Сен помолчал. Потом снова взял сигарету и повернулся к Банерджи:
— Простите, сержант. От старых привычек избавиться не так-то легко. Я был не прав, когда осудил вас без доказательств. Надеюсь только, что ваш капитан следует тем же принципам.
Сен курил не спеша, наслаждаясь каждой затяжкой. Когда человеку уже почти нечего ждать от жизни, он старается растянуть немногие оставшиеся удовольствия. Я не стал ему мешать. На его месте я вел бы себя так же. Когда он докурил, мы начали все заново: те же вопросы, те же ответы. Сен продолжал утверждать, что ничего не знает ни об убийстве Маколи, ни об ограблении почтового поезда. Уверял, что стал сторонником мирных перемен, и отстаивал свою точку зрения с жаром неофита. Его рассуждения звучали на редкость убедительно. Не раз мне приходилось напоминать себе, что передо мной сидит человек, не скрывающий, что он террорист, человек, чья группировка калечила и убивала англичан и индийцев — как военных, так и гражданских. Его неожиданное превращение в поборника мира было слишком уж неправдоподобным.
Совершенно очевидно, что он мог лгать, городить любую чепуху, лишь бы посеять сомнение в моей душе. В конце концов, я был его врагом, воплощением всего, уничтожению чего он посвятил свою жизнь. И все-таки я действительно начинал сомневаться. Лгал он или говорил правду, некоторые обстоятельства этого дела казались странными, и в первую очередь записка, найденная во рту у Маколи. И в самом деле, зачем бы Сен стал писать ее по-бенгальски, если он говорил и писал по-английски не хуже других? И почему он так настаивал, чтобы я показал ее Банерджи?
И сама бумага. За дни, прошедшие с момента убийства, у меня не было возможности как следует ее рассмотреть, но теперь она вызывала у меня вопросы. Я и забыл, какого она качества — дорогая, плотная, необыкновенно гладкая. Такую можно найти в номере пятизвездочного отеля. Судя по тому, что я успел узнать о Калькутте, здесь подобная роскошь не в ходу. Индийцы обычно писали на тонкой и шероховатой, и даже бумага, которую использовали в полиции, уступала по качеству английской. Где мог беглец, четыре года скрывавшийся от правосудия, раздобыть листок подобной бумаги? И для чего он смял ее в комок и запихнул в рот жертве?
Я объявил, что допрос окончен. Тюремщик повел Сена и его врача обратно в камеру. Как только они вышли, я повернулся к Дигби и Несокрушиму. Дигби качал головой, а Несокрушим просто сидел с виноватым выражением лица, которое, кажется, появлялось всегда, когда он был расстроен.
— Что скажете? — спросил я.
— В чем ему точно не откажешь, — пробурчал Дигби, вставая со стула, — так это в фантазии. Весь этот вздор про ненасилие. Можно подумать, что мы арестовали святого, а вовсе не главаря террористов.
— А вы? — спросил я у Банерджи.
Он вынырнул из своих мыслей.
— Не знаю, что и подумать, сэр.
— Оставьте все сомнения, сержант, — посоветовал ему Дигби. — Мне приходилось встречать подобных людей, и поверьте мне, мой юный друг: вашу глотку он перерезал бы с таким же удовольствием, как и глотку белого человека, представься возможность.
Банерджи не ответил. О чем бы он ни думал, свои соображения он предпочитал держать при себе. Толстая папка лежала передо мной на столе. Я открыл ее, достал запятнанную кровью записку и протянул ее сержанту:
— Мне стоило бы показать ее вам раньше. Дигби говорит, что автор записки угрожает англичанам и требует, чтобы они убрались из Индии. Прочтите и скажите, каково ваше мнение.
Банерджи рассмотрел записку.
— Младший инспектор Дигби прав.
— Вот видишь! — сказал Дигби.
— Но записка довольно странная.
— В каком смысле?
— Понимаете, сэр, это непросто объяснить человеку, который не знает бенгали. На самом деле существуют две разновидности бенгальского языка. Есть разговорный бенгальский и есть литературный бенгальский. Он чем-то похож на ваш «королевский английский», но гораздо более формализован и избыточно вежлив. Эта записка написана не на обычном, разговорном бенгальском, а на литературном бенгальском.
— Это так важно? — спросил я.
Банерджи замялся.
— Ну… это все равно что написать записку по-английски, используя слова вроде «извольте» и «милостивый государь». Грамматически верно, но необычно. Особенно если вы угрожаете адресату.
Дигби ходил взад-вперед по комнате.
— Сен — человек образованный. Может, ему больше нравится литературный бенгальский. Не понимаю, в чем проблема.
— Вероятно, я плохо объясняю, — сказал Банерджи. — Если записка была написана как угроза, то это самая вежливая угроза, какую только можно себе представить. Дословно здесь сказано вот что: «Примите мои искренние извинения, но дальнейших увещеваний не будет. Кровь прибывших из-за моря заструится по улицам. Будьте так добры, удалитесь из Индии». Не могу себе представить, зачем Сен стал бы так писать.
Дигби остановился передо мной.
