— Кузнец?! Да ведь пузо у тебя не меньше моего. — И прижал свой живот к животу Егора Васильевича, как бы сравнивая. Затем, похлопав кузнеца по могучим бедрам, добавил: — Ничего не скажешь — бастоватое у тебя пузо, бастоватое! Дай бог такое фабриканту.
— Во мне ли дело, ваше благородие? — произнес кузнец. — Я-то в прибавке не нуждаюсь, а товарищи мои голодают... Слыхали про слово «солидарность»? Но и сам не желаю, чтобы каждый мне тыкал. А пузо и рост — они у Щербаков фамильные, не от безделия...
— Верно, не в животе суть, ваше благородие, — вставил Федор. — Ваять нашего губернатора Старынкевича. Сам тощее воблы, а капитал наживает исправно. Поменяет ли он свое кресло на место у горна? Или вы, к примеру...
— Но, но! — нахмурился Бессонов и погрозил пальцем. —Не забывайся! Чего же вы хотите от меня, господа рабочие?
— Убрать стражников, — потребовал Сергеев. — Шествие у нас мирное, праздничное... — И оглянулся на леваду.
Бессонов разглядывал Федора. Может, это и есть Артем? Видно, что заводила. Скрутить бы ему руки, остальных взять в плетки, и делу конец! Да, но эти парни, что стоят позади депутации... На дерзких рожах вызов, руки в карманах. Револьверы там? Нет, трогать таких у самого завода опасно.
— Мирное шествие? Однако я вижу флаги с надписями.
— Разве флаги стреляют? — задорно спросил Бронислав Куридас и сдвинул на затылок тирольку.
— Смотря какие, — многозначительно произнес полицмейстер. — Так и быть — шествуйте, но флаги оставить только с надписями о Первом мая и восьмичасовом дне. И далеко в город ходить запрещаю.
Ага, пошли кое в чем на попятную? И Санька вовсю понесся к столовой с новостью.
Рабочие были поражены. Неужто все решила их сила, сплоченность, упорство?
— Двинули, люди, по Петинской!
Над колонной взвились знамена, торжествующе грянула песня:
Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами.
Грозите свирепо тюрьмой, кандалами!
Мы вольны душою, хоть телом попраны.
Позор, позор, позор вам, тираны!
— Артем, это и есть революция? — допытывался Саша Васильев. — Как легко дышится, как хорошо!
— Да, так она начинается. Но это лишь репетиция.
Миновали железнодорожный переезд за Балашовским вокзалом.
Федор шел во главе демонстрантов. Заслон полиции на Пороховой смели как мусор. Разомкнули свои цепи под напором толпы и драгуны. Всадников теснили на тротуары, к домам.
Рабочие окончательно поверили в себя.
— Наша берет! Боятся!
Да здравствует свобода и равенство!
На Оренбургской их встретили солдаты Старобельского полка. Холодно поблескивали штыки. Но и пехота не применила оружия.
— Долой войну, братики-солдатики! Присоединяйтесь к нам!
В шествие вливались всё новые и новые люди. Из колонн в ряды стоявших на тротуарах летели первомайские прокламации.
Бессонов был вне себя. Как остановить манифестантов?
На перекрестке Петинской и Молочной демонстрацию атаковали казаки. Улюлюкая и по-разбойничьи свистя, донцы накинулись на рабочих. Хлестали нагайками, били ножнами, теснили лошадьми.
— Осади назад! Р-разойдись! Скапливаться не позволено.
Люди растерялись. Артем видел, что назревает ненужное кровопролитие, и крикнул:
— Укрываться во дворах. По задам и переулкам пробирайтесь на Конную площадь. Ни одного флага не отдавать чубатым!
Первомайское знамя нес Егор Щербак. Казаки его не тронули. То ли боялись великана, то ли робели при виде его барской одежды.
Кузнец и Санька Трофимов скрылись во дворе.
В каком-то тупичке Федора, Мечникову и Корнеева перехватили казаки. Друзья вскочили в калитку, а Сергеев не успел. Один донец слегка ударил его плеткой, но хорунжий, заметив это, остервенело стегнул молодого казака:
— Плутуешь, с-собака?! А полосни-ка еще разок крамольника, покажи, что исправно несешь цареву службу! — И поскакал дальше.
Казак оскалился и занес нагайку. Однако плетка снова лишь мягко скользнула по плечу Федора. Да и другие станичники лишь помахивали для видимости нагайками.
— Спасибо, служивый... — сказал Федор. — Мы ведь и за ваши права боремся. Не -все же вам быть палачами!
Казак опасливо глянул вслед хорунжему:
— Кому охота драть шкуру с вашего брата? Присягнули.
— Да ведь присяга-то из-под палки? Гроша ломаного не стоит.
— Кабы вас поболе вышло на улицу. Укоротите офицерье — в долгу не останемся. И нам, политик, служба осточертела, домой рвемся...
Пробираясь к Конной площади, Федор досадовал. Пехота, драгуны, казаки — вот о ком не должны забывать социал-демократы. Ведь солдаты тоже дети народа, и в руках у них оружие. Надо идти в казармы, в роты и полки, надо вести революционную работу и среди военных.
