– У меня все хорошо, – ответил Остин. – Рад, что ты вернулся домой.
– Домой, – повторил Гарс. – В том-то все и дело. Ну, что здесь происходит, как все, как Людвиг, он все еще живет у этой, как ее, Рикардо?
– Да. И он обручился.
– С кем же?
– С Грейс Тисборн.
– Как жаль. Жаль, но мне сейчас трудно говорить. Этот самолет меня расстроил. Если ты не против, я себе изжарю яичницу и улягусь в постель.
– Увы, в доме ни крошки еды… был хлеб, но я его выбросил.
– А молоко?
– Нет, понимаешь…
– Ну, тогда приму ванну – и в постель.
– Горячую воду отключили, – утомленным голосом произнес Остин. – Понимаешь, я как раз собирался уезжать… в отпуск.
– А куда именно?
– К морю.
– Прямо сейчас, в полночь?
– Да, а что тут странного?
– Можно мне пожить здесь, пока ты будешь там?
– Пожалуйста, живи.
– Тогда всего тебе хорошего. Извини, отец, но я в самом деле не в силах разговаривать. Помочь тебе снести чемодан?
– Стой. Я не в отпуск еду. Дорина меня бросила. Я потерял работу. И должен сдать эту квартиру кому-нибудь. Поэтому сам переселюсь к Митци Рикардо. Разумеется, на время. Мне ужасно жаль. То есть Дорина не навсегда ушла. Тут так все запуталось. Но все уладится, вот увидишь. Мне так жаль…
– Ну что ты. Не надо.
Слова иссякли. Остин с трудом дышал.
– Тебе обязательно надо идти? Ночью?
– Да.
– Значит, поговорим позднее.
– Хорошо, – согласился Остин, едва сдерживая слезы.
– Да, чуть не забыл. Там внизу для тебя письмо, нашел на ступеньках. Вот оно, у меня в кармане.
И Гарс протянул отцу конверт с напечатанным на машинке адресом. Остин посмотрел на штамп и вздрогнул. Торопливо вскрыл конверт и прочел:
Дорогой брат!
Прости, что так давно не писал тебе. Я так часто думал о тебе, особенно в последнее время, потому что я решил, по ряду причин, о которых расскажу тебе на досуге, уйти в отставку. Тебе известно, что я намеревался обосноваться на Востоке. Но убедился, что с возрастом тоска по дому и по близким людям становится все сильнее. Одним словом, я решил вернуться в Лондон. Мы с тобой за эти годы оба постарели и поумнели. Более не буду распространяться. Но поверь, я с огромным нетерпением и волнением ожидаю нашей встречи после стольких лет разлуки. Пусть Господь тебя благословит. От всего сердца желаю увидеться с тобой уже в этом месяце.
Всегда преданный тебе твой брат Мэтью
– Уж и не знаю, что мне делать, от забот просто голова идет кругом, – говорила миссис Карберри, обращаясь к Мэвис Аргайл. Миссис Карберри рассказывала Мэвис о своем умственно отсталом сыне Рональде, десяти лет. Кроме него, у миссис Карберри были еще четверо детей и муж-пьяница.
– Само собой, я все время молюсь, за домашними делами и вообще. Но при этом не легчает. Уолтер требует, чтобы я ребенка отдала в тот дом, ну знаете, в приют, потому что ребенок очень раздражает Уолтера, и бывает, что я уже почти согласна, только бы он не бушевал. Вот вчера вечером снова на меня напустился, что, мол, другим детям вредно, когда в доме такой ненормальный живет; Рональд не такой, но его никто не любит, знаете, и дети все время над ним потешаются, а он от этого еще пуще нервничает, в настоящее чудовище иногда превращается, а ведь с ним надо возиться, а работа стоит, но как же я могу позволить его в приют отдать, не могу, и все, сердце разрывается, ведь он не виноват, что таким родился. А сдам я его в приют, так ведь там он совсем сиротой останется, никто его там не пожалеет, а он от этого и умереть может, а я о нем все время буду думать, как он там, бедненький мальчик, плачет, наверное, зовет маму.
Маляры только что ушли. Миссис Карберри складывала вещи в стиральную машину. У ее старшего сына неприятности с полицией. Муж – хам и тиран. У этой женщины, подумала Мэвис, действительно серьезные неприятности; что по сравнению с ними мои нестойкие, зависящие от настроения капризы? И все же они для меня реальны, и хотя миссис Карберри нельзя не сочувствовать, очень трудно представить, что реален и ее мир, невыносимый, наполненный детским плачем и грубыми окриками мужа.
– Ах, если бы вы согласились его принять, – вздохнула миссис Карберри, – хотя бы на время. С ним никаких особых хлопот, с моим бедненьким малышом. Социальная опека за него платила бы, и он ходил бы в специальную школу, как сейчас ходит, а я бы за ним смотрела.
– Это невозможно, – ответила Мэвис. Миссис Карберри и раньше об этом говорила. Но Мэвис не сдавалась. Стоит Рональду оказаться в Вальморане, и он останется здесь навсегда.
Миссис Карберри не спорила. Выглядела она страшно усталой, запуганной, старой, старше Мэвис, хотя была, кажется, лет на пятнадцать моложе. Мэвис полнела, но каким-то таинственным, лишь ей известным способом сохраняла привлекательную внешность. Ей было пятьдесят, но иногда можно было дать и двадцать пять. А Дорине вечно будет восемнадцать.
