Пустынная площадь у Казанского собора. Взойдя на паперть, демонстранты растеклись в обе стороны под колоннаду.
Пьяные погромщики надвигались угрюмой стеной. Блестела позолота рам на портретах царя, богатые оклады икон, а над плешивыми и чубатыми головами трепыхались на ветру трехцветные флаги, реяла парчовая бахрома тяжелых хоругвей. Георгий-победоносец, попирающий змея, изможденные лики Христа.
— Бла-го-вер-но-му им-пе-ра-то-ру Ни-ко-лаю…
Затем, дико заорав: «Бей политиков!», они ринулись на демонстрантов. В руках револьверы, гири на веревочке, ломики.
Сошлись с воем, в котором звучала годами накопленная злоба. Звенело стекло портретов, с треском раздирались полотнища знамен. Отняв у какого-то детины трехцветный флаг, Федор ахнул его древком, а затем оторвал белую и синюю полосы. Взмыло еще одно красное полотнище. Рядом крушил врагов Никанор. Кто выстрелил первым? Вероятно, те и другие одновременно.
Черносотенцы дрогнули и побежали. На площади перед собором остались тела убитых и раненых с обеих сторон.
…Вечерело. Невский — огромное людское море. Волны его с гулом катились к Адмиралтейству, над головами рабочих плыла дерзкая песня:
Мы не иконы понесем,
Пойдем мы не с портретом,
А бомбы, ружья, динамит
Вам загремят ответом!
Окна Зимнего мертво чернели. Царь был в Петергофе. Полиция не мешала шествию. Но когда люди стали расходиться, городовые и войска осмелели, начались кровавые столкновения. Трепов, этот «геиерал-пушка», как его прозвали питерцы, патронов не жалел.
Вот она, «свобода» безнаказанно расстреливать и калечить! Вот истинная цена манифесту, лживым посулам царя!
Вскоре Федор Сергеев покинул Петербург. Уже в пути Сергеев услышал чьи-то насмешливо-злые строки:
Царь испугался, издал манифест:
Мертвым — свобода, живых — под арест.
Федор благополучно прибыл в Харьков. Но уже 11 ноября оттуда в столичный департамент полиции, под грифом «секретно», полетела паническая депеша ротмистра Аплечеева:
В Харьковском комитете РСДРП снова обнаружился знаменитый оратор, нелегальный «Артем»… Отличаясь необыкновенной способностью убедительно говорить, он пользуется большим расположением рабочих… В Петербурге, по его словам, участвовал в депутации, просившей разрешения хоронить убитых в октябрьских беспорядках. Призывал к борьбе рабочих и вооружению для всеобщего восстания…
Заканчивая донесение, ротмистр бил тревогу:
С прибытием в Харьков, «Артем» возобновил собрания, из которых состоялось уже два: первое — в губернской земской управе, где «Артем» собрал забастовавшую прислугу больниц Александровской и Сабуровской, а 10 ноября — в заводе Гель-ферих-Саде.
Петербург ответил экстренной телеграммой:
Упоминаемого в № 4532 донесении нелегального «Артема» немедленно обыщите, арестуйте и передайте начальнику губернского жандармского управления для дознания.
Где же пресловутая свобода слова и собраний?
Легко сказать: арестуйте! И Аплечеев огрызнулся депешей:
Артем квартиры не имеет, из рабочего района не выходит, наблюдению не поддается, при случае арестую.
Сообразив, что эта отписка лишь разозлит департамент, он через час отправил более подробную. Она подчеркивала беспомощность харьковской охранки:
Секретно
Вследствие телеграммы Вашего Превосходительства от 21 сего ноября доношу, что нелегальный «Артем» проживает в г. Харькове без постоянной квартиры, что значительно затрудняет арест… По имеющимся сведениям, «Артем» намерен скоро выехать, поэтому на вокзале за появлением его ведется тщательное наблюдение.
Насчет отъезда своего заклятого врага ротмистр Аплечеев беспардонно лгал. Федор не собирался покидать Харьков.
РЕСПУБЛИКА НА САБУРОВОЙ ДАЧЕ
Господин Якобий, главный врач лечебницы на Сабуровой даче, был верноподданный монархист и самодур.
Мог ли он терпеть в штате больницы этого мастерового Тимофеева? Шапки перед начальством не ломает, спину не гнет, только сбивает с толку служащих. Он и его сообщники перенесли свои преступные собрания в конференц-зал — святая святых больницы. Там звучат возмутительные речи, поносится царский дом. Пора, давно пора изгнать из вверенного ему заведения неблагонадежных!
О, если бы Якобий знал, что мастер Тимофеев и Артем — одно и то же лицо!
В один из дней главный врач помчался в земскую управу:
— Нельзя мириться с засилием в больнице отпетых смутьянов. Обойдусь и половиной персонала. Принимайте меры!
В земской управе недолюбливали высокомерного Якобия, который был близок с самим губернатором. Что же делать со списком увольняемых? В нем доктор Тутышкин, фельдшерицы Базлова и Смирнова, кочегар Россохатский… А на первом месте — мастер Тимофеев.
Свой человек из конторы сообщил Артему о подлой затее главного врача Якобия.
К этому времени, возвратясь из Петербурга, Федор уже поселился на Сабуровой даче. Здесь же обосновались городской и районный комитеты РСДРП, в подземельях больницы хранилось оружие и работал печатный станок. Вблизи Сабурки заводы: паровозостроительный, Мельгозе, Гельферих-Саде. Рядом Народный дом. Корпуса лечебницы в огромном парке, за которым течет прозрачная Немышля. Еще дальше — овраги, хутора и луговые просторы. Лучшего места для подполья во всем Харькове не найти!