Рассеянные войсками демонстранты собрались на Тарасовской, близ складов монопольки. Снова налетели стражники. Рабочие отбивались палками, булыжниками, кусками железа, захваченными утром на заводе. Геркулес Егор Щербак подымал над головой пустые дубовые бочки из-под вина и бросал их навстречу всадникам. Бочки со страшным грохотом катились по мостовой, и лошади испуганно шарахались. Дружинники, помня наказ Артема, не дали Забелину даже вытащить пистолет из кармана, хотя им и самим не терпелось стрелять по царским войскам.
Рабочие расходились по домам. Федор утешал дружинников:
— Репетиция удалась. Пусть знают, что мы организованы, что мы — сила!
ДВА ФЕДОРА
В середине мая приехал в Харьков на гастроли Федор Шаляпин.
Сергеев с Корнеевым, Егором Щербаком и Брониславом Куридасом — членами Общества рабочих при Народном доме — посетили знаменитого певца в номере «Гранд-отеля».
Шаляпин встретил депутацию приветливо:
— Охота, значит, послушать мое пение? Что ж... Сам когда-то сапожничал, токарил и театром болел. Контрамарок десять?
— Не о себе хлопочем, Федор Иванович, — стал объяснять Сергеев. — Билеты в оперный театр рабочим не по карману. Дайте дешевый концерт в Народном доме — он вмещает тысячи полторы людей.
Артист колебался. Поступиться деньгами? Глотка у него не медная... Но ведь рабочие...
— Ладно, господа фабричные! Концерт — в эту субботу, билеты устроим недорогие. Но рядов десять партера продадут подороже местной знати.
Настала суббота. В партере — заводчики, помещики, гласные думы, полицмейстер Бессонов. Но тылы партера, амфитеатр, балконы, галерея заполнены рабочими. Студентам тоже продана часть билетов.
Рабочие, столько рабочих! Не потому ли у Народного дома на Конной площади усиленные наряды полиции, снуют озабоченно шпики?
Саша Васильев и Даша Базлова, фельдшерица с Сабуровой дачи, сидели в амфитеатре, у самого выхода в фойе. Васильев сказал:
— Сегодня Артему нужен особо надежный ночлег.
Дашу волновало оказанное ей доверие, но выглядела она спокойной. Ее комната — в отделении буйнопомешанных, и посторонним туда доступа нет.
— Но где же он, где? — шептала она. — Покажи.
— Успеешь.
Девушка нахмурилась. Только и разговору в городе: Артем, Артем... А что тут правда, что выдумка?
Шаляпин вышел на сцену. Шквал аплодисментов. Артист поклонился:
— Счастлив петь для таких слушателей. И прошу передать мой привет тем товарищам, которые не смогли быть сегодня здесь.
В партере переглядывались и морщились. «Товарищи»... Их раздражал этот выходец из низов. Но когда Шаляпин спел арию Мельника из «Русалки», партер бушевал вместе со всеми:
— Бис! Бис!..
А Федор Иванович пел уже «Тройку», потом «Блоху». Мощный, проникающий в душу голос лился словно с неба и заполнил огромный зал Народного дома. Овации сотрясали здание.
Устав от пения, Шаляпин стал читать стихи Скитальца. «Узник»...
Ржавый ключ, как будто зверь.
Мой замок грызет сурово,
И окованную дверь
Затворили на засовы...
Полицмейстер заерзал в кресле. И это артист императорского театра?
Я один — в руках врагов!
Кто расскажет там, на воле.
Как за братьев и отцов
Честно пал я в чистом поле?
Федор Иванович лукаво улыбался:
А эти вирши Скитальца я посвящаю одному из устроителей сегодняшнего вечера. Не кузнец, а кузнечище третьеводни посетил меня в нумере! Впрочем, и его товарищ — молотобоец был ему под стать.
Не похож я на певца:
Я похож на кузнеца.
Я для кузницы рожден,
Я — силен!
Пышет горн в груди моей:
Не слова, а угли в ней!
Песню молотом кую...
Что тут поднялось в зале! Казалось, рухнет потолок. Все искали глазами Щербака. Егор Васильевич смущенно привстал.
Шаляпин спел «Демона», больше восхваляя бунт, а не любовь:
Я царь познанья и свободы...
Сашка Рыжий крикнул из глубины зала:
— «Дубинушку»!
Полицмейстер искал глазами подчиненных. А зал уже пел вместе с Шаляпиным запрещенные куплеты песни:
Но настанет пора — и проснется народ,
Разогнет он могучую спину.
И, стряхнув с плеч долой тяжкий гнет вековой,
На врагов он поднимет дубину...
«Дубинушка» оборвалась, и вдруг зазвучала «Марсельеза». Федор Иванович пел со всеми.
На сцену посыпались скромные букетики, а паровозники — Бронислав Куридас и Егор Щербак — вынесли из-за кулис огромный венок с надписью: «Другу Народного дома Ф. И. Шаляпину от харьковских рабочих».
Котельщик Куридас с волнением обратился к артисту:
— Благодарствуйте. Никогда не забудем этого вечера.
Раскланиваясь, Шаляпин прижимал руку к груди:
— Тронут! Я и в других городах устрою подобные концерты.
Все засмеялись, артист скрылся, а на аплодисменты неожиданно вышел член комитета «впередовцев» учитель Григорий Мерцалов:
— Граждане! Городская организация РСДРП открывает захватным порядком революционный митинг... Слово товарищу Артему! Пусть его послушает и буржуазия, и представители царской деспотии.