Зинаида Арапова в своем дневнике вспоминала, как страдали ее близкие родственники, ни слова не говоря о собственных ощущениях и испытанной боли:
И во время этих страшных страданий я все время видела дорогое, бледное как смерть лицо Арапки, измученные лица мама и папа, и мне от этого было легче страдать. В 4 часа дня, когда началось смеркаться, Татуся родилась. Я никогда не забуду в эту минуту лица Арапки… Я повернула голову к Арапке и увидала его глаза, сияющие, ласковые, полные слез[1410].
С. А. Толстая, вспоминая рождение одного из многочисленных детей, также концентрировалась на описании поведения мужа, а не на собственных переживаниях[1411]. Этот факт говорит в пользу существовавшего традиционного для патриархального мира зависимого положения женщины в семейной иерархии, где самовосприятие, оценки и взгляды на значительные события, даже из сферы абсолютно женской, были подчинены мужской субъективности.
Окончание родового процесса не избавляло женщину от страхов, связанных с собственным состоянием и здоровьем новорожденного. Россия лидировала среди стран Европы по уровню детской смертности. По статистическим данным Московской губернии, в 1880–1890 годах на первом месяце жизни погибало около четверти младенцев, до года не доживали 40–50 % детей[1412], в провинциальных губерниях дело обстояло еще хуже. Следует отметить, что высокая смертность касалась прежде всего детей из беднейших классов. Однако из биографий дворянок, их дневников и мемуаров видно, что осложненные роды зачастую приводили к гибели ребенка. Среди наиболее частых причин внутриутробной смерти плода – внутриматочные инфекции, воспалительные процессы стен матки (эндометрит). Т. Л. Толстая, мучаясь от многочисленных мертворождений, сообщала, что ее доктор исследовал плаценту, в результате чего установил эндометрит[1413].
В личных документах (дневниках, письмах, воспоминаниях), принадлежавших женщинам второй половины XIX – начала XX века, нередко содержатся описания родов, но они фрагментарны, отрывочны, коротки. Ценной находкой явился обнаруженный в РГАЛИ дневник В. П. Багриновской (жены композитора М. М. Багриновского), где она самым подробным образом воспроизвела картину родов[1414]. Частный случай эмоциональных переживаний деторождения, представленный на страницах «текста роженицы», позволяет репрезентировать мир женской субъективности.
Пытаясь охарактеризовать свой опыт родов, В. П. Багриновская откровенно признавалась в сложности описания болевого процесса. Являясь представительницей образованного класса, подходившая ко всему, даже к родам, основательно и подготовленно, накануне предстоящего испытания она, как и многие в ее время, зачитывалась книгами В. Н. Жука о беременности, родах и уходе за младенцем. Когда женщина почувствовала наступление схваток, то самообладание ее не покинуло, так как она была уверена, что, как и в какой последовательности нужно делать. В ее словах нет ни тени паники: «…я добросовестно приготовилась по Жуку – книга о родах и воспитании. Стала готовить себе кровать. Постелила клеенку, велела поставить самовар и затопить ванну»[1415].
В лучших традициях обеспеченных семейств на роды были одновременно приглашены два специалиста: доктор и акушерка. Спокойствие роженицы подкреплялось тем, что уже несколько недель акушерка проживала в доме Багриновских. Схватки начались ночью, тотчас же прибыл доктор. В. П. Багриновская старалась зафиксировать все действия, сопровождавшие наступление родового акта, словно цепляясь за каждый момент этой жизни, в предчувствии своего конца. Она описывала до мельчайших подробностей, как с акушеркой «устраивала» кровать, как застилала ее клеенкой, как отдавала распоряжения вновь и вновь кипятить воду (в самоваре). При помощи мужа роженица приняла теплую ванну, после которого акушерка очистила ей кишечник и «готовую» уложила на кровать.
В. П. Багриновская признавалась, что перед родами она не испытывала страха, так как еще толком не знала, чего конкретно ожидать. Начало родов запечатлелось в ее сознании как ужасающий по своей боли, уродующий тело и душу акт:
Но как описать боль? То-то и ужасно, что сила ее превращает человека в животное, чувствуешь одно свое тело, а души будто и нет совсем… больно, болит крестец, устали ноги, которых нельзя вытянуть, они зябнут и дрожат. Лицо горит, все тело обливается потом, хочется вскочить, уйти, а боль опять железным кольцом объяла поясницу, теряешься так, что и крикнуть не догадаешься… ужасное чувство, как будто вся превращаешься в одну пружину, выдавливающую из себя что-то постороннее, руки судорожно вцепляются в полотенце, подбородок прилип к груди[1416].
