м восприятии, не только составлять ценность для самих авторов, но и раскрывать их гендерную идентичность. В условиях существования патриархального принципа разделения сфер на женскую и мужскую подготовка к будущим родам становилась важной частью в гендерной самопрезентации женщин и обретения собственной идентичности.
2. Эмоциональные переживания беременности, представленные на страницах женских дневников второй половины XIX века, становились более глубокими и яркими. Это было связано как с утверждением культа «сознательного материнства», развитием концепта «идеальной матери», чья повседневность должна была быть сосредоточена вокруг семьи, рождения и ухода за детьми, так и с существенными демографическими процессами. Сокращение числа деторождений в жизни горожанок, женщин из интеллигентных слоев общества, делало опыт беременности и родов уникальным, глубоко переживаемым.
3. Изученные тексты демонстрируют, что беременность воспринималась женщинами редко как радостное событие, чаще как опасное состояние. Женские страхи включали в себя страх собственной смерти, смерти ребенка, внутриутробной или при рождении, появления на свет нездорового младенца (потенциальный страх «уродств»). Эти страхи культивировались прежде всего медицинским дискурсом, который рассматривал беременность в категориях болезни. В женском представлении роды превращались в «метафору смерти». Для благородных дам, воспитанных в лучших традициях, первые роды являлись вторым драматичным потрясением в их жизни после дефлорации. Основными чувствами рожениц были страх смерти, сравнение себя с животным, деперсонализация. Причина женских страхов (в особенности при первых родах) крылась в низкой сексуальной, материнской социализации, травматическом опыте дефлорации и высоком уровне материнской смертности при родах. Среди наиболее часто встречающихся описаний своего состояния: «бесконечные мучения», «страдала, как смертельно раненная», «животная боль», «кричала, как безумная», «страшные мучения», «ужасные страдания». Несмотря на доброжелательную атмосферу домашних родов, женщины воспринимали роды как пограничное (жизнь/смерть) состояние, причем роды воспринимались скорее как умирание, а не возрождение. За редким исключением женщины характеризовали свои роды как «тяжелые» или «трудные». Врачи тоже отмечали, что родовой процесс у женщин образованного класса чаще, чем у работниц и крестьянок, протекает с осложнениями. Окончание родового процесса не избавляло их от страхов, связанных с собственным состоянием и здоровьем новорожденного. Одним из способов преодоления многочисленных страхов становилось самообразование в вопросах, связанных с деторождением, помогавшее женщинам осмыслить свои телесные практики. Поскольку матери все так же мало делились опытом со своими дочерями, постольку молодые женщины всё чаще обращались к научной литературе и профессионалам, помогавшим осознать им перемены в собственном теле и сознании.
4. Поскольку основной патриархатный гендерный порядок эрозировал очень медленно, самосознание себя как главных героинь описываемых событий приходило к женщинам крайне редко. Мемуаристки депривировали собственное состояние, избегая употребления термина «беременна», заменяя его на «находилась в положении», «интересное положение», «надежды», «моя болезнь», старались не замечать своего нового положения, редко писали о том, чего им хочется, вместо этого терзаясь мыслями о настроениях, желаниях, чувствах близких людей. Они оставались во власти традиции, согласно которой их собственные чувства и переживания были вторичны по отношению к переживаниям их мужей. Зачастую женщины рассматривали себя не как субъект страдания, а как источник боли и мучений для окружающих. Положительное отношение к собственной беременности коррелировало с оценками мужа. Женщина в эмоциональных переживаниях и своем поведении оставалась зависимой от мужчины. Несмотря на популярность семейных портретов, фотографий родителей с младенцем на руках, сохранялось традиционное табуирование вида беременных, накладывающее негласный запрет на визуальное закрепление облика дам в положении. Это позволяет имплицитно предполагать, что образ беременной женщины по-прежнему считался сакральным, его изображение – сугубо интимным, а значит, в широких кругах недопустимым.
