«Жаль, – думал он, глядя на нее. – Не повезло. Биология тебя предала. Слабое место всех женщин. Говорят, умные работодатели опасаются этого и вовсе не берут женщин на работу. И я их не виню».
– Господи, меня опять тошнит. Это должно было уже закончиться, к шестому-то месяцу. Я так ужасно раздулась. Я просто огромный мешок с газом.
– Тебе принести что-нибудь?
– Нет, – коротко ответила она.
– Тогда имбирный эль, – он открыл холодильник, – а как насчет кусочка пирога?
– Я не могу есть крахмал. Мне нужно сбросить четыре фунта к концу месяца. Уже почти конец, а я все еще вешу сто сорок пять.
Она угрюмо опустила взгляд, когда он проходил мимо нее со своим куском пирога.
– Тебе обязательно есть это здесь? Ты не можешь поесть в другом месте? Ты же знаешь, я не могу смотреть, как ты ешь, раз я не могу. Это несправедливо.
– Беременность была твоей идеей.
– Ничего подобного. Твоей, – ее глаза сверкнули от ярости, – я никогда этого не хотела.
– Слишком поздно, – сказал он.
Слишком поздно, подумал он, мечтать о старой фигуре и о старой работе. В любом случае женщинам несвойственно работать, сказал он себе. Вот что естественно – этот гигантский живот, эта беременность. Это должно было случиться давным-давно; тогда бы между ними не возникло никаких проблем.
«Теперь мы оба там, где предназначено природой, – сказал он себе. – У меня работа, у тебя беременность. Я ухожу из дома в шесть утра и возвращаюсь в семь вечера, а ты здесь весь день чистишь картошку и вытираешь пыль. Жаль, если тебе это не нравится, потому что так устроен мир. Не вини меня».
Дрожа от злости, Шерри сказала:
– Этот шум слышен везде. Какой смысл жить в деревне? Мы могли бы с тем же успехом жить в многоквартирном доме в Окленде.
– Полагаю, многие люди почувствовали, что должны прийти. Из чувства благодарности. За то, что он починил воду.
– Ну, лично я не чувствую никакой благодарности. А знаешь, что чувствую? Что этот человек поставил под угрозу наши жизни, здоровье и будущее.
– Что ты имеешь в виду?
Рукой она обвела свой раздутый живот.
– Я живу в постоянном беспокойстве. Мы оба.
– Это полная ерунда, насчет челюсти рубильника. – Домброзио не выдержал и рассмеялся. Его всегда поражали ее высказывания на эту тему. Он никак не мог принять тот факт, что женщина с ее образованием, происхождением и интеллектом воспринимала это всерьез.
– Это случилось однажды – это может случиться снова в любое время. С любым ребенком в этой местности. Я пила эту загрязненную воду годами, и ты тоже. Разве нет? – Она мерила шагами комнату. – И мы не узнаем, пока он не родится; и это ужасно. Мы понятия не имеем, что из меня вылезет. Господи, я могу растить внутри себя ужасного урода.
– И это вина Рансибла, – сказал Домброзио.
– Да.
– Почему?
– Потому что никто об этом не думал, пока он не поднял шум, – сказала она с полной уверенностью.
Да, подумал Домброзио. Это верно. Рансибл сделал из этого проблему. Она права. До этого никто не беспокоился. Так что в ее представлении Рансибл несет ответственность за все – возможно, даже за то, что она беременна. И в этом случае, по ее причудливой логике, Рансибл несет ответственность за то, что ей пришлось отказаться от работы.
– Из-за него тебе пришлось уволиться? – спросил Домброзио.
Она бросила на него злобный взгляд.
– Отвечай.
– Это идиотский вопрос.
Но по голосу и выражению лица он понял, что на каком-то глубинном уровне она действительно считала Рансибла ответственным за свое падение, за потерю положения.
– Было бы довольно иронично, если бы ты родила ребенка с челюстью рубильника.
«Иронично, – подумал он, – потому что это я выкопал этот череп и поработал над ним, это я впервые за много десятилетий снова напомнил миру о болезни.
Моя роль в истории».
– Почему иронично?
А и правда, подумал он. Ты же так и не знаешь. Об этом не объявляли, и ты не догадываешься. А кто вообще знает? Уортон и, пожалуй, тот антрополог. Ну и Лео Рансибл.
– Может, нам стоит заскочить туда на пару минут. На вечеринку.
– Зачем?
– Помириться. Пожелать ему всего, что там положено. Пусть прошлое останется в прошлом.
Недавно он видел, как мимо проехал Уортон. А Уортон и Рансибл не разговаривали несколько месяцев.
– Это же Рождество. Разве тебе не хочется чего-то такого?
– Нет, – сказала Шерри, – и я туда не пойду.
Подойдя к окну, Уолт Домброзио взглянул на ярко освещенный дом Рансиблов, прислушался к шуму, увидел движение, припаркованные машины, открытую входную дверь. Большинство гостей были не из этого района. Почти все машины приехали из других городов. «Мы к нему не ходим, – понял он. – Мы, местные».
– Я думаю, мне следует подняться, – сказал он жене, – выпить с ним и показать, что я не держу зла за то, что он сделал.
Рождество повлияло на него, даже если оно не тронуло черствое сердце Шерри.
– Это было давно. Ну, когда он вызвал полицию. Я не из тех, кто лелеет обиду. Ну, ты знаешь.
