Приметы «Артема» следующие, относящиеся к 1906 году: лет 22–24, русый, без усов и бороды, нос довольно большой, лицо чистое, свежее, выражение вдумчивое, тип актера…
Если по указанным выше данным личность «Артема» (он же, возможно, Тимофеев) не может быть установлена, то прошу Ваше Высокоблагородие препроводить мне фотографию на предмет опознания личности «Артема» путем предъявления карточек филерам и агентуре.
И завертелась полицейско-судейская карусель вокруг Федора, лежавшего на смертном одре.
Приметы «харьковского Артема» не совпадали с приметами предполагаемого «пермского Артема» — ныне бородатого полутрупа с искаженным болезнью лицом. Но по фотокарточке и записям, сделанным во время ареста, приметы сошлись. Так вот кто этот Александр Иванович, Непомнящий, Федор Сергеев! Артем, фигурирующий в партийных протоколах; Артем, ускользающий от жандармов из разных городов и вот уже два года не раскрывавший в тюрьме свое истинное лицо!
Пока суд да дело, охрану в больнице усилили, а Харьков и Пермь стали спорить: кому судить Артема-Сергеева? Впрочем, серьезными уликами ни одна сторона не располагала. И следователи стали склоняться к мысли о том, не лучше ли выждать: авось эта распря меж губерниями разрешится смертью подсудимого.
Но Федор не умирал.
Одному сердобольному вору из выздоравливающих вздумалось покормить Федора супом. Другой уголовник прикрикнул на него:
— Сдурел! Температура за сорок, а ты ему ложку в рот!
Но тот не послушался. К изумлению всех больных, умирающий вдруг, не открывая глаз, втянул в себя варево. Ложку за ложкой глотал кашу, сладкий чай.
Доктор не мог надивиться странному тифозному больному. Сознание затемнено, температура высокая, а пищу принимает. И к постели Федора потекли передачи — политические делились последним.
Наступил день, когда Федор открыл глаза, и дело пошло на поправку.
Больные радовались, как своему собственному выздоровлению:
— С воскресением из мертвых, Громогласный!
— Дашь еще духу царю и всем его драконам? Валяй!
Федор блаженно улыбался, но ничего не слышал. Оглушила хина, которую пил от цинги. Как только рука смогла держать перо, отправил Екатерине Феликсовне длинное письмо.
…и теперь еще почти ничего не слышу. Но зато, если закрою глаза, могу себя вообразить, смотря по настроению, на берегу моря или в лесу, — такой у меня шум в ушах. Теперь цинга, в сущности, тоже прошла, остались аппетит и слабость… Ужасно скудно кормят: после обеда можно съесть без труда фунт хлеба… страстно стремился поправиться. Ведь меня уже считали обреченным, целый месяц бессознательного состояния.
Нурока[6] я получил. Пока его оставляю в покое, потому что еще не могу заниматься: в ушах шум и голова побаливает. Я думаю через неделю взяться, к тому времени поправлюсь, потому что уж если сами болезни меня покинули, то их спутникам тоже делать нечего. Одно печально — суд откладывают и откладывают…
Передайте привет Шуре и всем Вашим.
НА СЕВЕРЕ ДИКОМ…
Тайга. Черная, суровая, безлюдная. Скалистый берег Ангары, непроходимая глухомань. Здесь летом 1910 года очутился ссыльный Федор Сергеев.
Суд наконец состоялся в Харькове. За два с половиной года еле-еле наскребли обвинительный материал, да и тот неубедительный. Но если бы все революционные деяния Федора были раскрыты, его должны были трижды повесить. Однако из тысяч знавших его в подполье людей ни один не засвидетельствовал, что Сергеев, Тимофеев и неуловимый товарищ Артем — одно и то же лицо. Предателей не нашлось.
Прочитав обвинительное заключение, Сергеев расхохотался:
— Хаос! Сам премудрый Соломон не разобрался бы.
Федор все отрицал на суде. «Речи на заводах и в Народном доме? С кем-то спутали. Сабурка? Не бывал там. Артем? Впервые о таком слышу. Я руководил восстанием?! Нелепая выдумка».
Защищал Сергеева на харьковском процессе присяжный поверенный Алексей Поддубный, сочувствовавший большевикам.
— Господа судьи! — сказал адвокат. — Обвинения прокурора неконкретны, а его требование тяжкой кары подсудимому не имеет под собой почвы. Этот скромный молодой человек — опасный преступник, замышлявший социальный переворот? Вздор! Все разговоры о роли Сергеева в вооруженном восстании носят чисто фольклорный характер. С каких пор легенды стали фигурировать в качестве обвинительного материала? Прошу оправдать моего подзащитного за недостатком улик.
Долго совещалась харьковская судебная палата и наконец огласила решение: ссылка в Сибирь на вечное поселение с лишением прав состояния.
К постановлению было приложено особое мнение трех из семи судей: они полагали необходимым дать четыре года каторжных работ.
Когда Федор сидел в харьковской тюрьме, ему разрешили свидание с Дарочкой, а уже после суда его посетила Ивашкевич. Дима ошибся: Фрося не отошла от движения и работала в подпольном Красном Кресте. Она с грустью смотрела на узника.
— Как здоровье, Федя? Я слышала… Но выглядишь ты неплохо!
