Нужная нам картина не висела на стене или подвесках, а лежала на столике и не была защищена стеклянным боксом. Вытянутое полотно где-то метр на полметра было выполнено в темных тонах. Мне сразу стало понятно, почему Пахом решил перестраховаться. Картинка — еще тот депресняк, и если она приобрела артефактные свойства, вряд ли это что-то такое же позитивное, как уже оцененное мною творение Пикассо.
И все же работа мастера завораживала. На вершине корявого утеса в каком-то жутком и мрачном месте горел зловещий костер. Эпитеты сами просились на язык. Внизу, под утесом, на берегу и водах темной реки антропоморфные крысы и какая-то перепончатая тварь терзали голых людей. Меня очень напрягло то, что существо, тыкающее кинжалом в горло грешника, поразительно похоже на мышоура.
Подписи упомянутого Босха я не увидел, но в том, что это подлинник, сомнений не было. Даже на расстоянии от полотна веяло концентрированной энергией творения.
Прикасаться к холсту очень не хотелось, но придется. Для начала я все же решил сделать это в шелковых перчатках.
— Прикольно, — хмыкнул я и, стянув перчатку, коснулся наплывов масляной краски голой кожей.
— И что тут прикольного? — уточнил явно нервничающий Косарь. Он вообще решил не приближаться к картине, и его растерянный вид тоже был занятным. — Она как-то бьет по мозгам?
Мне кажется или после знакомства со мной бесстрашный бандюган поинтересовался темой приобретения артефактных свойств напитанными энергией творения шедеврами великих мастеров? А главное, их влиянием на людей. Уверен, ему в уши надули еще те страшилки.
— Бьет, и еще как, — кивнул я.
— Это опасно?
— Для таких, как ты, без сомнения.
Мое уточнение тут же привело Косаря в себя. Все правильно, в его среде нужно чутко отслеживать любой намек на оскорбление. Пропустишь, и тебя ждет понижение статуса вплоть до уровня шестерки. Так что подручный Пахома тут же окрысился:
— Ты это на что намекаешь?
— Да какие уж тут намеки, — не издевательски, а скорее с искренним сочувствием сказал я. — Эта картина пробуждает в людях совесть.
— Тоже мне угроза, — фыркнул Косарь. — У меня ее отродясь не было.
— Посиди в этом зале чуть подольше, и появится, — не стал я переубеждать собеседника. — Поверь, совесть — штука крайне неудобная в быту.
Что-то в моем тоне все же зацепило бандита, и он решил не рисковать с самодеятельностью. Косарь достал телефон:
— Пахом, тут оценщик какую-то муть гонит. Думаю, тебе стоит самому послушать, что он базлает.
Убрав телефон от уха, он с намеком посмотрел на меня. В смысле — готовься отчитываться по всей форме. На всякий случай я уточнил:
— А как Пахома по имени-отчеству?
— Тебе зачем? — напрягся Косарь.
— Не хочешь — не говори, — пожал я плечами, — Тогда я обращусь к нему так: уважаемый преступный авторитет, имя которого мне отказался назвать присутствующий здесь Александр.
— Ты за помелом-то следи, — окрысился Косарь, но все же снизошел до ответа: —Станислав Петрович.
Произнесенное вслух имя-отчество Пахома сработало как заклинание вызова. Тут же открылась неприметная дверка в стене, и в зал вошел невысокий немолодой мужчина в костюме. Я сначала подумал, что это какой-то консультант, — слишком уж он был похож на музейного работника, но дорогая ткань одежды, золотой перстень на руке и уверенное поведение тут же заставили меня напрячься.
— Здравствуй, оценщик, — смерив меня взглядом, поздоровался преступный авторитет.
— Здравствуйте, Станислав Петрович. — Чуть наклонив голову, я обозначил вежливый поклон.
Похоже, мой прямой взгляд и уверенное поведение было последней проверкой. Пахом шагнул вперед и протянул руку для пожатия. Тут же вспомнились уроки нашей психологини. Тогда я не оценил ее потуги, а сейчас не устаю мысленно благодарить. Надо будет отправить умнице какой-нибудь магический подарок.
Она учила нас, что рукопожатие очень важно. Если этим жестом тебе нужно показать силу и доминирование, то лучше вообще обойтись без него — зачем оставлять у собеседника неприятный осадок или вызывать никому не нужную агрессию. Рукопожатие должно быть просто твердым, без пережима.
Похоже, и в этом я угадал. Пахом едва заметно улыбнулся. А вот Косаря прямо перекосило. Трудно бедолаге понять, что такие люди не гнушаются подать руку не только равным себе, но и тем, кто вообще находится вне иерархии их общества, при этом имеет определенную ценность.
Этот жест говорил о многом: вопреки уверениям Иваныча, я все же умудрился нигде не налажать — ни тыкая револьвером в ныне покойного Паука, ни отказывая в услугах самому Пахому, ни в том, что согласился нарушить свои же санкции. В итоге получил в глазах авторитета нейтральный, относительно независимый статус. И вот теперь мне предстоит самое сложное — удержать это положение в непривычном для меня обществе.
— И что тут такого непонятного? — спросил у меня Пахом, при этом покосившись на Косаря.
