Гендерные различия в восприятии и эмоциональном переживании родов
После прочтения не одного десятка женских текстов конца XIX – начала XX века, в которых интеллигентные женщины описывали собственную беременность и роды, удивляет нетипичное для современных женщин отношение к предстоящему событию: его просто боялись. Похоже, никто из авторов не романтизировал беременность, а уж тем более разрешение от бремени. Никто из женщин радостно не восклицал, узнав о зарождении новой жизни. Единственное чувство, которое женщины испытывали и о котором писали, – страх. Если акт близости с мужем воспринимался мемуаристками как что-то «животное», «гадостное», «свинское»[1391], то сам процесс дарования жизни казался тем более страшным по своей близости к животному миру. В описании родов превалировали формулировки, подчеркивавшие страдания роженицы. Для благородных дам, романтичных созданий, воспитанных в лучших традициях, первые роды являлись вторым драматичным потрясением в их жизни после дефлорации. Они ни физически, ни психически не были готовы к предстоящим испытаниям. В связи с этим, характеризуя собственные чувства, они нередко ассоциировали себя с Другим – как правило, животным.
Современные исследователи боли как явления полагают, что при болевых приступах тело всегда воспринимается в парадоксальном модусе «свое – чужое»[1392]. Даже при легких болевых ощущениях, по мнению специалистов, тело превращается в объект, который пытается осмыслить и рационализировать сознание. Наиболее часто встречаются такие описания своего состояния: «бесконечные мучения», «страдала, как смертельно раненная», «животная боль», «кричала, как безумная»[1393], «страшные мучения»[1394], «ужасные страдания»[1395]. Несмотря на доброжелательную атмосферу домашних родов, и мужчины, и женщины воспринимали роды как пограничное (жизнь/смерть) состояние, причем – как и в традиционной культуре[1396] – роды рассматривались скорее как умирание, а не возрождение. Мысль о приближавшейся смерти, ее предчувствие были свойственны практически всем авторам текстов. В особенности это касалось тех, чей первый опыт беременности и родов был неудачным. «Вот так, должно быть, умирают!»[1397] – размышляла, рожая третьего ребенка, молодая дворянка. «О, это были страшные мучения, я молила Бога, чтобы мне умереть поскорее»[1398], – описывала свое состояние другая женщина. А. А. Знаменская, будучи в пятый раз беременной, признавалась: «Нынче мне часто является мысль о смерти. Не суждено ли мне умереть нынешними родами?.. Умирать хорошо… Как не хочется умирать»[1399]. Иные образованные женщины, адекватно оценивая опасность, в преддверии родов составляли завещание и, ища понимания и сочувствия у мужей, признавались, как Е. Н. Половцова: «Я ужасно боюсь смерти. Родной мой, мне хочется жить и жить»[1400].
Перенесенные роды могли полностью изменить мировоззрение женщин, оставляя в стороне все романтичные мечтания о жизни. Преодоление посттравматического состояния и шок от произошедшего (в особенности если роды были с осложнениями) приводили к тому, что матери, которые прежде были сентиментальными особами, пересказывали собственные роды в сухих, лишенных возвышенности словах. Ранее романтичная девушка Оля Олохова свои первые, тяжелейшие роды описала резко, коротко, буквально телеграфным стилем:
Роды были тяжелые – 36 часов. Место приросло. Его отдирали и видно не начисто, так как начался жар, горячка, потом закупорка вен. Ноги опухли, как бревна и как бревна лежали неподвижно, долго, долго… 3 месяца, из них 6 недель на спине…[1401]
Очевидно, что в данном случае доминировало желание стереть все нечеловеческие переживания, выпавшие на ее долю.
