Его спутник благодаря традиционному чубу и широкой, скуластой физиономии походил на донского казака, единственно, что было непонятно: откуда взялся у донца призвук грузинского акцента.
Они сидели рядом, спиной к движению, как усадил их вчера во второй половине дня на Аустерлицком вокзале малознакомый сопровождающий. До полудня он показывал им Париж (по поводу которого горбоносый процитировал гоголевского Вакулу: «Губерния знатная! Нечего сказать: дома большущие...»), потом повел в ресторан, а затем купил билеты на поезд и даже взял напрокат за десять франков две громадные, туго надутые воздухом резиновые подушки в накрахмаленных наволочках. Подушки эти и сейчас торчали за их спинами, а еще шесть, использованных вышедшими в Тулузе и Перпиньяне, валялись у подлокотников на мягких диванах второго класса.
— Как это они, однако, выдерживают, целую ночь провести сидя? — понижая и без того глуховатый голос, сказал первый, вылитый турецкий паша с сигарной коробки, если надеть на него феску.— И я еще одной вещи во французах не понимаю. Ну как можно курить такое? — мотнул он не бритым с прошлого дня подбородком по направлению лежащей на откидном столике пачке сигарет в синей обертке, на которой было напечатано изображение галльского шлема с крылышками.
— Это разве что любители махорки могут понять,— тряхнув начинающим седеть чубом, согласился его сосед.— А нам с тобой курить нечего, хотя курево и есть...
Он замолк, потому что по мягкой дорожке кто-то приближался. К купе подошел еще один пассажир, не сошедший с поезда ни в Тулузе, ни в Перпиньяне. Они еще вчера обратили на него обеспокоенное внимание. Помещался он где-то в противоположном конце вагона, кажется даже в последнем купе, но почти все время бесцельно прогуливался по коридору, в высшей степени бесцеремонно рассматривая их. И сегодня ни свет ни заря, еще до Тулузы, он принялся бродить по раскачивающемуся вагону и несколько раз с многозначительным выражением заглянул в их отделение, будто зная о них что-то интересное. Проще всего было бы, конечно, закрыть дверь, по запор оказался неисправен, и от тряски она то приоткрывалась, то распахивалась настежь. Кроме того, даром что шли к концу двадцатые числа октября, но в поезде, идущем на юго-запад, при запертой двери в купе было нечем дышать, тем более что, к их удивлению, окна были приспущены лишь в коридоре, во избежание столь опасного явления, как courant d'air, что в переводе означает всего лишь «поток воздуха», которого, однако, французы боятся ничуть не меньше, чем в купеческом Замоскворечье боялись сквозняка. Так что, хотя непоседливый этот путешественник и тревожил обоих, запереться они не могли, как не могли и не беспокоиться. Даже одет он был странно, будто не одет, а переодет, словно киноактер в немецком фильме, играющий собравшегося поохотиться на фазанов горожанина. И духота его как будто не касалась, он не подумал хотя бы расстегнуть серый жакет, плотно облегавший его крепкий торс, не говоря уж о том, чтоб снять шерстяной в разноцветную поперечную полоску галстук, прихваченный, дабы не развевался, замысловатой перламутровой защепкой.
Однако то ли опустевший вагон придал им смелости, то ли просто надоело притворяться, будто они очень заинтересованы проносящимися мимо виноградниками в паровозном дыму, но сейчас, едва этот господин поравнялся с купе, оба с вызовом повернули к нему лица. А он, смотря на них голубовато-серыми смеющимися глазами, вдруг самым нахальным образом подмигнул, погладил светлую щеточку усов и, как ни в чем не бывало, зашагал обратно.
— Никакого сомнения: сыщик,— склоняясь к уху соседа, почти прошептал горбоносый.
— Ну и пусть. Мы же минут через двадцать в Сербере. Уж дальше-то, можешь быть спокоен, он не поедет. Граница.
— Но ведь нас на целый вагон всего двое. Выходит, что он за нами-то и следит.
— И шут с ним!
За окнами замелькали аккуратные домики с цветочными клумбами и фруктовыми деревьями перед ними, а за приопущенной рамой в коридоре продолжали тянуться виноградники, разделенные на участки натянутой на бетонные колья проволокой. Скоро, впрочем, и они сменились рядами обнесенных кирпичной оградой низких строений, позади которых проступало ярко-синее, как на почтовой открытке, море.
Под вагоном заскрежетали тормоза, паровоз принялся отталкивать вагоны назад, залязгали буфера, и внезапно поезд остановился. Сразу стало неправдоподобно тихо. Слышалось лишь однообразное чириканье воробьев.
— Будто с нами из дому летели,— ласково заметил начинающий седеть.
Оба оставались на своих местах. Их даже не потянуло к окну напротив — посмотреть, что за ним делается. Но слишком, видно, любознательные были люди.
В тишине, нарушаемой лишь воробьиным писком и попыхиваньем паровоза, гулко бухнула наружная дверь, и на площадке застучали тяжелые башмаки. Щелкнув, раскрылась вторая дверь, и по проходу торопливо прошел кондуктор с контрольными щипцами в руке. За ним без головного убора проследовал таможенный чиновник в черных люстриновых нарукавниках поверх кителя. Шествие завершали два полевых жандарма в высоких кепи, обшитых золотыми галунами, в темно-синем обмундировании, в черных крагах и с карабинами за плечами.
