— Так вы считаете, что эта плазма — единственный обитатель планеты? — вскричал я. Я был поражен необычайностью вдруг представившейся мне картины: глубоко под поверхностью планеты струится мутный слизистый студень — живое, дышащее существо. Он сотрясает материки, выходит на поверхность, разрушает горы. Вся планета — русло для него. Неподвижная сеть каналов и труб, наполненных дышащей слепой материей, создающей станции космических кораблей и живые реки…
Лао Цзу наклонился над столом.
— Это, разумеется, еще не окончательный вывод. Я думаю, что плазма это не «кто-то»: она только служит «кому-то». То есть она нечто вроде орудия или продукта, как для нас дрожжи или пенициллиновые грибки.
Мне было жаль необычайной картины, которую вызвало в моем воображении предположение Осватича.
— А разве она не способна обладать высоким разумом? — начал я, но китаец остановил меня жестом.
— Нет, не способна. Не способна, потому что ее возможности слишком ограничены. Она умеет только одно: создавать электричество.
— Но это именно и может служить признаком высокого развития, — настаивал я, — а разум…
— Разум здесь ни при чем, — пояснил китаец. — Разве на том только основании, что Солнце так экономно расходует атомную энергию, вы скажете, что оно обладает разумом? Разум означает не узкую специализацию, а, напротив, как можно большую разносторонность.
— Но тогда, — вскричал я, — где же они, эти настоящие обитатели планеты? Почему мы не можем их найти? Где они скрываются?
— Боюсь, что… нигде! — ответил китаец. Он встал, плотно закутался в яркий шелковый халат и, прихрамывая, вышел из каюты, оставив нас взволнованными предчувствием чего-то страшного, таившегося в его словах.
ГОРОД
Я принял дежурство у Солтыка. «Космократор» летел на высоте сорока километров, описывая большие круги. За ним оставалась полоса сконденсировавшихся в разреженной атмосфере горячих выхлопных газов. Образовавшееся таким образом облачное кольцо висело неподвижно над тучами и сверкало под низким солнцем ослепительной радугой, когда мы, сделав круг, поворачивали по собственному следу. Мы мчались таким образом много часов; каждые несколько минут Солнце появлялось на экранах, отбрасывало яркий свет на стены Централи и исчезало; двигатели тихо жужжали, а внизу простиралась неподвижная, белая как снег полоса туч. В свободное от дежурства время я видел несколько раз Арсеньева: он мрачно расхаживал по центральному коридору, заложив руки за спину. Я пытался заговорить с ним, но он не ответил и исчез в кабине «Маракса». Над дверью кабины горел красный огонь. Потом я увидел Райнера, несущего из лаборатории кассеты с пленками. Проходя мимо, он окинул меня невидящим взглядом.
Спустя час, проходя мимо лаборатории, я услышал музыку и заглянул туда. Из рупора неслись торжественные звуки Пятой симфонии Бетховена. Чандрасекар неподвижно стоял у аппарата. Я ждал у двери, пока закончится музыка. Математик стоял поодаль, слегка приподняв голову, словно вслушиваясь в тишину.
— Профессор… — сказал я.
Только теперь он меня заметил.
— Я вас слушаю.
— Я хотел узнать, что вы сейчас делаете?
— Он играет с нами, как кошка с мышью, — пробормотал Чандрасекар и направился мимо меня к двери.
— Кто, Арсеньев? — не понял я.
— Да нет! «Маракс»!
Больше мне ничего не удалось узнать, и я пошел в Централь. Была черная ночь: лампочки всех указателей пульсировали, бросая на стены тусклые блики. Контрольные приборы «Маракса» выделялись на их фоне яркими огнями, словно он один бодрствовал в недрах уснувшего корабля. Но это спокойствие было кажущимся. Вернувшись в коридор, я услышал, как ученые о чем-то горячо спорят. Загудел баритон Арсеньева, потом тихим, бесстрастным голосом ему ответил Лао Цзу. До дежурства у меня оставалось еще четыре часа, но идти в каюту не хотелось. Я вернулся в Централь. Солтык сидел около «Маракса» и при сильном свете, падавшем с его панели, всматривался в огромный лист бумаги. Это был, как мне показалось, план какого-то города.
— Что это? — спросил я.
— Варшава, — ответил он, не поднимая головы. Он продолжал медленно водить пальцем по плану, ошибаясь и возвращаясь обратно, словно в воображаемом путешествии по улицам города.
— Это ваш родной город? Расскажите мне о нем, я никогда его не видел.
Солтык рассеянно взглянул на меня, потом вернулся к плану.
— Вы никогда не были в Варшаве? — спросил он таким тоном, словно говорил: «Вы никогда не видели солнца?»
Я сел в кресло и через его плечо взглянул на цветные многоугольники. Солтык медленно складывал лист.
— Когда я думаю о Земле, — сказал он, — то всегда вспоминаю Варшаву. — Он приостановился. — Есть много городов более красивых… — Он опять замялся. — Но она… она прекрасна!
Это было признание. Робкое, нуждающееся в поддержке. Мы оба замолчали. Каким-то непонятным образом я увидел вдруг белые стрельчатые стены над зеленью деревьев.