5. Необычайно важным для понимания особенностей семейных отношений, в том числе в обстоятельствах родов и послеродового восстановления, было привлечение материалов мужской автодокументалистики и обнаружение того, что присутствие супруга и даже его психологическое участие в таком женском деле и процессе, как роды, было привычным и нормальным. Если в народной среде кувада тоже весьма красноречиво характеризует славянскую и русскую традицию, то в среде образованных слоев населения соучастие мужей, их сопереживание страданиям жен было элементом формирования «нового отцовства». Российские мужчины гораздо раньше супругов из стран Западной Европы и США стали принимать активное участие в течение родового процесса своих жен (в западной историографии считается, что право присутствовать на родах европейские и американские мужчины отвоевали в 70‐е годы XX века[1446]). «Новые отцы» были сосредоточены не столько на эмоциональной стороне родового процесса, сколько на его фактической стороне, поэтому фиксировали свои действия и перемены, которые происходили с их женами. «Сознательное отцовство» выражалось в том, что мужчины в процессе родоразрешения их жен нередко занимали роль ассистентов для медицинского персонала (акушерок, врачей): подавали инструменты и приспособления, направлялись в аптеку, вызывали врачей и др.
6. Описание деторождения в стационарах в мемуарной литературе встречается крайне редко. Несмотря на легитимацию клинического пространства родов у горожанок к началу XX века, они чрезвычайно сдержанно характеризовали свой опыт деторождения там. Видимо, стандартизация процедур, высокие нормативные требования к поведению рожениц, официальные отношения между пациентками и врачебным персоналом, больничная обстановка негативно сказывались на желании рефлексировать, притупляли и обесценивали эмоциональные переживания женщин.
Заключение
Изучение культуры деторождения в России Нового времени позволило восполнить важнейшую страницу в истории женской повседневности. Нам важно было выйти за пределы историко-медицинских исследований, вписав культуру деторождения в широкий контекст социальной истории и исторической антропологии через проблематизацию новых сюжетов в прошлом России (модели деторождения, эмоциональное переживание родов, контроль над рождаемостью, медикализация повседневной жизни и противостояние традиционного и профессионального знания, культура домашних родов, антропология родильной клиники и др.).
Мы надеемся, что нам удалось представить эту страницу истории как сложный и неоднозначный процесс социального конструирования репродуктивной культуры, практик деторождения, которые, казалось бы, относятся исключительно к естественной функции человеческого организма. Исследование показало, что вследствие процессов буржуазного развития общества, рационализации сознания, развития научной медицины, урбанизации на смену традиционной приходила биомедицинская модель родовспоможения. Этот процесс имел как положительные последствия (сокращение материнской и младенческой смертности, возможность оперативного вмешательства при трудных родах, анальгизация родового процесса), так и определенные издержки, связанные с тем, что клиническое пространство стало рассматриваться в качестве единственно легитимного места для деторождения, разрушалась женская сеть родов, женщина утрачивала активную роль в родах, превращаясь в пациента, утверждались жесткие представления о норме и патологии.
Изучение врачебного дискурса и женской автодокументалистики позволило описать процесс медикализации повседневной жизни женщин, установить, каким образом репродуктивное поведение вовлекалось в область медицинского контроля и экспертных оценок. Женское тело, женская сексуальность на протяжении веков являлись объектом для социального контроля, который осуществлялся через традиции и обычаи, религиозные и правовые нормы. В эпоху Нового времени научная медицина превратилась в мощный инструмент контроля над женской телесностью, оказывая влияние на формирование идеалов женственности, материнства, здоровья и репродуктивного поведения.
Новые формы контроля над женским поведением имели различные эффекты. Женская автодокументалистика показала, что стремление соответствовать заданным экспертным сообществом идеалам материнской заботы оборачивалось драматичными переживаниями для российских женщин. Разрушение патриархальной семьи, интенсификация жизни вследствие модернизационных процессов, эмансипация женщин, появление новых форм женской идентичности (возможности получения образования, профессиональной самореализации) оказывали влияние на рационализацию деторождения. Новые горизонты для деятельности женщин, преодоление границ частного семейного пространства не только существенно изменили репродуктивную культуру: в стране произошла невидимая демографическая революция, автономизировавшая сексуальное и прокреативное поведение.
Нам удалось выявить и обозначить существенность и стремительность перемен в культуре деторождения, произошедших за два столетия. На смену традиционной модели родов пришла биомедицинская, ставшая основой для выстраивания технократической модели деторождения, которая стала доминировать в период советской истории. Стремительность перемен убеждает нас, что деторождение не просто важнейшая часть женской идентичности, но и особая культура, которая формируется под влиянием историко-социальных процессов, социальных институтов и экспертных дискурсов. Демографические интересы государства, биополитический контроль над репродуктивным и сексуальным поведением человека не всегда учитывает интересы самих женщин, их права и свободы, представления о собственной идентичности. Мы надеемся, что изменения в современной культуре деторождения в России направлены прежде всего на утверждение холистической модели родовспоможения, в которой выражается гармоничное сочетание прав и ценностей человека и интересов государства.