Выйдя на улицу, я закурил и обдумал все, что узнал. Маколи был сотрудником, на сто процентов преданным начальству. Ротвейлером. Что ж, в одном губернатор ошибался: в ротвейлерах тоже есть доброе начало. И в Маколи, судя по всему, оно тоже присутствовало — если он и впрямь, как утверждала мисс Грант, обратился к Богу. И подтвердить или опровергнуть ее слова мог только один человек. Мне нужно было поговорить с преподобным Ганном.
Четырнадцать
Запах горящего дерева напомнил мне о доме. О том густом серебристом дыме, что поднимается из деревенских труб морозной зимней ночью, наполняет ноздри, сушит горло и чуть ли не кричит, что пора выпить виски, чтоб прочистить глотку от сажи. Но здесь, среди теплой бенгальской ночи, дым шел не из каминов, а из тысяч индийских печей.
Казалось, Черный город оживал по вечерам. Как раз когда бульвары Белого города пустели, а их обитатели разбредались по клубам или скрывались за высокими белеными стенами, жители Черного города выходили на улицы, стекались к уличным чайным прилавкам, собирались на верандах покурить и поговорить о политике. По крайней мере, мужчины.
Дигби, Банерджи и я, одетые в штатское — в индийскую одежду и сандалии, — шли, стараясь не производить шума, по переулку в окрестностях Багбазар-роуд.
Мы встретились на Лал-базаре, и Банерджи рассказал мне очередные плохие новости. Багажная декларация на вчерашний Дарджилингский почтовый поезд исчезла. Она существовала в двух экземплярах. Один находился в поезде, и его, вероятно, похитили нападавшие. Второй должен был храниться на вокзале Сеалда, но его никак не могли найти. Служащие уверяли Банерджи, что внесение декларации в систему хранения порой занимает несколько дней и что начальник вокзала приложит все усилия, чтобы ее отыскать.
Дигби довез нас от Лал-базара до Грей-стрит, которая находилась в полумиле от нашей цели. Автомобили в этой части города встречались редко, и ехать дальше означало бы привлечь внимание, поэтому мы продолжали путь пешком по людным, плохо освещенным улицам. Мы с Дигби прятались под накидками с капюшоном, надетыми поверх самых примитивных тюрбанов, которые нам намотал один из констеблей-сикхов на Лал-базаре, немало повеселив тем самым своих коллег. Я натянул капюшон пониже. Пара сахибов, разгуливающих по Багбазару в ночи, привлекла бы не меньше нежелательного внимания, чем автомобиль, а то и больше, так что мы пробирались тайком, пользуясь темнотой. Точнее, тайком пробирались мы с Дигби. Несокрушим, которому не нужно было скрывать свою внешность, спокойно шел, ни от кого не таясь, в нескольких шагах впереди и следил, чтобы путь был чист. Я мог поклясться, что сержант получает некое извращенное удовольствие от сознания, что он может свободно идти по улице, в то время как нам, англичанам, приходится прятаться в тени.
Мы свернули в переулок, очень похожий на тот, в котором обнаружили Маколи. Стая бродячих собак лежала, подремывая, прямо у нас на пути. Один пес окинул Банерджи взглядом и лениво зевнул. Сержант начал, осторожно ступая, пробираться между животными. Тут из-за угла неподалеку от нас неожиданно вывернули два велосипеда. Наверное, Банерджи, отвлекшись на собак, заметил опасность слишком поздно и не успел нас предупредить. Свет фар становился все ярче, и Дигби разнервничался. Вот-вот мы будем как на ладони.
— Место уже близко? — спросил я шепотом.
— Слишком близко, чтобы нас здесь видели, — пробормотал Дигби. — Придется все отменить.
Этот сценарий мы обсудили заранее. Если нас увидят и опознают в нас сахибов неподалеку от конспиративной квартиры, осведомитель Дигби может быть раскрыт, а на этот риск Дигби идти не хотел. Скорее всего, велосипедисты просто проехали бы мимо, не обратив на нас никакого внимания, но Дигби придерживался четкой позиции: когда дело касается индийцев, ни в чем нельзя быть уверенным и ничего нельзя знать наверняка. При существующем положении вещей два сахиба, оказавшись не в том районе, могли навлечь на себя любые неприятности, от ограбления до убийства. Если бы нас заметили, нам пришлось бы отложить встречу как минимум на пару часов. Увы, согласно протоколу, осведомитель не мог оставаться на конспиративной квартире дольше часа — считалось, что это опасно. Если бы мы ушли сейчас, то предпринять новую попытку смогли бы не раньше чем через двадцать четыре часа, а я, черт возьми, не собирался терять еще одни сутки. Я лихорадочно искал глазами укрытие, но прятаться было негде.
Велосипедисты приближались и уже почти поравнялись с Банерджи. Они были в нескольких ярдах от нас, как вдруг в последний миг сержанта посетила идея. Он поднял ногу и с силой опустил ее на хвост одной из собак. Пес завизжал от боли, подскочил и метнулся по переулку — как раз велосипедистам наперерез. Он столкнулся с велосипедом на полном ходу, и седок, кувыркнувшись через руль, отлетел на добрых десять футов. Остальные собаки, разбуженные воем товарища, немедленно повскакивали и с яростным лаем окружили ездоков. Банерджи бросился на помощь несчастным велосипедистам, а мы с Дигби воспользовались хаосом, чтобы незаметно прошмыгнуть мимо. Отойдя на достаточное расстояние, мы остановились подождать Банерджи. Дигби наклонился, якобы застегивая пряжку на сандалии, а я отвернулся к стене и сделал вид, что справляю нужду в сточную канаву. Вскоре к нам неторопливо, словно прогуливаясь, подошел Банерджи. На лице его сияла широченная улыбка.
