Потому у интеллигенции преобладало плохое настроение в сочетании с цинизмом. Доля того и другого у каждого была индивидуальной — в зависимости от характера, личных обстоятельств (везло или нет), степени идеологической убежденности, а подчас и наивности. Но при этом оставалось немало людей, которые продолжали бороться — упорно, за каждую «пядь земли», пусть без большой надежды на победу, но чтобы не допустить поражения или хотя бы его оттянуть.
Однако были и такие, кто бороться перестал. Или сменил фронт, пришел к выводу, что драться надо не за улучшение системы, а против нее. Я не был согласен с ними. Но сегодня не хочу их осуждать. Тогда казалось, что первых от вторых отделяет глубокая пропасть. Уже в годы перестройки как будто начало выясняться, что и через эту пропасть нередко, хотя и не всегда, можно навести мосты.
Но это, так сказать, внутренний мир, переживания и ощущения современников. Что касается реальности, то многие ее стороны так хорошо известны, что я даже не решусь что-то добавить — о литературе и искусстве, в частности, о кинематографии, где многие были затоптаны или замолчаны, другие говорили не своим голосом, а третьи покинули страну.
В общественных науках застой означал не топтание на месте, а заметные подвижки вспять. Я говорил уже в связи с этим о положении в исторической науке и социологии. В начале восьмидесятых годов усилилось наступление консерваторов и в экономической науке.
Однако в обществоведении еще сохранились (в начале книги я писал — «начали появляться») «оазисы» творческой мысли. Но все большее их число оказывалось в осаде, например, институт Аганбегяна в Новосибирске. И определенные трудности переживал Институт мировой экономики и международных отношении АН СССР.
О последнем я хотел бы рассказать несколько подробнее. Зубы на этот институт точили давно. И не только потому, что там работало немало творческих, прогрессивных ученых. Институт и его тогдашний директор академик Н.Н.Иноземцев были ближе, чем многие другие, к политике, к людям, которые ее формировали. А потому казались консерваторам особенно опасными.
Но по-настоящему крупные неприятности разразились «под занавес» застоя — в 1982 году.
В самом начале года приключилась первая неприятность — был арестован заместитель директора ИМЭМО по хозяйственной части. Одновременно в институте начали работать комиссия по проверке хозяйственной деятельности. Вроде бы дело хоть не совсем обычное, но чисто хозяйственное, а не политическое. Вскоре стало известно, что расследуется вопрос о судьбе старой мебели, оставленной при переезде из старого здания в новое. Поскольку закон (странный, надо сказать, закон) запрещал её реализовывать, то сеть продать, кому-то отдать и т. д., то ее по акту уничтожали. А вот теперь возникли сомнения, не присвоил ли её кто-то из руководства института.
В общем, это выглядело бы как рутинное дело, если бы расследованием не занимался следователь по особо важным делам прокуратуры (то ли союзной, то ли республиканской). Но никакого «компромата» на руководство института добыть не удалось, дело прекратили, заместителя директора освободили, он вернулся к исполнению своих обязанностей.
Вскоре, однако, выяснилось, что это был только пролог. Весной органы КГБ арестовали двоих молодых научных сотрудников института — Фадина и Кудюкина. Они входили в группу, занимавшуюся, в частности, распространением листовок, в которых критиковалась наша официальная версия событий в Польше, сочувственно оценивалась деятельность «Солидарности» и т. д., словом, по тогдашним понятиям, были диссидентами. Их обвиняли также в несанкционированной встрече с секретарем одной из латиноамериканских компартий, в ходе которой они «с диссидентских позиций» оценивали положение в СССР и политику советского руководства.
Арест диссидентов — сотрудников академических институтов не был в те годы таким уж из ряда вон выходящим событием. Обычно каких-либо тяжелых последствий для институтов и их руководителей такие случаи не влекли. Совершенно иной, беспрецедентный резонанс приобрело дело сотрудников ИМЭМО. Для проверки деятельности института была образована партийная комиссия во главе с членом Политбюро В.В.Гришиным. В комиссию входили секретарь ЦК Зимянин, ряд ответственных работников ЦК и МГК КПСС. Работа комиссии явно преследовала цель ошельмовать деятельность института и его директора. Она «изучала» все — личные дела сотрудников, научную продукцию института, беседовала с членами дирекции и парткома, руководителями подразделений. Всем им задавались вопросы, можно ли считать происшедшее случайным, как они оценивают идеологическую обстановку в институте.
В документе, подготовленном комиссией, а также на организованной ею встрече с активом института (документ только зачитали, в руки его никому не дали) были предъявлены обвинения в идеологическом провале, в засоренности кадров (в том числе за счет «сионистских элементов»), в том, что своими материалами институт дезориентировал руководство страны относительно процессов, происходящих в мире. На встрече с активом заведующий сектором экономических наук Отдела науки ЦК М.И.Волков заявил, что институт «хвалят враги» (имелся в виду уважительный отзыв об ИМЭМО в одном из органов американской прессы). В кулуарных беседах партийные работники (в частности, секретарь Севастопольского РК КПСС Пономарев) советовали руководителям парткома института признать все обвинения, «спасти таким образом свои шкуры».
