«Ты не можешь представить чек в суд, не разбивши сердца нашей матери», — сказал он, а он знал, что я не в силах нанести матери такой удар. Но я, однако, дал ему понять, что сердце нашей матери уже разбито, и что я твердо решил скорее видеть своего брата в Рочестерской тюрьме, нежели шуллером в Нью-Йорке. Тогда, наконец, он уступил, дал мне торжественное обещание, что не увидит более Спарроу Мак-Кой, что уедет в Европу и что займется каким-нибудь честным трудом или торговлей, если я пристрою его к какому-нибудь делу. Я немедленно отправился с ним к старинному другу нашей семьи, Джо Уилльсону, который занимался экспортом американских часов за границу и уговорил его сделать Эдуарда своим агентом в Лондоне, за небольшое вознаграждение и пятнадцать процентов комиссионных с продажи. Наружность и обращение Эдуарда были таковы, что он тотчас же пленил старого Уилльсона и через неделю уже был отправлен агентом в Лондон с образцами различных часов.
Мне показалось, что эта история с подложным чеком, действительно, напугала брата, и могла заставить его исправиться и приняться за честный труд. У него был разговор с матерью перед отъездом, и слова матери растрогали его, потому что она всегда была для него нежнейшей матерью в мире, хотя он приносил ей только одно горе. Но меня тревожила мысль о том влиянии, которое имел на него Спарроу Мак-Кой, и я отлично понимал, что он может исправиться лишь в том случае, если не будет иметь никаких сношений с Мак-Коем. У меня был друг в Нью-Йорке, полицейский сыщик, с помощью которого я следил за Мак-Коем. И когда, через две недели после отъезда брата я узнал, что Мак-Кой купил место на пароходе «Этрурия», я ни минуты не сомневался, что он едет в Англию, следом за Эдуардом, чтобы сманить его обратно в Америку, и снова приняться с ним за прежние дела. Я тотчас же решился также ехать в Англию, и свое влияние противопоставить влиянию Мак-Коя. Я знал, как думала и моя мать, что я обязан ехать и попытаться спасти брата. Мы провели последний вечер вместе, молясь за успех моего путешествие, и на дорогу мать дала мне свое Евангелие, подаренное ей отцом в день их свадьбы, чтобы я хранил его всегда у себя на груди.
Я отправился на том же пароходе, как и Спарроу Мак-Кой, и получил, во всяком случае, некоторое удовлетворение в том, что своим присутствием испортил ему прелесть путешествия. В первый же вечер на пароходе, войдя в курильную комнату, я увидел его за карточным столом, окруженного полдюжиной молодых шелопаев, которые везли в Европу свои полные кошельки и пустые головы. Он готовился собирать свою жатву, и она обещала быть очень богатой. Но я скоро уничтожил его надежды.
— Джентльмэны, — обратился я к присутствующим, — известно ли вам, с кем вы играете?
— Что вам до этого? — вмешался Мак-Кой и у него вырвалось проклятие. — Занимайтесь своими делами и не суйте нос в чужие.
— А кто же он такой? — спросил один из присутствующих.
— Спарроу Мак-Кой, известнейший шуллер Соединенных Штатов.
Мак-Кой вскочил с бутылкой в руке, но вспомнил, что находится не в Америке, а на английском пароходе, под флагом Старой Англии. За покушение на убийство ему грозила тюрьма и виселица по английским законам.
— Докажите свое обвинение! — крикнул он.
— Докажу! — отвечал я. — Заверните правый рукав вашей сорочки до плеча, и тогда я или докажу свое обвинение, или буду отвечать за клевету.
Он побелел, как полотно, и не ответил ни слова. Дело в том, что я знал кое-что насчет фокусов Мак-Коя; мне было известно, что он и подобные ему шуллера имеют приспособление из эластической пружины, обхватывающее руку повыше кисти и спрятанное в рукав сорочки. Посредством этого приспособление они незаметно подменяют одни карты другими. Я сделал свое обвинение в полной уверенности, что у Мак-Коя скрыт в рукаве такой механизм, и моя уверенность оправдалась. Проклиная меня, он выбежал из курильного салона и за все время пути не показывался более. На этот раз мне удалось таки поквитаться с мистером Спарроу Мак-Кой.
Но он скоро отплатил мне за это, потому что, как только дело коснулось нашего влияние на Эдуарда, влияние Мак-Коя на каждом шагу пересиливало мое. Эдуард хорошо вел себя в Лондоне первые недели по приезде, и у него недурно пошла торговля американскими часами, но как только негодяй Мак-Кой снова стал на его пути, все пошло по-старому. Я старался всеми силами спасти брата, но все было напрасно. Вскоре по приезде, до меня дошли слухи о большом скандале, происшедшем в одном из лондонских отелей: приезжего богатого иностранца обыграли два сговорившихся шуллера, и полиция уже взялась за это дело. Я узнал об этом из вечерних газет и тотчас же догадался, что эти два шуллера — мой брат и Мак-Кой. Я немедленно отправился на квартиру к Эдуарду. Мне сказали там, что он уехал вместе с высоким джентельмэном, что квартиру он очистил и взял с собой все свои вещи. Квартирная хозяйка добавила, что она слышала, как он приказал извозчику ехать на станцию Инстон, а высокий джентльмен, кажется, говорил что-то про Манчестер.