Помня о письме Владимира Ильича Ленина в Боевой комитет питерцев, Федор в эти дни укреплял дружины, вооружал и обучал парней военному делу.
На заводах тайно ковали кинжалы, отливали оболочки бомб, а в подвалах Сабурки их начиняли динамитом; Отсылались в Петербург деньги для приобретения оружия.
Но без участия солдат восстание обречено на провал. Федор понял это еще в Петербурге. А Сабурка хороша и тем, что близко гарнизонные казармы.
Так неужели можно позволить Якобию разогнать преданных партии людей, примириться с потерей Сабурки? И работники больницы решили: если Якобий не отменит увольнений, все забастуют.
Попечитель земства Задонский выслушал служащих и призадумался. Забастовка персонала в таком заведении? Около двух тысяч умалишенных… Немыслимое дело! К тому же новые веяния… Стачки-то и собрания дозволены. И земец миролюбиво произнес:
— Мда-а… Господин Якобий погорячился. Он отменит увольнения.
— Ни за что! — воскликнул Якобий. — Держать подстрекателей не стану. Губернатор обещал мне сестер милосердия из военного госпиталя. Я здесь хозяин или эта чернь?
Делегаты служащих доложили собранию о провале переговоров.
— Знаете что, друзья? — предложил Федор. — Давайте-ка изберем больничную комиссию, и пусть она сама отставит от должности распоясавшегося деспота.
Доктор Тутышкин, фельдшерица Базлова, кочегар Степан Россохатский и «мастер» Тимофеев нашли Якобия и Задонского на кухне. Попечитель земства снимал пробу с обеда. Вокруг — повара, стряпухи, судомойки. За едой с миской в руках ввалился и нелюдимый напарник Россохатского по котельной — Мокей Рябуха. Лохматый, грязный и угрюмый.
Россохатский командовал боевой дружиной Сабурки и не слыл трусом, а тут вдруг оробел, даже заикаться стал:
— Мы… То есть больничная комиссия от-тстра-няет вас, господин Якобий, от д-д-должности. Хватит н-над нами измываться! Извольте-ка покинуть нашу Са-бурку!
Якобий опешил, выпучил глаза. Задонский так и застыл с ложкой каши в руке. Главный врач опомнился и затопал ногами:
— Наглецы! Вот позвоню приставу, и он запроторит вас в каталажку. Комиссия, делегаты? Марш отсюда!
Делегаты попятились, но Артем сделал шаг вперед:
— Зря кипятитесь, господин хороший. Тюрьмой грозите? Хватит, откричались.
Кухня полна народу, за окнами возбужденная толпа.
Якобий обернулся к Задонскому, но попечитель благоразумно ретировался.
Россохатский вспомнил о своих обязанностях:
— А ну, люди! Берите-ка этого господина под белы руки — и на тачку. Не желает добром — применим силу!
Якобий отбивался и кричал, но два дюжих молодца-санитара усадили его в тачку с картофельными очистками и обрезками капусты.
Волосатый Мокей Рябуха вывез тачку из широких дверей кухни во двор. Люди расступились, и «экипаж» покатил к воротам.
Повизгивало колесо тачки, под ногами шуршали спавшие листья. Последний выезд Якобия!
— Скатертью дорога!
— А Мокей-то, Мокей! Вот вам и молчун…
Из казенной квартиры выбежала жена Якобия и завопила:
— Вы что это, вы что? Что делаете, хамы? Отпустите его!
— Стой, Мокей, — сказал Артем. — Самодур и сам уже не покажется на глаза сабуровцам! Нужен новый администратор.
Главным врачом тут же избрали доктора Петра Робертовича Ферхмана, а в помощь ему — хозяйственную комиссию.
В земстве растерялись. Самоуправство! Но утвердили и Ферхмана и комиссию. Выдавая депутатам больницы бумагу с официальными полномочиями, сказали:
— И мы рады избавиться от Якобия! Грубый, спесивый…
В больнице все шло по-новому. Больных стали лучше кормить, более внимательно ухаживать за ними, слово «господин» исчезло из обихода, все относились друг к другу тепло, по-товарищески.
Артем радовался. Вот такую бы власть трудящихся во всем городе! Но как вдолбить меньшевикам, что только Советы смогут руководить восстанием, что сейчас дробить силы — преступление. Надо действовать сообща, как призывает Ленин.
Наконец в Харькове были созданы общая подпольная газета и Федеративный Совет обоих комитетов РСДРП. В нем три «впередовца» — Артем, Авилов, Мерцалов — и три меньшевика. Федор стремился осуществить свое, заветное: придать Совету функции рабочей власти. Впрочем, харьковские пролетарии уже сами называли объединенный штаб социал-демократов своим правительством, а полиция строчила донесения, проникнутые ненавистью и страхом:
13 ноября электрическая станция прекратила освещать частные и казенные помещения. Командированному генерал-губернатором адъютанту рабочие ответили, что сделали это по распоряжению своего «правительства», из «канцелярии» которого ими получен приказ прекратить освещение домов богачей и царских слуг, улицы же освещать в интересах пролетариата. Установить местонахождение упомянутой «канцелярии Федеративного Совета» не удается. Она постоянно переносится из дома в дом и охраняется созданной революционерами милицией, которая вооружена револьверами, п