— Ситуация действительно неоднозначная, — принялся я «отмазывать» перестраховщика. — Это, без сомнения, подлинник, получивший артефактные свойства. Но такие вещи трудно не то что объяснить — даже самому осознать до конца удается не сразу. Пока могу сказать, что картина как-то подпитывает в человеке его совесть. Иначе объяснить не могу, особенно потому, что и сам толком не понимаю, что такое совесть.
— Пахом, от этой штуки нужно срочно избавиться! — категорично заявил Косарь.
— Почему? — удивленно поднял бровь преступный авторитет.
А уж я как удивился. Что касается Сани, то он вообще, как говорится, выпал в осадок.
— Что, молодой человек? — прищурившись, спросил Пахом, он же Станислав Петрович. — Думаете, чего это старый бандюган, у которого руки по локоть в крови, не шарахается от такой картины? А мне нечего бояться, потому что по совести всегда жил и договариваться с ней не имею нужды.
Вот это поворот! Косарь, что-то для себя обдумав, успокоился, но мне кажется, он ошибается в своих выводах. Конечно, заглянуть под его лысый черепок я не могу, но есть подозрение, что бандит сейчас уравнял жизнь по совести и жизнь по понятиям, а вот Пахом наверняка говорит именно о классическом понимании слова совесть.
— Косарь, пойди погуляй, нам с оценщиком нужно кое-что обкашлять.
Слово из фени Пахом произнес с какой-то едва заметной иронией. При этом я был абсолютно уверен, что при нужде «ботает» он не хуже своих торпед.
— Скажите, Назарий, — наедине авторитет почему-то перешел на «вы», — что еще вы можете сказать об этой картине? Как мне известно, оценщики способны улавливать эмоции и даже образы, связанные с моментом создания произведения.
— Да, — все еще пребывая в удивленном состоянии, ответил я. — Но проблема в том, что ощущения очень тонкие. Трудно отделить то, что дар вычленил из картины, и свои собственные фантазии. Пока у меня очень мало опыта, чтобы говорить о таких вещах с уверенностью. Подлинность удостоверить могу, определить артефактные свойства тоже, а вот остальное…
— Не стесняйтесь, — улыбнулся авторитет, — говорите все, что чувствуете. Фантазии меня тоже интересуют.
Пахом сделал приглашающий жест в направлении уже проверенной мною картины, но я все же притормозил:
— А почему вы об этом спрашиваете у меня? В городе вроде есть еще несколько оценщиков.
— Новых нет, а старые вращаются в таких кругах, что ко мне просто не поедут. Побрезгуют или, скорее всего, побоятся.
В принципе, понятно, но все равно странно. Впрочем, это не мое дело, я тут отрабатываю свою безопасность. Тем более собеседник на удивление приятный. Чудны твои дела, Господи!
Еще раз прикоснувшись к краешку холста, я закрыл глаза, сосредоточился и сразу заговорил:
— Раскаяние и страх получить наказание. Кажется, он поступил нехорошо с близким человеком и страдает. Жена страдает с ним, но ничего поделать не может. Все ее слова утешения и поддержки оказываются бессильными.
Я говорил почти на выдохе, и когда закончился воздух, глубоко вдохнул. И вообще было ощущение, что вынырнул из темного омута. Тут же увидел заинтересованный взгляд Пахома.
— Очень занятно, — улыбнулся он. — У вас еще осталась живая сила?
— Да, больше двух третей.
— Не откажетесь посмотреть еще кое-что? Вряд ли там артефактные свойства, но меня больше интересует история.
Блин, весь такой вежливый, но все равно я был уверен, что про руки по локоть в крови он помянул не для красного словца. Ну и как такому милашке откажешь?
Повинуясь приглашающему жесту, я подошел к картине, на которой был изображен вазон с декоративными подсолнухами на фоне открытого окна. За окном залитый солнечными лучами луг и тополя на холме вдалеке.
Я прикрыл глаза и прикоснулся к полотну. Улыбка непроизвольно наползла на лицо.
— Это, конечно же, подлинник. Художник писал ее как подарок для младшей сестренки. Но сюрприза не получилось. Сестра постоянно вертелась рядом и пыталась внести свою лепту в дело творения, и приходилось замазывать.
— А зря, — словно отражая мою улыбку, по-доброму улыбнулся Станислав Петрович, которого сейчас даже мысленно не хотелось называть Пахомом. — В будущем эта девочка станет популярнее своего брата и даже отца.
Улыбка авторитета потускнела. Было видно, что он колеблется. Но все же принял решение и полез во внутренний карман пиджака.
— Вы можете посмотреть на этот платок. Не думаю, что в нем есть энергия творения, но все же…
Я осторожно взял платок в руки и замер. Как в моем любимом молитвенном коврике, безмерная любовь выплеснула в вышивку достаточное количество энергии, чтобы закрепиться в стежках. Магические свойства платок не приобрел, но эмоциональный посыл был настолько сильным, что его отголоски мог бы почувствовать даже человек без моего дара.
— Она очень любила вас, — поднял я глаза на застывшего соляным столбом старика. — И боялась.
Увидев, как дернулось внезапно ставшее жестким лицо Пахома, я поспешил исправить двусмысленность: