Артем проснулся в крапиве; хоть и не сразу, понял, почему лежит не в уютном сарайчике Юнакова, а на пустынной улице. Что-то жгло лицо и босые ноги. Но в голове быстро прояснилось, да и во дворе уже шумели, причитала жена плотника.
Он вскочил и сгоряча побежал, но вскоре опомнился и замедлил шаг. Не привлекать внимания! И лучше дать кругаля по тихим переулкам. Но куда идти?
Перебрав в уме с десяток верных адресов, Федор решил идти к Андрею Никитченко, токарю с паровозного. У него на Пащенковской, № 26, нелегальная квартира, с выходом на берег Лопани.
На стук в подслеповатое окно вышел сам Никитченко, угрюмый и заспанный. Кого в такую рань черти носят? Не иначе, как нищий.
— Проходи, проходи… — бормотал он, захлопывая под носом у Артема дверь. — Бог подаст! Сами скоро по миру пойдем.
— Стой, Андрей! — остановил его Федор и пошутил: — Это я — голь-гольянский, сын дворянский! Хорошо же ты привечаешь друзей.
— Никак, Артем? — вытаращил глаза Никитченко. — Где ж тебя так отделали? Сущий босяк.
НОЧЬ НА БОЛОТЕ
Целых два дня прятался Федор на Ивановке. Таки загнали его в тупик!
Сашка Корнеев доставил сюда сапоги от Юнакова и, смущенно лохматя свою огненную шевелюру, сообщил решение комитета: Артему, по соображениям конспирации, с неделю пожить у Ивашкевичей в Липовой роще. Пусть ищейки думают, что он совсем уехал из города.
Стоклицкой, Сержика и Дуни на даче уже не было — вернулись в старую квартиру на Сумской. Но явку у Мины не восстановили. Теперь она ведала хозяйственными делами организации и подпольным Красным Крестом.
Федор ел на даче вкусные пироги, пил парное молоко, подтрунивал над «соломенной вдовой» Фросей, — та неделями не видела мужа, обер-кондуктора на железной дороге.
На четвертый день «заточения» Федор стал собираться на канатную фабрику — рукой подать!
— Не глупи, Артем! — рассердилась Фрося.
— Я осторожно. Пес спит, а я на цыпочках мимо!
Долго толкался по пыльным цехам Канатки. Искал единомышленников и завязывал новые знакомства.
В конце дня заревел гудок, и Федор собрал рабочих. Сходка близилась к концу, когда в цех, заставленный свивальными станками, вбежал патрульный, дежуривший за воротами:
— Стражники! Шпарят сюда с Холодной горы.
Спокойно закончив речь, Сергеев весело улыбнулся:
— А теперь, братцы, за шапки! Как мне отсюда благополучно скрыться?
Рабочие, сгрудившись у проходной, задерживали полицию, а Федора повели в конец фабричного двора. За кипами джута и пеньки был невысокий забор, за ним обширный луг и лес. Но стражники уже сторожили зады Канатки. И когда Федор перемахнул через забор, навстречу ему из лесу выскочило шесть всадников.
Теперь уходить через лес в сторону Липовой рощи рискованно. Но и не назад же на фабрику, в лапы охранки?
И Федор помчался на открытый луг. Издали ровный и твердый, он оказался кочковатым и топким. На это и рассчитывал беглец.
Стражники пришпорили лошадей, но те увязали в зыбкой торфянистой почве. А Федор, прыгая с кочки на кочку, уходил все дальше и дальше, к озерцу, заросшему камышом.
Видя, что желанная награда скрывается, стражники открыли по беглецу огонь из револьверов. Федор упал в осоку и пополз. Два стражника спешились и кинулись за ним по лугу, два поскакали вдоль насыпи, остальные огибали озерцо.
Но вот вокруг ободряюще зашумел камыш, к животу подобралась вода. Осенняя, холодная… Федор снял пальто и вылез на мохнатую кочку передохнуть, собраться с мыслями. Неужто мерзавцы сунутся сюда, в эту грязь, не пожалеют своих мундирчиков?
Он совсем забыл о премии, назначенной за его буйную голову. Да за такие деньги любой полицейский родного отца продаст!
Послышались голоса стражников, чавканье густой жижи, из которой они с трудом вытаскивали ноги. Бросив пальто, Федор беззвучно соскользнул с кочки. Метелки над ним колыхнулись, сразу ударили выстрелы, и он услышал радостный голос:
— Тама он, Митрий! Заходи левее — прижмем политика к воде.
— Ну его к лешему! Своя-то жисть дороже. Еще утопнешь в полном снаряжении. Да и не он это — крыжень взлетел.
— С тобой каши не сваришь! — сердито произнес другой. — Эх, рано вечереть стало!
Федор медленно, но упрямо пробирался в глубь зарослей. Вода уже по шею, и он боялся, не засосало бы илистое дно. А на чистоводье не выплывешь — сразу увидят. Так и затаился — за стеной тростника у самого зеркала озера.
Вскоре на темное небо высыпали звезды. Голоса преследователей утихли. Ночь стояла свежая, ветер северный» ледяная вода сводила судорогой ноги, но Федор не шевелился. Набраться бы терпения и выждать часика два — может, подумают, что утонул…
Далеко за полночь Федор с трудом выбрался на сухое. Вода текла с него ручьями, хлюпала в сапогах. Разыскал свое пальто. Быстрая ходьба немного разогрела. Караулов нигде не было.