Н.Н.Иноземцев тяжело переживал происходящее. У него резко ухудшилось здоровье; он все больше жил на сердечных лекарствах. Болезнь, плохое самочувствие, мне кажется, повлияли и на его поведение — он был довольно пассивен, не пошел на решительную борьбу, хотя его хорошо знали и ему верили многие представители руководства, включая Брежнева. На заключительном заседании комиссии в ЦК КПСС (председателем ее был Гришин — читатель скоро увидит, почему я это снова подчеркиваю) Иноземцев, как рассказывали участники заседания, вообще не выступил, а выступивший секретарь парткома В.Н.Шенаев отверг многие из обвинений. На этом заседании Зимянин бросил реплику: «Дело обстоит еще хуже, чем мы думали. Вы так ничего и не поняли».
В общем, дело развертывалось по классическим старым канонам. Что, надо сказать, поражало многих, включая и меня (я уговаривал Иноземцева идти к Брежневу. Андропову, даже Суслову, сам вопреки его желанию поговорил с Юрием Владимировичем). Летом обстановка вокруг института несколько разрядилась; может быть, какую-то роль сыграло возвращение в ЦК КПСС (в мае 1982 года) Андропова. Каких-либо оргвыводов в отношении дирекции и парткома сделано не было. Иноземцев был вскоре даже включен в состав делегации Верховного Совета СССР, приглашенной в Бразилию, потом в связи с болезнью руководителя делегации ему было поручено сделать отчет о ее работе на заседании Политбюро. Отчет прошел хорошо, и на этом, считал я тогда, вся эта история закончилась.
Но издержки для института были значительными. Был существенно подорван его политический авторитет. Резко ухудшилась обстановка в коллективе. Были наказаны руководители отделов, секторов и первичных парторганизации тех подразделений, в которых работали арестованные сотрудники, — им вынесли на основе далеко идущих политических обвинений (опять «проигрывались» старые сценарии) партийные взыскания, а известный латиноамериканист К.Л.Майданик, возглавлявший группу, где работал Фадин, и участвовавший в организации встречи с секретарем зарубежной компартии, был исключен из партии на бюро Севастопольского РК КПСС (МГК КПСС, правда, впоследствии не утвердил этого решения). Наряду с ними в жертву принесли и других сотрудников, в отношении них были организованы преследования вплоть до увольнения из института.
После скоропостижной кончины — в результате сердечного приступа — Н.Н.Иноземцева в августе 1982 года (я да и врачи, с которыми я говорил, видим между травлей института и смертью его директора прямую связь) была сделана еще одна попытка возобновить атаку на ИМЭМО. В МГК КПСС возник план роспуска парткома института и замены его секретаря, начала новой проработки руководства и коллектива. Этот план был близок к осуществлению.
Помню, во второй половине октября, в одно из воскресений, мне позвонил домой близкий друг, работавший в ИМЭМО. И сказал, что на следующий четверг по требованию горкома назначено партийное собрание, которое работники Отдела науки ЦК КПСС и МГК хотят превратить в шумный проработочный спектакль, настоящий разгром института. Я в это время работал за городом (домой приезжал лишь на выходной) в группе, которая готовила материалы к очередному Пленуму ЦК, посвященному плану и бюджету на следующий год, в той самой группе, в которую неизменно приглашали — до его смерти — и Н.Н.Иноземцева. Я в понедельник рассказал обо всем товарищам, и у нас с А.Е.Бовиным созрел план; попытаться во время намеченного на следующим день первого обсуждения материалов у Брежнева поговорить с ним обо всем этом деле — если, конечно, состояние здоровья Генерального секретаря будет таким, что с ним можно будет всерьез разговаривать.
Во вторник (числа точно не помню, но в память запало, что было это за два дня до партсобрания в ИМЭМО) встреча с Брежневым состоялась, самочувствие его было неплохим, и в конце деловой части разговора мы с Бовиным попросили уделить нам несколько минут, как мы сказали, «по личному вопросу». После этого участвовавшие во встрече Г.Э.Цуканов и Н.В.Шишлин вышли, и мы рассказали Брежневу о неприятностях, которые обрушились на Иноземцева и, видимо, ускорили его смерть, и о том, что на послезавтра намечено партийное собрание, где постараются испачкать и память о нем, а также планируют учинить погром в институте.
Брежнев, для которого, судя по его реакции, это было новостью, спросил; «Кому звонить?» Мы. посовещавшись, сказали — лучше всею, наверное, Гришину, который был председателем партийной комиссии, расследовавшей это дело, тем более что и директива о проведении партсобрания исходила из МГК. Сделав нам знак, чтобы мы молчали, Брежнев нажал соответствующую кнопку «домофона» (как называли аппарат, соединявший его с двумя-тремя десятками руководящих, деятелей; притом трубку брать не надо было, аппарат был оснащен как динамиком, так и микрофоном). Тут же раздался голос Гришина: «Здравствуйте, Леонид Ильич, слушаю вас».