— Послушай, Сен — известный террорист, на его счету бесчисленное множество нападений. Он появляется после четырех лет в бегах. В первый же вечер своего пребывания в городе он произносит речь, в которой призывает индийцев сопротивляться англичанам. Той же ночью меньше чем в десяти минутах ходу от того места, где он произносил свою речь, убивают Маколи. На следующую ночь происходит нападение на поезд, за которым, по твоему же заключению, стоят террористы. Ты же не хочешь сказать, что все это — просто совпадение? Ну написал человек странную записку — и что? Важно, что в этой записке он угрожает, предупреждает, что впереди нас ждет еще больше насилия. Именно этому Сен посвятил свою жизнь. Он виновен. Признаёт ли он свою вину, не имеет отношения к делу.
В одном Дигби был прав: признавал Сен свою вину или нет, к делу и впрямь отношения не имело. Его все равно объявят виновным и повесят. Слишком многие люди по слишком многим причинам заинтересованы в его виновности. Приговор не мог быть иным. Пресса рыла копытами землю. Она расценивала убийство Маколи как прямую атаку на власть британцев в Индии. Общественное мнение давило на губернатора. И ответ его должен быть однозначным — губернатор должен дать понять местным, что за подобными действиями последует жестокая и публичная расправа. Есть ли лучший способ продемонстрировать мощь Британии, чем молниеносный арест и казнь террориста? Подразделение «Эйч» жаждало расправиться с Сеном, чтобы реабилитироваться после того, как он улизнул от них в 1915 году, когда были уничтожены остальные предводители «Джугантора». Даже мы, служащие Имперской полиции, были заинтересованы в том, чтобы обвинить Сена: от нас ведь требовали, чтобы мы как можно скорее закрыли это дело, а других подозреваемых у нас не было.
Существовала только одна трудность. Я не был полностью убежден в его виновности.
И дело не только в сомнениях по поводу записки. Для начала, я до сих пор понятия не имел, что забыл Маколи возле борделя в Черном городе. Остальные, начиная с губернатора и заканчивая приятелем покойного Бьюкеном, тоже ничего об этом не знали и не придавали этому особого значения. Вдобавок я понял, что с самого начала меня одолевало подспудное беспокойство. Я постоянно чувствовал, что отстаю на пару шагов, что двигаюсь по оставленному кем-то следу из хлебных крошек. К сожалению, Дигби прав. Как я объясню Таггерту, что сомневаюсь в виновности давно находящегося в розыске террориста, который в ночь убийства находился неподалеку, и сомневаюсь только потому, что на месте преступления обнаружилась довольно экстравагантная записка? Да он на смех меня поднимет!
Но это было еще не все. Где-то в подсознании зарождался страх. Если за нападениями стоит не Сен, то, значит, преступники на свободе. И угроза масштабного восстания не исчезла, а времени оставалось все меньше. Я постарался отогнать эту мысль. Сен виновен. Мне просто нужно это доказать.
— Сэр? — обратился ко мне Банерджи. — Какие будут распоряжения?
Я велел ему перепечатать протокол допроса на машинке, чтобы заранее внимательно просмотреть, перед тем как отчитываться перед комиссаром о ходе расследования.
— Так что с Сеном? — спросил Дигби. — Будешь пробовать еще раз?
— Думаешь, есть смысл? — вопросом на вопрос ответил я.
— Если бы это зависело от меня, я бы сегодня же передал его подразделению «Эйч» и посмотрел, что они из него вытянут. Эти ребята, когда хотят, здорово умеют убеждать.
— Подразделение «Эйч» скоро и так до него доберется, но я собираюсь держаться за него сколько получится.
Двадцать два
Я вернулся в свой кабинет, запер дверь и рухнул на стул. Во время допроса боль в руке постепенно нарастала и под конец стала такой сильной, что я боялся, не отразилось ли это на моих умственных способностях. Я входил в комнату для допросов, преисполненный уверенности, а вышел, сомневаясь едва ли не во всем. В итоге два драгоценных часа оказались потрачены впустую.
Мне было необходимо сосредоточиться. Времени оставалось все меньше. Я сунул руку в карман за пузырьком с таблетками морфия, достал два белых кругляшка, проглотил их, не запивая, откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Через несколько минут боль пошла на спад. Но принимать две таблетки сразу было, конечно, ошибкой. Я надеялся, что двойная доза снимет боль и поможет мне собраться, но просчитался. Морфий подействовал слишком сильно: я впал в забытье.
Я мирно плыл, увлекаемый течением реки Хугли. Плыл мимо пальмовых деревьев и рисовых полей, и оранжевое солнце обволакивало меня своим теплом. Мой разум отделился от тела, и это было чудесно. По берегам стояли люди и смотрели, как я проплываю мимо. Была там и Сара. Молодая и прекрасная, как в момент нашей первой встречи. Она ничего не говорила, но не сводила с меня взгляда, полного любви. Я стремился к ней, но не мог до нее дотянуться и не мог управлять своим телом, даже закричать. Понемногу она исчезла из виду, а я все плыл и плыл по течению — мимо поезда, брошенного на рельсах на полпути к чайным плантациям, мимо новых лиц, мимо лорда Таггерта и миссис Теббит, мимо Банерджи и Бирна, мимо Энни Грант. Энни выглядела обеспокоенной, но я не знал, почему. Рядом с нею стоял Беной Сен в тюремной одежде, протягивая вперед ладонями вв