— Отличное представление, сержант, — шепнул я.
— Спасибо, сэр, — ответил он. — Кажется, в некоторых случаях спящее лихо лучше все-таки разбудить.
Через несколько минут мы уже стояли в темноте у стены покосившегося здания и Дигби тихонько снимал висячий замок и цепочку, скреплявшие две створки входной двери. Он пропустил нас внутрь, в черноту, зашел следом и запер за нами дверь на деревянный брус. Я решил, что он уже здесь бывал, иначе он вряд ли смог бы так быстро найти этот брус в полной темноте. Затем Дигби достал книжечку спичек и чиркнул. Спичка коротко вспыхнула, а потом загорелась ровным огоньком, тускло освещая обветшалое и пропахшее плесенью пыльное помещение. Не теряя времени, Дигби повел нас в глубину дома, где отпер вторую дверь — старую, щербатую, закрытую на хлипкую щеколду. За дверью оказался огороженный дворик.
— Ждите здесь, — шепнул Дигби, когда мы остановились у забора. Потом отошел в сторону, пошарил в высокой, по пояс, траве и вскоре вернулся с деревянным ящиком, который с помощью Банерджи приставил к забору. Забравшись на ящик, мы по очереди перелезли на ту сторону и очутились в другом огороженном дворике. Единственная дверь в дальнем его конце была освещена керосиновым фонарем, висящим над входом на кривом гвозде. Дигби молча пересек двор и постучался. Дверь сначала приоткрылась слегка, и чей-то настороженный глаз осмотрел нас сквозь щелку. Затем она отворилась шире, царапая землю.
Тогда я и увидел нашего человека — лысеющего пожилого индийца с жестким взглядом черных глаз, сидящих на толстом лице как глазки в картофелине. Он курил биди — скрученный лист, набитый табаком и с одного конца перевязанный ниткой, сигарету бедняка.
— Вы поздно, — проскрипел он, нервно затягиваясь. — Я уже собирался…
Дигби взглядом заставил его замолчать.
— Нам пришлось действовать осторожно. Или ты предпочел бы, чтобы мы пришли вовремя и привели на хвосте пару агентов?
Индиец поднял руки в знак согласия:
— Нет, нет. Конечно, нет! — И нервно провел ладонью по голове, приглаживая прядки сальных черных волос. — Сюда, проходите, — сказал он и повел нас к лестничному проему.
В подвале без единого окна пахло потом и камфорой. Индиец жестом предложил нам располагаться на циновках, валявшихся вокруг низенького деревянного стола, а сам достал бутылку и стаканы из грубо сколоченного и изрядно потрепанного жизнью буфета.
— Что скажете, младший инспектор? — спросил он, поднимая бутылку. — Выпьем по глотку, прежде чем перейти к делу?
— Давай, — согласился Дигби.
Индиец поставил стаканы на стол и один за другим наполнил их золотисто-коричневой жидкостью.
— Что это? — спросил я.
— Аррак[46], — объяснил он с улыбкой. — Превосходный напиток, вот увидите. Производится только на юге.
Дигби кивнул и отпил из стакана. Я последовал его примеру. Штука была огненная — могла зажечь пламя в груди, а могла и вовсе прожечь там дыру, если пролить ее ненароком.
— Мне не нужно, — отказался Банерджи, отодвигая свой стакан.
— Вы не употребляете крепкий алкоголь? — удивился хозяин. — Всем индийцам стоит пить алкоголь. А также есть мясо. Красное мясо, и особенно говядину. Британцы, — сказал он, показывая на Дигби и меня, — все употребляют алкоголь и говядину, даже мемсахибы. Поэтому они такие сильные. А мы, индийцы, увы, часто непьющие и вегетарианцы. Поэтому мы в подчиненном положении.
— Хватит, — буркнул Дигби. — Что ты можешь нам сообщить, Викрам?
Индиец лукаво улыбнулся:
— Этот случай с Маколи. Британцы очень расстраиваются. Ваши английские газеты называют его «возмутительным преступлением» и требуют, чтобы убийц немедленно поймали и примерно наказали.
Было совершенно ясно, куда он клонит. У Викрама была информация — товар, который, как он прекрасно понимал, представлял для нас интерес. Он собирался торговаться, чтобы задрать цену повыше. Обычная ситуация: спрос и предложение. И неважно, в Лондоне вы или в Калькутте, доносчик остается доносчиком, а законы рынка везде одинаковы.
— И сахибы, и мемсахибы, — продолжал Викрам, — очень паника гложет их.
— Давай к делу, Викрам, — поторопил Дигби.
— Много разговоров в Коссипуре, — продолжал индиец. — Сплетни, догадки. Вы же знаете, младший инспектор, что мы, проклятые индийцы, любим поговорить. Вы, британцы, даже принимаете законы, чтобы мы замолчали, но мы всё говорим. И люди всегда болтают со своими пан валла. Я слышу разное…
Дигби перебил его:
— Меня не интересуют сплетни, Викрам. Или ты что-то знаешь, или нет. Хватит тратить мое время. — И сделал вид, что встает с циновки.