Федор решил пробираться на Журавлевку. Сюда, на тихую улочку, в домик работницы с конфетной фабрики «Жорж Борман», еще в июле переехала с Епархиальной Шура Мечникова.
Обессиленный, до смерти уставший, Федор вошел во двор за поленницу и повалился на землю. Не впервые так спать. Здоровье железное, да и не зима еще. Нельзя беспокоить женщин ночью.
Но Федор переоценил свою выносливость. Когда утром Шура обнаружила его во дворе, он весь пылал и бредил. Его перенесли в комнату.
Вечером Стоклицкая привела знакомого доктора, и он установил воспаление легких, физическое и нервное истощение.
Могучий организм Федора долго спорил со смертью. Больной стонал» метался в постели. Его одолевали кошмары. Чудилось — плывет по горящей реке в одной лодке с Бровастым, пытается вырвать у предателя весло, которым тот направляет челн в огнедышащую пасть вулкана, и не может… Новое видение — озеро у Канатки. Стражники жгут камыш, и он в нем заживо сгорает…
Наконец наступил кризис, жар упал, и Федор еле-еле приподнял веки. Над ним склонились озабоченные лица Мины и Шуры… Но почему он в комнате, а не во дворе? Отлично помнит, как улегся за дровами. Хотел привстать, но тело не подчинялось. Попросил зеркало… и ужаснулся: совершенно чужая физиономия. Заросшая, худая, одни глаза и нос. Дело пошло на поправку, но нависла новая угроза. По заданию большевиков в харьковской жандармерии служил свой человек, и он предупредил:
— Один черносотенец донес, что на Журавлевке прячется какой-то больной политик. Кто там у вас? Будет облава.
Как только стемнело, Корнеев и Васильев повели под руки ослабевшего после болезни Сергеева на далекую Павловку.
Впереди и позади шли дружинники. Бассалыго разведывал путь. Готовы на крайние меры, лишь бы не попал Артем в руки полиции.
Глядя на беспомощного Федора, встречные покачивали головой:
— Надо же так зашибить дрозда! А дружки-то словно и не пили.
— А ведь верно, ребята, — шепнул товарищам Федор. — Изображайте забулдыг, а то навлечем подозрение… Гуляли вместе, одного развезло, а два трезвые? Так не бывает.
Саша Рыжий и Васильев загорланили пьяные песни, стали пошатываться. Поздние прохожие шарахались от них.
Так и добрались благополучно на Павловку.
ЛЖИВЫЙ МАНИФЕСТ
У жандармского ротмистра Аплечеева — праздник. Он писал начальнику одесской охранки, и перо его плясало на бумаге:
…По имеющимся в отделении сведениям, нелегальный представитель Центрального Комитета РСДРП с революционной кличкой «Артем» в последних числах августа текущего года выбыл из г. Харькова, направившись в г. Одессу…
В Харькове он наблюдался с первой половины мая сего года и по приблизительной установке проживал по паспорту на имя сельского мещанина Егора Сергеевича Суханова… «Артем». посещал сходки как «Федор», вел усиленную агитацию среди рабочих от имени большинства, подготовлял и руководил рабочими забастовками в г. Харькове…
Об изложенном уведомляю Ваше Высокоблагородие.
Но ротмистр кое в чем ошибался.
Федор действительно уехал, но не в Одессу, а в Петербург: для получения от ЦК устных указаний о революционной тактике в этот сложный период. Так решил комитет.
Фрося принесла старую шинель мужа-железнодорожника, его форменную фуражку и проводила Сергеева на станцию Харьков-Товарный.
Взобравшись на тормозную площадку вагона, он присел на свой железный сундучок путейца и помахал Фросе рукой:
— До свиданья, добрая душа! Ты хороший товарищ…
Назавтра Саша Корнеев и Кожемякин распустили по городу слух: Артем уехал в Одессу.
На эту удочку и попался ротмистр Аплечеев.
Сергеев задержался в Москве. По просьбе Шурочки навестил ее мать, Екатерину Феликсовну. Та ужаснулась, увидев его:
— Погляди на себя в зеркало, Феденька?!
Екатерина Феликсовна ухаживала за исхудавшим гостем, как за родным сыном. Слушая рассказы Федора о харьковском подполье, о житье-бытье своей строптивой Шурочки, она лишь горько вздыхала.
Москва бурлила. Забастовали печатники, а за ними заводы и фабрики, не работали почта и телеграф. В самый канун всеобщей политической стачки Федор выехал от Мечниковых в Питер.
В Петербурге стояли теплые погожие дни. По Невскому катились экипажи, копыта лошадей мягко стучали о деревянные торцы мостовой. Городовые козыряли придворным экипажам с гербами на лакированных дверцах. Сияли огни кафе, клубов, модных ресторанов.
А окраины чернели скоплением убогих домишек и хибарок, дымили громадами сумрачных заводов. Их высокие трубы, как указующие персты, грозили небу и дворцам. После расстрела Девятого января рабочие рвались к борьбе. Поняли — свободу добывают не петициями, а кровью и силон.
Федор разыскал в небольшой каморке на Литейном проспекте знакомого Миши Доброхотова — большевика Николая Крыленко[4]. Студент был года на два моложе Сергеева.
— Свободная, занимай, — кивнул Крыленко гостю на койку в сыром углу. — А сейчас — в университет! Есть и у нас отечественные Цицероны… Правда, служат разным богам.