Взглянув на росписание поездов, я решил, что они, вероятно, спешили к 5-часовому поезду, хотя был еще и другой в 4 ч. 35 м., к которому они могли поспеть. Я приехал на станцию к самому отходу пятичасового поезда, но не видел их ни на станции, ни в поезде. Они, вероятно, уехали с более ранним поездом, и я решил следовать за ними в Манчестер и розыскивать их по всем отелям. В последний раз обратиться к моему брату с мольбой во имя всего чем он обязан матери — и для него еще возможно спасение. Мои нервы были сильно натянуты и я закурил сигару, чтобы успокоиться. В этот момент, когда поезд уже готов был двинуться, дверь моего отделение распахнулась, и я увидел перед собой на платформе Мак-Коя и моего брата.
Они были оба переодеты, так как знали, что полиция ищет их. Мак-Кой был в пальто с меховым, высоко поднятым воротником, так что видны были только его глаза и нос. Мой брат был одет женщиной, черный вуаль закрывал его лицо, но, конечно, я тотчас же узнал его. Я вздрогнул и заметил, что Мак-Кой тоже узнал меня. Он сказал что-то кондуктору, тот захлопнул дверь и подвел их к следующему отделению. Я пытался остановить поезд, но было уже поздно — поезд шел полным ходом.
Как только мы остановились в Уилльсдэне, я тотчас же перешел в следующий вагон. Вероятно, никто не видел, как я пересаживался, так как на станции было многолюдно и шумно. Мак-Кой, конечно, ожидал моего появления, и весь путь между Инстоном и Уилльсдэном употребил на то, чтобы как можно больше восстановить брата против меня. Еще никогда не было мне так трудно подействовать на Эдуарда и смягчить его. Я пробовал убеждать его всеми возможными средствами. Я рисовал ему перспективу быть заточенным в английской тюрьме. Я говорил о печали и отчаянии матери, когда я, вернувшись, сообщу ей ужасную весть. Я говорил все, чем только можно было тронуть его сердце; но все было напрасно. Он слушал меня с холодной усмешкой на своем красивом лице, между тем как Мак-Кой бросал мне какое-нибудь оскорбительное замечание, и старался поддержать брата в его упорном равнодушии ко всем моим доводам.
— Почему бы вам не открыть воскресную школу? — с насмешкой спрашивал Мак-Кой и продолжал, обращаясь брату: — Он думает, что у вас нет ни какой воли. Он считает вас ребенком, которого можно водить на помочах. И только теперь начинает убеждаться, что вы — такой же взрослый мужчина, как и он.
Эти слова подняли во мне всю желчь. Я поддался вспышке гнева и в первый раз в жизни заговорил с братом грубо и жестко. Может быть, такой тон принес бы пользу, если бы я употреблял раньше и чаще.
— Взрослый мужчина! — повторил я с горечью. — Очень рад слышать такое подтверждение вашего друга, потому что никогда не принял бы вас за мужчину теперь в этом наряде молоденькой пансионерки. Я думаю, во всей стране не найдется более презренного существа, чем вы, переряженный в платье девчонки.
Мои слова заставили его покраснеть, потому что он был тщеславен и не терпел насмешек.
— Я накинул этот плащ просто от пыли, — сказал он, сбрасывая плащ. — Надо было замести свои следы от полиции, у меня не было другого выбора. — Он снял также и шляпку с вуалем и спрятал ее вместе с плащом в коричневый чемодан. — Во всяком случае, этого маскарада не потребуется, пока не придет кондуктор, — добавил он.
— Не потребуется даже и тогда, — возразил я и, схватив чемодан, выбросил его в окно. — Теперь я постараюсь, чтобы вам никогда не пришлось более наряжаться молодой девицей. Если только этот маскарад спасает вас от тюрьмы, так я предпочитаю видеть вас в тюрьме.
Такой тон подействовал на него. Я тотчас же увидел, что перевес на моей стороне. Натура моего брата гораздо скорее могла быть побеждена грубостью, чем лаской. Он покраснел от стыда, глаза его наполнились слезами. Но Мак-Кой, заметив, что я беру верх, поспешил вмешаться!
— Он мой друг, вы не смеете издеваться над ним! — крикнул он.
— Он мой брат, вы не смеете губить его! — отвечал я. — Я вижу, что, кроме тюрьмы, ничто не спасет его от вас. В таком случае он должен быть в тюрьме, я об этом постараюсь.
— О, так вы готовы донести на него, да, готовы? — крикнул Мак-Кой, выхватив из кармана револьвер.
Я вскочил с места, пытаясь схватить его за руку, но не успел и отскочил в сторону. Грянул выстрел, и пуля, предназначенная мне, пронизала сердце моего несчастного брата.
Он свалился на пол без стона, а Мак-Кой и я, оба в ужасе, опустились возле него на колени стараясь вернуть его к жизни. Мак-Кой еще держал в руке заряженный револьвер, но его и моя злоба и наша взаимная ненависть мгновенно утихли перед этой внезапной трагедией. Мак-Кой первый опомнился и сознал всю опасность нашего положения. Поезд в это время сильно замедлил ход, и это дало возможность к спасению. Мак-Кой поспешно открыл дверь, но я с такой же быстротой кинулся за ним, схватил его, и через минуту мы, вцепившись друг в друга, скатились вниз по крутой железнодорожной насыпи. При падении я ударился головой о камень и потерял сознание. Когда я очнулся, то оказался лежащим в кустарнике, недалеко от железнодорожной линии, и кто-то прикладывал мне к голове мокрый платок. Это был Спарроу Мак-Кой.