За редким исключением мемуаристки характеризовали свои роды как «тяжелые» или «трудные». Врачи тоже отмечали, что родовой процесс у женщин образованного класса чаще, чем у работниц и крестьянок, протекает с осложнениями. Во многом это было обусловлено их образом жизни, физической слабостью их организма, нетренированностью мышц, изнеженностью. Несмотря на то, что врачебное сообщество культивировало «сознательное материнство» и святость материнского долга, описание самого родильного акта в ряде работ дореволюционных авторов напоминает характеристику тяжелобольного человека, требующего серьезной врачебной помощи. В частности, тяжелое впечатление оставляет характеристика родов в медицинском труде женщины-врача Елизаветы Дрентельн, где описание роженицы и родильницы можно сравнить с повествованием о раненом человеке:
Обилие ранений, зияний родовых путей, скопления кровяных масс и частей отпадающих ушибленных тканей – все это располагает, с одной стороны, к занесению в родовые пути микробов, с другой – благоприятствует размножению последних, вследствие чего легко наступает гниение и разложение находящихся здесь органических масс, а иногда и всасывание продуктов гниения в общие соки организма родильницы. Этим, как известно, обуславливаются жестокие послеродовые заболевания, местного и общего характера, нередко ведущие к смерти… Если прибавить к этому более или менее значительные разрывы и ранения, ведущие впоследствии к различным смещениям, выпадению матки… растяжению стенок живота и ослаблению брюшных мышц…[1402]
Беременность, родовой процесс, кормление грудью Е. Дрентельн характеризовала не иначе как «немалая доза серьезных страданий», которые ничем не могут быть устранены. Для нее деторождение являлось выражением колоссальных физических, духовных и психических затрат, требовавшихся от женского организма. Состояние беременности, родовой акт под влиянием врачебного дискурса стали рассматриваться в качестве патологии, требовавшей вмешательства и участия врача. Такая тенденция была характерна для стран Западной Европы и США при переходе от традиционной к биомедицинской модели родов[1403].
Во многом сложность родов женщин из интеллигентных слоев общества была обусловлена генетическими факторами и их образом жизни. К примеру, физиологически дворянкам, по сравнению с крестьянками, было труднее рожать, поскольку из поколения в поколение браки заключались в своем кругу, и женщины оставались наследственно субтильными. Вес дворянок в возрасте 20–40 лет составлял в среднем 55 кг, в то время как дети у них рождались не маленькие, около 3500–4000 г. Желание выставить напоказ грудь и выпрямить позвоночник так, чтобы радовать мужской глаз, плохо коррелировало с формированием организма будущей матери; многие женщины думали не о том, как им придется рожать, а о том, как поразить будущих мужей захватывающим зрелищем осиных талий. Ношение деталей одежды, немыслимых в народной среде, – корсета, стягивавших подкройных лифов с прокладкой китовым усом, – использование многочисленных шнуровок, стискивавших грудь и талию, негативно сказывалось на репродуктивной функции этих женщин[1404]. Искривление костей грудной клетки оставалось эпидемией, а нежный цвет лица – неоспоримым критерием красоты: дамы стремились сохранить перламутровость кожи редким пребыванием на открытом воздухе. Между тем им и до, и после родов свежий воздух был так же необходим, как и младенцам.
В редких случаях мемуаристки сообщали о легких родах. Провинциальная дворянка писала: «Роды прошли благополучно…»[1405] Ее современница сообщала: «Утром родился у меня сынок Николай. Все прошло благополучно»[1406]. Во многом женская оценка родов зависела от продолжительности схваток, которые длились от нескольких часов до четырех суток, как, например, у княгини М. К. Тенишевой[1407]. Нередко одна и та же женщина переносила роды по-разному. Как правило, третьи и последующие рождения были более быстрыми. А. А. Знаменская, описывавшая тяжелое появление на свет первенца, рождение пятого ребенка характеризовала так: «Благополучно и скоро»[1408].
В описании собственных родов присутствовала высокая степень депривации женского «я». Зачастую женщины рассматривали себя не как субъект страдания, а как источник боли и мучений для окружающих. Повествуя о родах, мемуаристки заостряли внимание на том, что чувствовал муж, как вели себя родители и родственники, а не на своих ощущениях. А. Г. Достоевская во время болезненных схваток боялась тревожить спящего мужа, которому, как она считала, непременно нужно было выспаться. Разрешаясь от бремени, она, несмотря на сильные боли, волновалась в первую очередь о супруге:
Помимо обычных при акте разрешения страданий, я мучилась и тем, как вид этих страданий действовал на расстроенного недавними припадками Федора Михайловича. В лице его выражалось такое мучение, такое отчаяние, по временам я видела, что он рыдает, и я сама стала страшиться, не нахожусь ли я на пороге смерти, и, вспоминая мои тогдашние мысли и чувства, скажу, что жалела не столько себя, сколько бедного моего мужа, для которого смерть моя могла бы оказаться катастрофой