А Федор, поглядывая на берег в сторону дачи, время от времени вытаскивал часы и присвечивал спичкой. Наконец нарушил молчание:
— Суши, ребята, весла. Постоим чуток на фарватере…
Котелевец забеспокоился.
— Зачем? На собрание опоздаем. Нехорошо! Правила конспирации требуют точности, а мы прохлаждаемся. Греби, Лешка!
Иван Чигрин повернулся к Федору, недоуменно подняв плечи.
— Собрание? Что за собрание?
В неверном свете звезд было видно, как забегали глаза Котелевца.
— Не знаете, что ли? Скажи им, Виктор!
Две минуты десятого, а сигнала нет… Что он сейчас скажет товарищам, Котелевцу? Неужели предатель не доложил охранке? А может быть, там решили пока не трогать организацию, выждать. Нет, уж слишком велик соблазн схватить актив, и особенно «представителя Центра»! Тогда что же? Котелевец чист, а его, Федора, разыграл Шкреба…
— Чого мовчишь, Виктор? Кажи, що задумав? — сказал Чигрин. — Чого ты нас покликал сюда?
И в этот миг на берегу с шипением взлетела ракета. Вычертив в небе огненный след, она поднялась в черный зенит.
— Сейчас скажу, — произнес Федор и нащупал в кармане смит-вессон. — Какой у нас сегодня пароль, товарищи комитетчики?
Чигрин начал кое-что понимать, но Борисов и Ухов лишь недоуменно переглянулись. Пароль? А Котелевец торопливо ответил за всех:
— «Который час?» А ответ…
— «Пробил последний»! — воскликнул Федор. — Твой последний, Бровастый! Ты изменил делу рабочего класса, нашей партии, и мы будем тебя судить по законам подполья. Твое последнее слово!
Но Бровастый молчал. И его безмолвие было яснее признания.
Федор рассказал, как шпики выдали своего «конкурента», как ракета подтвердила эти сведения.
— Нет, нет! — взвизгнул Котелевец. — Все не так… Я не выдавал… я… Они сами, все сами! А я…
— Не винен, клята душа?! — выдавил из себя Иван Чигрин. — Значит, не ты, подлюга, наслал в хатыну мадамы Барбье полицаев, а я, чи Олекса з Сашком, або наш Виктор? — Он засучил рукава. — Хлопцы! Дозвольте мне замарать руки, чтобы наш приговор над этим предателем привести в исполнение?
И, не ожидая ответа, Иван Чигрин двинулся к провокатору.
Челн заколыхался; Котелевец опомнился, вскочил. Взгляд безумный, волосы дыбом. За спиной черная вода, а к нему приближался Чигрин — неподкупная совесть подпольной организации.
То ли сильно качнулась лодка, то ли Котелевец сам выбрал смерть, но он кулем свалился в реку и сразу пошел на дно.
Леша Ухов не выдержал и закрыл лицо руками.
Лодку сносило назад в Южный Буг.
Федор сказал:
— Леша, бери весло… И ты, Сашко, очнись! Нам предстоит еще плыть и плыть против течения.
ЧЕРНОРАБОЧИЙ ТИМОФЕЕВ
Весть о том, что царь расстрелял девятого января 1905 года в Петербурге шествие рабочих, направляющихся к нему с петицией, застала Федора Сергеева на харь-конском вокзале. О воскресной трагедии все говорили, по газеты писали туманно и скупо.
Зал третьего класса был полон переселенцами, безработными, мыкающимися по стране в поисках куска хлеба. Оборванные и голодные, они теснились на скамьях в ожидании поездов.
Баюкая измученных дальней дорогой детей, бабы тихо кляли судьбу, а их мужья внимали бойкому усачу в потертой тужурке:
— Пошла это, значит, мастеровщинка питерская к царю хлебушка просить. Ну, известно, взяли с собой патреты его да хоругви церковные. Попереду, стало быть, поп Япон…
— Гапон, — поправил Федор.
— Пущай Гапон, — согласился рабочий усач. — Куда нам без долгогривого? Подошел народ, стало быть, ко дворцу государеву, а он, наш-то миропомазанный, возьми да прикажи палить по жалобщикам. Дескать, куда прете? Кого убили, кого покалечили… Правда, и живых, сказывают, маленько осталось. Робить кому-то надо?
— Дела-а… — протянул шахтер, с лицом, усеянным синими крапинками угля. — Дела как сажа бела. И чего его-то величество мог посулить людям, окромя свинцового гороху?
Поправив пестрый платок, одна из баб печально вставила:
— И детишек ироды не пожалели. Несмышленышей-то за что?
— Вот глупая, — высунулась из-за спинки соседней скамьи чья-то бородатая голова. — Пуля кроет всех подряд. И чего по улицам зря шататься? Бог-то вознаграждает прилежных!
— «Всех подряд»… Ишь какой разумный! Небось сам первый дармоед-лавошник, — рявкнул на него рассказчик и снова обернулся к слушателям. — А говорили, царь за народ, только министры его обманывают.
— Так и есть, — опять вставил защитник «неразборчивой пули». — Царь-батюшка непричетен — не его вина.
— Сгинь, анафема! — замахнулся на бородача шапкой шахтер. — Раскусили! А ведь политики упреждали нас: не верьте коронованному — сущий кровопивец.
Бородач нырнул за спинку с резным орлом. Теперь уже Федор знал: шахтер и усач сами все разъяснят.
Ему сейчас никак нельзя ввязываться в беседу и обращать на себя внимание шпиков. Партия поручила ему укрепить харьковское подполье, дать бой здешним меньшевикам! А с Николаевым и Елисаветградом, вероятно, распрощался навсегда…
— Ты тоже скоро политиком заделаешься, — грустно вздохнула женщина в пестром платке, робко поглядывая на своего мужа-усача.