— А ты боялась увидеть мученика? Не дождутся этого царские слуги. Рассказывай, что на воле?
— Настроение дрянное… Даже Новый год встретили невесело. — И Фрося поведала об унынии, охватившем революционеров на свободе.
— Эх вы! — разозлился Федор. — Раскисли? И ты стала походить на старую деву от революции. Нельзя копаться в собственных переживаниях! А Митя Бассалыго что — тоже пал духом?
— Он — нет, но… трудно, Федя!
— Не вешайте носа! Мы в тюрьме встретили Новый год бодро. Съели по горсти изюма, спели песни. Наш праздник еще впереди!
Узник стал утешителем, а не девушка с воли.
— Фрося, дорогая! — сказал напоследок Сергеев. — Пришлите мне простую, но добротную одежду. Это… — он оглянулся на тюремщика, — очень пригодится в скитаниях по тайге. Я люблю прогулки.
Фрося понимающе кивнула. Не прислать ли еще одеяло?
— Одеяло… У тебя что, есть лишнее? Я своего никогда не имел даже на воле. Лучше купите костюм мастерового. В ссылке буду работать, как зверь! Надоело за три года в тюрьме лодырничать. Буду ли машинистом, слесарем или матросом — все это лучший отдых. — И снова: — В любом случае нужна теплая и крепкая одежда.
Бывают же счастливые встречи! На этапе из Перми в Харьков на самарском вокзале Федор увидел вдруг Шурочку Мечникову. Тоже в арестантском. Ее осудили по делу московской организации и везли на поселение в Енисейскую губернию. Шура успела передать ему свою подушечку, и теперь он спал уже не на соломенной, а на пуховой.
До Иркутска Сергеев ехал закованный. Стальные браслеты без кожаных подкандальников тесно охватывали запястья и щиколотки. Февральская стужа легко проникала сквозь тонкие стены тюремного вагона и леденила тело.
Окна сплошь заиндевели. Что там за стеклом? Конвоиры пугали арестантов сибирскими морозами. Железо делается хрупким, а дерево становится крепче стали. Огонь стелется по горящему полену, словно боясь от него оторваться, лиственницы и ели в тайге лопаются с пушечным выстрелом.
В такие морозы ветер не колышет деревья, и леса неподвижно стоят в инее, будто в мыльной пене.
В иркутской тюрьме Федор снова подхватил тиф. Но в начале марта он уже бродил, держась за стены. Сразу же написал Фросе:
…Книг нет, занимаемся пустяками. Режим дня пересыльных мало отличается от прочих. Только и разницы, что спят на нарах и под нарами и просто в проходах на полу. Шум, гам, паразиты…
Привет Мите, Дуне, другим друзьям и знакомым. Пока всего наилучшего. Целую Вас. Федя.
Отправил письмо и Екатерине Феликсовне — добрый и старый товарищ! С ней делился даже сокровенным. Умная, образованная женщина, понимала Федора с полуслова. Но где обещанный ею «Катехизис машиниста»? Стать бы снова у реверса паровоза!
В конце марта Федора отправили в Александровский централ, на север от Иркутска. Семидесятипятиверстный путь одолели в кандалах за два морозных дня. Шли, подталкиваемые прикладами. В полдень — короткая остановка. Стоя погрызли мерзлых калачей — и опять в путь. По сорок верст за восемь часов! Большинство обморозилось, простудилось, но Федор отделался кашлем.
Централ сооружен по-сибирски. Деревянные бараки обнесены бревенчатыми палями, по углам высокого частокола башенки.
В бараках было тесно, и новички полезли под нары. Политические сразу же организовались в коммуны. Так дешевле питаться и лечить цинготных. Начали даже выпускать рукописные журналы.
В мае Сергееву вручили посылку — одежда, белье, сапоги.
Дорогая Фрося! Что вы ленитесь писать?.. Со дня отъезда из Харькова не получил ни одного письма… К тому же у нас Сергеевых — три. Те двое почти каждую почту получают письма. И когда кричат: «Сергеев, письмо!» — я каждый раз срываюсь с места… Новости и новинки в мире науки и философии получают здесь редко, хотя нужда очень велика… Я Вас просил достать «Философские предпосылки точного естествознания» Эриха Бехера, затем К. Снайдера «Картина мира с точки зрения современного естествознания» и «Машина мира»; наконец, Вобеля что-то по физике-химии, названия не помню. Еще надо бы Рамзея «Essaye biografikal and chemical», английское издание 1908 года. Если его нет еще на русском языке, можно на английском. И вообще читаете же вы что-нибудь? Что прочли, шлите нам…
Федор задумался, Фрося должна знать, что он не собирается здесь только повышать образование. Но как обойти цензуру?
…О своих местных делах распространяться не нахожу удобным. Мои хорошие настроения обычно связаны с мотивами, о которых упоминать не всегда удобно… У нас почти вся публика страстно стремится зажить прежней жизнью. Но почти все останавливается перед отсутствием средств. Меня же их отсутствие не остановит: я привычный бродяга и лишения не испугают… У меня роится масса планов в голове, и мне кажется, что с подходящим товарищем я сумею извернуться… Пришлите компас — в глуши без компаса не обойтись. Привет Мите, Авдотье Яковлевне и всем моим харьковским др