В тексте роженицы содержалось уподобление себя Иному – животному, это помогало ей осмыслить все то, что приходилось впервые испытывать.
Врач и акушерка применяли различные манипуляции для облегчения боли роженицы и ее страданий: предлагали обезболивающее (давали нюхать эфир), с целью усиления потуг к спинке кровати привязывали полотенце. Роженица бралась за него и изо всех сил тянула полотенце на себя. Когда появилась головка ребенка, акушерка отделила нижнюю часть тела женщины простыней, тем самым исключив из ее поля зрения непосредственный выход на свет ребенка. Чем была обусловлена подобная процедура? Можно только предполагать, что эта деталь была призвана предохранять психику женщины от тягостных переживаний, могущих довести ее до бессознательного состояния. Во время родов акушерка несколько раз меняла белье роженицы, промывала ее родильные органы, предотвращая опасность инфекционного заражения, так как родильная горячка была одним из неприятнейших явлений послеродового периода.
В. Багриновская признавалась, что она была настолько измучена, что даже не почувствовала, что родила. Сразу же после выхода ребенка акушерка показала его матери. Описывая свое состояние, она отмечала, что испытывала очень сильные, неведомые ранее ощущения. Родильный акт завершился появлением на свет мальчика и перерождением женщины в мать:
Мальчик, мальчик… Красненькая, крошечная рожица и закрытые глазки, двигающиеся губки и щечки, похожие на перезревший персик. Может быть, для мужчин все это некрасиво, но волна новой, никогда не испытанной нежности бросается в грудь, руки сами тянутся к крошке, и, прижав его к себе, первый раз испытываешь умиротворяющую полноту жизни. Это все, больше ничего не будет[1417].
М. М. Багриновский, по свидетельствам жены, принимал самое активное участие в родах: он «бегал» за доктором, доставал нужные лекарства, в том числе обезболивающие средства. Но вынести самое главное – родовой акт – он оказался не в силах. Мужа поместили в соседнюю комнату, где он мог слышать все, что происходило с женой. Его поведение во многом напоминало то, как вел себя Константин Левин в романе «Анна Каренина». М. Багриновский то терял сознание, то приходил в себя от ужаса происходившего и собственной беспомощности. После того как крики жены утихли и на свет появился ребенок, муж, сраженный собственными переживаниями и невозможностью их рационального объяснения, упал в обморок. Акушерке приходилось следить одновременно и за родильницей, и за ее мужем.
Если первые роды В. П. Багриновская описывала подробно, эмоционально, то последующие характеризовала в нескольких словах: «…боялась я меньше, чем в первый раз, и вообще все прошло просто и буднично»[1418]. На третьих родах она указывала, что вообще не волновалась[1419]. Это очередной раз подтверждает тот тезис, что в условиях неограниченной женской фертильности и большого количества деторождений беременность, роды и материнство переставали быть чем-то особенным, превращаясь в будничную рутину. В связи с этим надо понимать, что «сознательное материнство» не могло родиться в условиях патриархальной семьи, в отсутствие репродуктивной свободы. Последняя в конечном итоге играла большую роль в трансформации отношения матерей к собственным детям и материнским обязанностям.
Мужское восприятие родов, зарождение «сознательного отцовства»
Устойчивой тенденцией родин в интеллигентных семьях стало присутствие мужа на родах непосредственно в родильной комнате, в то время как в условиях доиндустриальной России, согласно мемуарной литературе и свидетельствам врачей, муж находился в отдельных покоях, ожидая разрешения жены. Если муж отличался повышенной чувствительностью, его помещали в соседнюю комнату, чтобы он мог слышать, но не видеть происходящего. Эта тенденция присутствия и соучастия мужа на родах была не столько отголоском народных практик[1420] (кувады)[1421], сколько элементом зарождения «сознательного отцовства». Отсутствие мужа на родах считалось ненормальным и даже оскорбительным прежде всего для самой роженицы и являлось доказательством мужней нелюбви. И если на Западе в окружение роженицы попадали исключительно женщины[1422], то в России, в семьях образованных горожан и тем более в дворянской среде, присутствие мужа непосредственно в родильной комнате было нормой. Современные специалисты убеждены, что как для женщины этот период (особенно при первой беременности и первых родах) является переходным, превращающим ее в мать, так и для мужчины должно пройти перерождение и гармоничное появление отца в ходе совместных переживаний беременности и родов