Хижины, как я уже сказал, стояли в деревне Андра группой и были обращены передними фасадами на довольно неправильную площадку. Несколько тропинок, четыре или пять, вели к ней, и все они были обыкновенно довольно открыты и заметны. Капитан Б. привел меня к одной из них; она была завалена высокою кучею колючего хвороста; подошли ко второй — то же; к третьей — то же. Только четвертая и пятая, ближайшие к берегу, оставались открытыми. Оба мы знали положительно, что никогда этого прежде не бывало. Для чего это было сделано? Когда и кем? Мы не знали. Эти баррикады показались мне странными, а в пылком воображении капитана Б. рисовалась целая картина атаки, засад и т. д. Я предложил ему не показывать и виду наблюдавшим за нами туземцам, что мы придаем большое значение этому обстоятельству. Капитан Б. сообщил мне, что распределил своих пятерых людей по вахтам: два человека по два часа, сам же не будет спать всю ночь. «Напрасно, — сказал я, — если что случится, то случится не вечером и не ночью, а под утро; к тому времени я буду к вашим услугам, а теперь я отправляюсь спать, чтобы приготовиться на всякий случай».
Несмотря на виденные баррикады, мне все еще не верилось, что люди Андры рискнут на серьезное нападение. Я не стал пить чаю, который всегда действует на меня возбудительно и не дает мне спать. На всякий случай я вытащил свое ружье Шнейдера из чехла, зарядил его, вложил дюжину патронов в пояс и осмотрел патроны револьвера, которые оставляю иногда по неделям невынутыми в револьвере, потому что смотрю на этот инструмент как на нужный только в крайнем случае, а не как на игрушку для стреляния в цель ради забавы. Револьвер, нечаянно смоченный, оказался очень ржавым; пришлось разобрать его на части, вычистить их и смазать, а также вложить новые патроны. Кончив эту операцию, я был рад лечь, наконец, и не захотел встать, когда Кохем, которого я не видал весь день, явился и разложил небольшой костер в очаге…
28 а в г у с т а. Я проспал отлично до 3 часов утра и, слыша голос Б. и людей Лифу на площадке, вышел к ним и нашел всех на ногах. Б. было как будто досадно, что я проспал напролет всю ночь, а он без толку бодрствовал. Позвав его в хижину, я предложил ему для подкрепления сил выпить чашку кофе, который при помощи экстракта кофе мог быть приготовлен очень скоро. Требовался единственно кипяток.
«Теперь, — сказал я Б., когда мы напились кофе, — если туземцы затеяли что-нибудь против нас, то мы узнаем это весьма скоро. Прикажите людям Лифу быть наготове и исполнять наши приказания безотлагательно». Капитан Б. вышел распорядиться, а я стоял в раздумье, что предпринять лечь ли снова, писать ли дневник, или выйти на площадку. Вдруг послышались невдалеке отчетливые звуки мраля (деревянного барабана), как будто с пироги у берега, а затем на самой площадке возгласы жителей Андры: «усия, усия!» (неприятель, неприятель!). Схватив ружья и фальшфейер, я выскочил на площадку, где, к моему неудовольствию, заметил немало людей Андры. Мне почему-то подумалось, что эти люди останутся нейтральными до тех пор, пока исход схватки, которая теперь казалась неминуемой, не определится, что они с удовольствием бросятся доколоть и ограбить нас, когда главное дело будет сделано людьми, которых они называют «усия». В группе туземцев я заметил и Кохема. Мраль и говор издали послышались снова.
Я подошел к Б. и людям Лифу, которые стояли, вооруженные ружьями, около потухающего костра.
«Что теперь будем делать? — спросил Б. — Не зажечь ли фальшфейер?» (Это должно было быть сигналом, что мы находимся в опасности.) — «Оставьте шкипера В. спать, мы и без него управимся, а я вам сейчас скажу, что делать».
В критические минуты мне иногда приходит какая-нибудь счастливая идея, исполнение которой приводит натянутое, иногда опасное положение к благоприятному исходу. Потухающий костер в этом случае дал мне эту идею. «Дайте мне факел, — обратился я к людям Лифу, — и бросайте в костер все, что найдете, что может гореть». Загорелся великолепный костер. Звуки мраля усиливались, и крики были слышны очень близко.
Терять времени нельзя было.
Я зажег факел и сказал громко, чтобы все меня слышали, вероятно, значительно коверкая туземный язык: «Усия идет, Маклаю и людям шхуны надо много огня, чтобы видеть, в кого стрелять. Кохем, скажи женщинам и детям выйти из хижин, потому что Маклай будет сейчас жечь их!» Б. и люди Лифу поняли мою мысль и стали вооружаться факелами; я же был готов поджечь ближайшую хижину. Мои решительные слова и возможность в несколько минут лишиться жилья и имущества очень озадачили Кохема и его земляков. Я заметил, что некоторые убежали, вероятно, предупредить усия; Кохем же и несколько других поспешили ко мне с уверениями, что усия еще далеко, что усия, вероятно, не придет, и просили не жечь хижин. «Если усия не придет, то хижин не будем жечь», — успокоил я некоторых, между тем как другие уже суетились, желая вынести разные драгоценности из своих хижин.