— Ну и стану. А ты, темнота, молчи!
— Знайка-то по полю бежит, а незнайка на печи лежит.
— Ну и пущай лежит. Мне-то что за дело до него?
— А кого с одной фабрики на другую гонят? Разуты, раздеты, крыши над головой нет. Робенка бы хоть свово пожалел…
— Все одно не стану кланяться хозяевам и к царю христарадничать не пойду.
К вечеру мороз усилился. Снег искрился в свете газовых фонарей и звучно скрипел под валенками. В конку Федор не сел, а от вокзала в центр зашагал по Кацарской. Миновал церковь Благовещенья в ложновизантийском стиле, зашагал по мосту через Лопаиь.
Харьков — город большой, промышленный, в нем тысячи рабочих. Есть среди кого развернуть революционную работу. И еще хорошо то, что сюда партией направлена москвичка Шура Мечникова — милая девушка из интеллигентной семьи. Она племянница ученого Мечникова, с которым Федор познакомился три года назад в Париже.
А вот и Рымарская! Но где же аптека? Конечно, на углу, как и подобает сему заведению.
Федор толкнул дверь, и в аптеке задребезжал колокольчик.
— Что вам угодно, сударь? — спросил его юноша в белом халате.
— Порошки от простуды. Банки бы лучше, но… поставить некому. Один живу.
Юноша порылся в ящиках и вынул пакетик:
— Вот аспирин. Двенадцать копеек. А насчет банок… Зайдите к Стоклицкой. Это близко — на Сумской. — И, объяснив дорогу, добавил: — Уверен — не откажет.
Аптека — передаточный пункт для приезжего подпольщика. Здесь он получает-адрес надежной явки.
Сумская, номер 50. Небольшой двухэтажный дом. Федор чиркнул спичкой и увидал кнопку звонка под медной табличкой:
Доктор И. В. Стоклицкий
Прием больных от 7 до 9 часов вечера
Дверь открыла хрупкая брюнетка. Федор спросил:
— Мне рекомендовали мадам Стоклицкую. Насчет банок…
— Это я, — потеплели черные глаза хозяйки. — Можно поставить банки. У мужа они получаются лучше, но он на войне в Маньчжурии. У вас воспаление легких?
— Только бронхит, сударыня. Отчаянный кашель!
Лишь теперь Стоклицкая радушно протянула Федору руку:
— Вильгельмина… А проще — Мина. Вы, конечно, Артем? Нас предупредили.
— Да, это я.
Хозяйка вкратце рассказала о харьковском подполье. В городском комитете есть группа сторонников Ленина: статистик Борис Авилов, он же «Пал Палыч». К сожалению, недавно арестован. На свободе — учитель Григорий Мерцалов, Дора Двойрес и студент Михаил Доброхотов. Конечно, есть большевики и среди рабочих…
— Да! — вдруг вспомнила Мина. — Вами интересуется товарищ Мечникова. Она тоже прислана в помощь нам из Москвы. Знаете ее?
— А как же! Где ее найти?
— На Епархиальной, семьдесят три. У Александры Валерьяновны часто собирается наш актив. Но социал-демократическим подпольем заправляет меньшевистский комитет. Мы очень надеемся на вас…
— Значит, эти раскольники-болтуны еще в силе?
— К сожалению. Мы… — Она прислушалась к детскому плачу за дверью. — Извините, Артем! Что-то мой Сержик раскапризничался.
К Шурочке поздний гость ворвался буйным ветром. Прямо с порога закружил девушку в танце. Огромный, плечистый, чуточку неуклюжий. Мечникова смущенно высвободилась из объятий гостя.
— Ну, Шурок, убежден — самодержавию крышка. Что делается на Руси! Питерское побоище, волна забастовок и поражения в Маньчжурии. Обстановка ясная. Давай бумагу — буду листовку сочинять.
— Медведь! Ну чем не медведь? — вздохнула Мечникова. — Нет чтобы прежде поздороваться — два года не виделись. Мама очень беспокоилась…
Федор слушал ее рассеянно, нетерпеливо ерошил свои волосы.
— Ладно, Шурок, — сажусь за листовку! Понимаешь, какие замечательные дни наступают? Нельзя терять и минуты.
— Где уж мне понять! Вот перо… На пожар, что ли, спешишь?
— Да, на пожар революции.
— Сперва подкрепись. Ведь голоден, знаю. И с комитетом бы сперва познакомился…
— Потом, потом!
Листовку написал за один присест.
Товарищи! Рабочие Питера поднялись на борьбу с царизмом, и мы обязаны ее поддержать. Призыв их — «смерть или свобода» — отдается грозным эхом в самых дальних углах России, Революция разрастается, пора действовать! Царь дал нам наглядный урок…
Поставив точку, Федор потребовал:
— Ну, Шурок, вытаскивай гектограф! Оттиснем хотя бы сотню прокламаций, я потащу их утром на заводы.
— Держать на «чистой» квартире станок? — возмутилась Мечникова. — Оставь текст. Утром передам его «техникам», а листовки будут завтра к вечеру.
Густой бас паровозостроительного — «отца» харьковских заводов — застал Сергеева в проходной. Шутка, острое словцо, табачок на папиросу — и Федор уже за воротами, в потоке рабочих, бредущих к своим цехам. В какой же из них податься? Надо устроиться на работу. Так удобнее подпольщику: будешь знать нужды пролетариата, его настроения, так проще вести революционную деятельность.