Раздался громкий сигнальный звонок. Я вздрогнул.
Солтык взглянул на указатели «Маракса».
— Видите? Он остановился. Впервые за шестнадцать часов. — И взял телефонную трубку. Звонил Арсеньев.
Он просил меня прийти с инструментом в кабину, так как холодильные устройства «Маракса» испортились.
В кабине, кроме астронома, были Чандрасекар и Лао Цзу. Пахло перегретыми проводами. Длинными линиями пылали красные сигналы на переключателях. Арсеньев ходил взад и вперед в промежутке между отодвинутыми распределительными щитами.
Оказалось, что насос холодильного устройства остановился и температура ламп поднялась выше предела безопасности.
Несмотря на это, ученые продолжали работать с «Мараксом», пока не кончили расчеты. С четверть часа возился я с трубками посреди огромных капаситронов, потом лазил по узким колодцам в нижний ярус кабины, где находятся центробежные насосы, и там, в невыносимой жаре и страшной тесноте, среди кабелей, переплетенных, как корни дерева под землей, сменил износившиеся подшипники. Когда авария была устранена и я собрался уходить, Арсеньев остановился возле меня и спросил:
— Вы знаете, что мы кружим над Мертвым Лесом?
Я ответил утвердительно.
— Что вы думаете о его происхождении?
— Я не специалист, не геолог, так что…
— Это ничего не значит. Но вы что-то предполагали.
— Я думал, что это могло быть дном высохшего моря. Растворенные в воде соли по мере высыхания выкристаллизовывались в таких странных формах…
— Словом, вы считали его геологической формацией?
— Да.
— Да… — задумчиво повторил астроном и снова заходил по кабине. Я стоял с инструментами в руках. — Такие кристаллы не могли образоваться естественным путем.
— Значит, это искусственное образование?
— Искусственное, но не сделанное намеренно.
— Не понимаю.
— Мы тоже долгое время не могли понять… Когда мы сталкиваемся с чем-нибудь созданным живыми существами, мы всегда прежде всего стараемся додуматься, для чего оно предназначено. Когда-то Мертвый Лес не был мертвым. Это развалины гигантского аккумулятора лучистой энергии, вероятно, одного из многих.
— Известно ли, для чего служил этот аккумулятор?
— Много раз мы задавали этот вопрос «Мараксу». Ему были сообщены структура, размеры и виды материалов, из которых состоит Мертвый Лес, а он, как бы поступил инженер, получивший задание, пытался соединить эти технические данные в логическое целое. Пока мы не ознакомились с делом поподробней, у «Маракса» в его попытках синтеза, если можно так выразиться, было много степеней свободы. Он отвечал, например, что это мог быть и огромный химический реактор для регулирования состава атмосферы, и устройство для преобразования климата. Но по мере того как мы узнавали новые факты, гипотезы отпадали одна за другой. Проектная мощность Мертвого Леса в тысячи раз превышает потребности тех устройств, о которых я говорил. Значит, не в них разгадка. Тогда «Маракс» все свои предположения стал подгонять к определенному ответу. Мы не разрешили ему это и старались направить его рассуждения к другим решениям. В ходе этой работы он выдвигал самые запутанные гипотезы, исследовал, возможны ли они, и каждый раз отвечал нам: «Нет!»
Арсеньев остановился перед погасшим катодным экраном и, повернувшись ко мне спиной, продолжал:
— Я не скоро забуду это время. «Маракс» упорно возвращался все к тому же ответу: мне казалось, что это попросту озлобление мертвого механизма, мстящего нам за свою долгую покорность. Как вы знаете, «Маракс» отвечает не словами, а начертаниями. Но они были так ясны… — Он не договорил и обернулся к физику, проверявшему каким-то маленьким прибором ход кривой на диаграмме. — Я завидовал твоему спокойствию, Лао, — сказал он.
— Завидовать было нечему, уверяю тебя, — возразил китаец. — Как видно, путь от разума к сердцу пролегает у меня на большом расстоянии от лица, но и мне было не легче.
Арсеньев смотрел в гладкую поверхность экрана, как в зеркало, и вдруг отвернулся от него.
— Когда мы наконец услышали объяснение, то оказалось, что все мы догадывались о нем с самого начала, но никто не решался произнести эти слова.
— Какие же это слова, профессор?
— Уничтожение жизни на Земле, — прямо сказал астроном и, выждав немного, снова принялся шагать в полном молчании. — Мертвый Лес — это остатки излучателя, который должен был выбросить на Землю радиоактивный заряд.
Тишина была такая, что я слышал шорох, с которым катилось по бумаге колесико прибора в руках у физика. Шаги Арсеньева раздавались в этой тишине равномерно, спокойно, как стук маятника.
— Я приказал Солтыку изменить курс, — добавил астроном немного приглушенным голосом. — Сейчас мы летим туда, откуда к Мертвому Лесу ведут силовые трубы…
Ничто не изменилось. Инструменты оттягивали мне руки, я не двигался с места, только сердце начало биться медленно и сильно, как перед битвой.
— Профессор, разве они…
— Не спрашивайте. Сейчас еще ничего нельзя сказать. Пойдемте в Централь, мы пролетели уже семьдесят километров. Цель должна быть близко.