышенную натуру. Следующим после дефлорации драматичным событием в половой и материнской социализации было осознание репродуктивных особенностей собственного организма. Тяжесть родового акта, боязнь его неправильного течения и использования акушеркой специальных средств (щипцов), проведение врачом процедуры эмбриотомии (внутриутробного раздробления плода), высокий процент смертности рожениц и детей во время родов – все это усугубляло эмоцион