Он думал теперь, что в конце концов он простил ее за то, что она сделала, за заговор и интриги, чтобы получить работу в «Лауш Компани», за то, что она встала на сторону Лауша против него, за замечание о дальтонизме – за все осторожные проявления жестокости.
– Я не понимаю, как ты можешь так говорить. – Шерри сузила глаза. – Как ты можешь его простить. После того, что он сделал с нами. Это предательство по отношению ко мне.
Она накрыла руками живот и погладила его. Этот жест уже стал автоматическим, она как будто бы постоянно помнила о своей беременности.
– Уолт, – сказала она, – если с этим ребенком что-то не так, если он болен… я не спала всю ночь, думая об этом. Что мы будем делать? Как будем жить? Наш первый ребенок… а если он родится уродом? Мы отдадим его в интернат или как? Оставим? Я просто не знаю, – она с тревогой посмотрела на него, – ночью, когда ты спишь – боже мой, ты сразу засыпаешь, – это кажется таким реальным. Конечно, сейчас уже не так. Но ты знаешь ночные страхи.
– С ребенком все будет в порядке. Это нерациональные мысли.
– Все, кто видит меня, – сказала она, – кто живет здесь и знает, что я беременна, – они думают о ребенке и задаются вопросом, будет ли он нормальным. Это чистая правда. Все мечтают поскорее посмотреть.
Да, они ждут, подумал он. Это правда, это не выдумка беременной. Наказание, подумал он. За жизнь в сельской местности. Древние суеверия. Может, нам следует уехать отсюда. Но нет. Мы часть этой местности. Мы хотим, чтобы наш ребенок родился здесь.
– Думаю, все-таки не пойду. Слишком сентиментально. Я пожалею об этом через пару дней.
Вместо этого он сел и взял вечернюю газету. Он начал читать и вскоре увлекся ею, как бывало каждый вечер в это время.
Но постепенно его внимание ослабло, и он отложил газету, чтобы подумать еще раз. Если можно доказать, что Лео Рансибл ответственен за состояние нашего ребенка, подумал он, то зачем останавливаться на этом? Почему бы не довести такую логику до конца? В каком-то смысле Рансибл несет ответственность за то, что вообще будет ребенок, за то, что Шерри беременна.
Он подумал: «Если бы я не поссорился с ней в то субботнее утро, когда вернулся домой с уведомлением из банка, мы бы никогда не переспали без контрацепции. Из-за Рансибла моя жена забеременела, – подумал он. – Вот мудак». И он тихонько улыбнулся.
– Чему ты улыбаешься? – спросила Шерри.
«Я вижу, – подумал он. – Вижу, как она рассуждает. Как у нее это получается. Потрясающе. С людьми, фактами и событиями можно делать все что угодно; их можно изменять, как я изменяю форму влажного пластика в мастерской. Он меняет форму, но к этому надо приложить усилия.
Кто на самом деле виноват в ее беременности? И почему? И что это значит? Это значит, что она потеряла что-то очень важное, потеряла необратимо, что она не может получить сейчас то, что хотела. И, – подумал он, – она больше не угрожает мне, постоянное, неутомимое давление пропало. Я могу расслабиться.
Например, я могу стоять у окна и смотреть на дом Рансибла и его дикую вечеринку и не расстраиваться. Я могу спокойно читать газету. Я могу приходить и уходить когда захочу, и она не может меня остановить.
И это все начал я, – подумал он. – Приведя Чака Хэлпина домой тем вечером. Это разозлило Рансибла; это заставило его вызвать полицию, когда я застрял в канаве. Визит Чака сюда стоил мне работы в «Лауш Компани» и дал Шерри работу там же. Он заставил меня начать работу над черепом. С него все и началось. Это так взбесило Лео Рансибла, что он выставил себя дураком, как обычно; он сошел с ума и оказался банкротом и одновременно владельцем водопроводной компании, которая будет тянуть у него деньги до конца его дней. Предположим, это я привел его в эту водопроводную компанию, – сказал он себе. – Я погубил его.
И Шерри беременна от меня. Я сделал все это – никто больше не сделал ни черта, они только болтали. Рансибл отвечает перед всеми, а я перед Шерри».
«Они только болтали, решил он, а вот я делал». Не просто сидел-пердел. И все же, подумал он, может быть, последнее слово останется за Рансиблом.
Ему стало неуютно, когда он подумал о ребенке.
Встав рядом с ним, Шерри сказала:
– Ты так же боишься за ребенка, как я. Я вижу это по тому, как ты сидишь, и по выражению твоего лица. Но ты не признаешься в этом. Даже себе.
«Я?» – спросил он у себя. Возможно. Он снова отложил газету.
Месть Рансибла, подумал он. Его способ отомстить нам. Через нашего ребенка.
В его сознании возник яркий образ, почти галлюцинация, будущего. Он увидел его во всех подробностях, сразу. Господи, не надо, подумал он.
Он увидел себя и Шерри.
Вместе они ехали по улице. На нем был хороший шерстяной костюм, галстук, черные туфли, которые он купил на Рождество. Шерри тоже была нарядно одета – серьги, маленькая белая шляпка с вуалеткой, пудра, карандаш для бровей и тушь для ресниц, новая помада, меховая накидка и светло-коричневый костюм, туфли на высоких каблуках, окованных металлом, от которых всегда так болят ноги. На коленях она держала свою блестящую черную сумочку, которой никогда раньше не пользовалась и которую даже не доставала из коробки, в которой она продавалась. Пока машина двигалась, она смотрела на высокие старомодные дома, ничего не говоря. Он сосредоточился на цифрах и искал место для па