Остававшиеся в пустом купе переглянулись, а когда хлопнула выходная дверь, тот, который мог сойти за турка, облегченно передохнул.
— Никаких тебе формальностей, а? — удивился он,— Даже паспортов не проверили, хотя они у нас — комар носу не подточит. А так оно все же лучше. Сознайся, что, предъявляя его, всякий раз испытываешь легкое беспокойство.
— Не забывай, что во Франции тоже Народный фронт, и это отражается на поведении полиции.
Снаружи о чем-то спорили по-французски. Пронзительный свисток дежурного по станции заглушил дискуссию. Вагон заскрипел, как рассохшийся шкаф, и сдвинулся.
— «Сербер»,— прочитал вслух надпись на провинциальном вокзальчике «турок».— Можно считать, приехали.
Узкое, идеально асфальтированное шоссе, вдоль которого тащился поезд, вдруг круто повернуло направо и ушло за холмы. Человек двадцать полевых жандармов, все, как один, подложив большие пальцы правой руки под ремни карабинов, в две шеренги маршировали посередине его в направлении к станции. Видневшееся через окно в коридоре море начало в свою очередь удаляться, сверкая, но и линяя под солнцем. Войдя в крутые, обложенные зацементированными камнями, сближающиеся с обеих сторон скалы, поезд совсем замедлил ход. Чувствовалось, то он должен войти в туннель. И действительно, паровоз дал затяжной предупредительный гудок. С обоих боков вагона перед черным отверстием проплыли две темно-синие лакированные каски. Никаких иных признаков границы между двумя государствами — ни пограничного столба, ни французского трехцветного флага, ни хотя бы караульного помещения — видно не было.
Лампочки в вагоне, когда он проник в туннель, почему-то не загорелись, и после ослепляющего солнечного света воцарилась кромешная тьма. В подавляющем этом мраке туннель показался нескончаемым. Оба пассажира ощупью нашли свои чемоданчики, невольно толкая друг друга, надели пиджаки и осторожно выбрались в коридор. Справа темнота начинала мало-помалу сереть, наконец посветлело так, что каждый смог различить силуэт другого, и сразу весь вагон очутился в режущем глаза свете солнца.
Поезд продолжал тащиться так, что его нетрудно было бы обогнать пешком, и скоро перед ним потянулся точно такой же, как в Сербере, перрон, только посередине разрушенный. Над перроном возвышались редкие мачты электрических фонарей, но все они были разбиты, а вместо них с канадой свисали длинные флаги из продольных ярко-желтых и ярко-красных узких полос. Они, напоминая одеяние оперного арлекина, виднелись повсюду: спускались с балконов и торчали над всеми дверями и даже на слуховых окон ближних и дальних домишек с оранжевыми черепичными крышами. Эти домишки образовывали неширокие и неровные улочки, карабкавшиеся на склоны окрестных гор. Морской залив, еще более яркий, чем во Франции, окаймленный девственно-белым, словно сахарным, береговым песком, неподвижно лежал шагах в двухстах от поезда.
Рядом с бесформенным провалом перрона, очевидным последствием бомбежки, расположилась живописная группа насквозь прожженных солнцем молодых людей в черных рабочих комбинезонах и в наполовину черных, наполовину красных рогатых пилотках с висящими спереди кисточками, голые шеи у всех были повязаны тоже черно-красными платками. Из-под широких брюк торчали домашние белые тапочки, выглядевшие странно по соседству с прикладами винтовок, на которые эти парни опирались.
Чуть подальше средних лет брюнетка в полотняном, с украинской вышивкой платье, туго перетянутом в талии солдатским ремнем, с крохотной, будто игрушечной, кобурой на нем, напряженно всматривалась в окна приближающихся вагонов. Ее сопровождал очень маленький человек в темно-коричневой шелковой рубашке с короткими рукавами, в плечо его врезался тоненький ремешок, на котором висела громоздкая деревянная кобура маузера. Черные как смоль прилизанные волосы штатского блестели, будто лакированные, по ним был прочерчен геометрически точный пробор.
Едва окно, перед которым находились двое из первого купе, миновало женщину и летнем платье и ее сопровождающего, как поезд бесшумно остановился.
— Приехали,— объявил старший из двух.— Пошли.
Оба заторопились к выходу.
В Париже их предупредили, что в Порт-Боу они будут встречены «известным вам товарищем», однако не то чтобы известный, но и вовсе никто к ним не приближался. Оглядывая собравшихся к поезду, оба посмотрел я налево и чуть не остолбенели: из дальней двери их вагона, аккуратно повернув за собой медную ручку, по ступенькам с независимым видом спускался тот, кого она приняли за французского шпика. В одной руке он держал дорогой кожаный чемодан, на локте другой висела идеально сложенный, как на картинке в журнале мод, еще более дорогой габардиновый плащ и толстая трость, а на голове сидел спортивного типа головной убор с прямым козырьком.