Рассвело, и шлюпка с десятком людей отвалила от шхуны. Махинация Кохема и компании на этот раз не удалась…
После эпизода, который я описал, мне показалось не особенно удобным оставаться в хижине Кохема, где я находился совершенно как бы в руках туземцев, которые доказали, что не заслуживают большого доверия. Недолго думая, я поставил свою палатку, которую на всякий случай привез с собою, на краю деревни, под большим деревом, где прежде подвешивал койку. Мое помещение при этом выиграло тем, что стало светлым; в хижине и днем при открытых дверях господствовал полумрак. Палатка представляла спальню; в ней находились сложенные все мои вещи; около нее я поставил складной стол и скамейку. Немного расчищенное место вокруг служило для принятия посетителей-туземцев. В палатке я только спал или отдыхал, но писать, есть и т. п. мне приходилось у стола, с трех сторон открытого для взоров любопытных; но я так привык не стесняться десятков глаз, следящих за каждым моим движением, что давно уже стал к этому совершенно равнодушен и нередко совершенно забывал о присутствии посторонних. Я приставил Качу, который по-прежнему был готов всегда услужить мне, — за что, разумеется, я со своей стороны отплачивал от времени до времени небольшими подарками, охранять мои вещи, когда я уходил куда-нибудь, в деревню, на охоту или когда купался…
Несколько сильных ударов в мраль (деревянный барабан) в камале одной из ближайших групп хижин, несколько пронзительных криков и завываний женщин заставили нас всех оглянуться. Туземцы все разбежались. Мимо нас пробежала, крича и воя, пожилая женщина, вся измазанная небрежно черною краской (а может быть, просто углем). Пробежав около нас, она стала еще сильнее кричать и голосить и вдруг со всего размаха бросилась на землю и начала кататься по ней, Там, где она бросилась на песок, торчало несколько острых кораллов, так что она поранила себе тело до крови во многих местах… Подошедший Качу тихо сказал мне: «Панги римат» (Панги умер). Я понял тогда, что женщина эта должна быть одною из жен старого Панги. Я направился к хижине покойника. Меня никто не остановил, почему я влез в узкую дверь семейной хижины, где увидал следующую картину. Недалеко от двери, на земле, покрытой кадьяном*, лежал покойник, окруженный несколькими женщинами, тянувшими заунывную песню…
_______________
* К а д ь я н — циновка из листьев пандануса. Кадьян — название малайское.
31 а в г у с т а. Утром большинство мужского населения острова стало собираться в поход на деревню Рембат. Эта экспедиция находилась в прямой связи со смертью Панги*. Ко мне и капитану Б. туземцы обратились с просьбой принять участие в предпринимаемой экспедиции. Мы, разумеется, отказались. Женщины снаряжали мужчин: таскали в пироги копья, провизию, воду и т. д. Отправилось одиннадцать пирог; в каждой было от семи до девяти человек.
_______________
* Туземцы большинства островов Меланезии не верят в естественную смерть, а считают ее следствием колдовства врагов умершего, почему смерть туземца сопровождается часто походом на одну из враждебных деревень, в которой, полагают, живет причинивший заговором смерть туземцу.
Отправляясь на охоту, мне пришлось проходить около колодца, находившегося почти посредине островка и состоящего из ямы фута в 3 или 4 глубиной; вкус воды был солоноватый, хотя ее можно было пить без отвращения. Колодец содержался очень опрятно, был обыкновенно покрыт кадьяном, и недалеко от него на сучьях дерева висело несколько скорлуп кокосового ореха, служащих обыкновенно туземцам ковшами.
У колодца можно было почти всегда встретить женщин и детей, приходящих за водой с самыми разнообразными сосудами*. Сегодня, проходя невдалеке, я был удивлен гамом нескольких десятков крикливых женских голосов. Я сперва хотел пройти, но остановился, заметив, что среди толпы женщин находились две, лежащие на земле, которых били, топтали ногами и т. д. Против этих несчастных двух было, как я уже заметил, несколько десятков женщин, из которых некоторые были вооружены палками почтенных размеров. Сопровождавший меня Качу объяснил мне, что это женщины из Рембат, именно той деревни, с которой жители Андры отправились воевать. Хотя мужья этих двух женщин были туземцы Андры, но это обстоятельство, кажется, не было достаточно в этом случае, чтобы избавить их от нападения остальных женщин. Это истязание показалось мне несправедливым, и я направился в середину свалки. Гам и побои продолжались, голос же мой был заглушен всеобщими криками, и мне необходимо было поэтому прибегнуть к энергичной мере, которая, я надеялся, произведет свое действие. Оба дула моего ружья были заряжены дробью. Я выстрелил вверх, над головами беснующихся баб. Все разом притихли, большинство разбежалось, но несколько особенно озлобленных старух не хотели выпустить своих жертв. Увидя полную раковину с водой, я схватил ее, подошел к самой разъяренной из мегер и плеснул все содержимое раковины ей прямо в лицо. Она, разумеется, не ожидала от меня такого успокоительного средства. Выпустив из рук дубинку, она с руганью убралась.