Вальморан был старым родовым гнездом, где жили и умерли родители Мэвис. Этот белый итало-викторианский домик находился в прикрытом облачками древесных крон уголке Кенсингтона. Став на какое-то время приверженкой католицизма, Мэвис хотела отдать дом сестрам общины «Пресвятого Сердца». Она сама собиралась стать монахиней, и, таким образом, Вальморан был как бы ее взносом. Но дорогостоящая лондонская недвижимость требует для приобретения чрезвычайно сложных финансовых операций. Монашек, дам рассудительных, насторожили стоимость дома и вероятная борьба с местными властями, а также напугало откровенно угрожающее письмо кузенов Мэвис. Несмотря на это, процесс продажи дома начался, но Мэвис вдруг передумала. Бросила мысль о монашестве, посчитав, что Бога нет, и вместо этого решила завести как можно больше романов, что ей прекрасно удалось. Но позднее ужасное несчастье вновь привело ее к порогу обители «Пресвятого Сердца», неверующую, но полную отчаяния. Ее детский католицизм, очистившийся до абсолютной утраты веры и в настоящий момент подкрепленный разочарованием в важности дел этого суетного мира, ждал ее в этих мрачных комнатах, где шелестели длинные черные юбки, а в глубине все время закрывались неслышно какие-то двери. Мэвис вновь предложила им свой дом. Но сестры оказались сметливыми и предусмотрительными. Естественно, им хотелось заполучить Вальморан. Но на их условиях. В частности, чтобы Мэвис стала одной из них. Через несколько месяцев как-то так получилось, что дом превратился в убежище для девушек, а Мэвис стала его попечительницей. Деньгами снабжали монахини, местные власти и состоятельные друзья из числа католиков. Ответственность и риск Мэвис взяла на себя.
Вера к ней не вернулась, а иногда она ощущала просто ярость по отношению к религии детства. Но по необходимости и с горькой самоиронией она вела жизнь, полную самопожертвования. Приют был совсем небольшой, в доме одновременно жило не больше двух-трех девушек, и хотя Мэвис всегда была занята, до изнеможения себя никогда не доводила. Подопечные, девушки глуповатые, необразованные, чаще с сомнительным прошлым, но неизменно набожные, вызывали в ней интерес и некоторые – небольшое сочувствие. Справлялась она умело, но когда добрые сестры упоминали о «благодати», лишь усмехалась про себя. Она наслаждалась своей умелостью и, словно сластолюбец, с упоением вкушала роскошь вновь обретенной невинности. В прежние годы, полные безумств, она всегда просыпалась с чувством вины. Можно подняться над любым страданием, кроме чувства вины, если видеть что-то высшее, если дана способность видеть что-то высшее. В течение тех лет ее терзали чувство вины и раскаяние. Сейчас Мэвис просыпалась с ясной головой, с ощущением собственной пустоты, которую заполняют настоятельные потребности других людей. Волей случая и не самым легким путем она достигла желанной в былые времена моральной награды – жизни, похожей на гладь стоячего озера, существования бесцветного, прозрачного и очищенного, полного хлопот и при этом ни с кем не связанного.
Связывало ее только одно, и это была, конечно, Дорина. Вальморан принадлежал Мэвис, согласно завещанию матери. Отец женился вторично и опять на католичке, тоже умершей молодой, вскоре после рождения Дорины. И Мэвис пришлось заменить Дорине мать. Когда Мэвис переживала безумства молодости, Дорина еще ходила в школу. Она была милой девочкой, скромной, сдержанной, умеющей справляться со своими делами. После смерти отца у нее наступила полоса злоключений, но в то время Мэвис было совершенно не до младшей сестры. С Дориной начали происходить разные странные случаи. «Боюсь, что ваша сестра притягивает разрушительные силы», – жаловалась Мэвис очередная директриса, но Мэвис хватало тогда и собственных «сил», с которыми приходилось бороться. В самом деле, как только Дорина появилась в Вальморане, тут же начались необъяснимые неполадки с электричеством, со стен срывались и падали на пол картины, трескались стекла. А один раз прозвучал ужасающий грохот, будто с лестницы сбросили фортепиано. Но все эти явления исчезли, как только Дорине исполнилось восемнадцать.
Бросив школу, Дорина поселилась в Вальморане сразу после основания приюта. Несмотря на сообразительность, ей не удавалось сдать ни одного экзамена. Она часто страдала какими-то неясными недомоганиями, подозревали, что у нее склонность к туберкулезу. Дорина немного помогала по дому, училась на курсах машинисток, на полставки работала в библиотеке. А по большому счету ничего не делала; и ей удавалось создать посреди шума повседневности собственную область тишины. Она была духом сада, духом лестниц, ее всегда видели с цветами в руках. Загрубелые в жизненных передрягах обитательницы приюта добродушно подсмеивались над ней, называя между собой «нашим чудом».
Мэвис часто приходила от нее в отчаяние, но столь же часто умилялась. Мэвис знала, что сестра несчастна. Временами, глядя в ее таинственные глаза, она спрашивала себя: не спрятались ли все эти «силы» внутри Дорины? Многое оставалось непонятным. Что творится у нее в душе? Может, Дорина презирает всех этих девушек, считает их дерзкими и неискренними созданиями? Мэвис так и не удалось построить для сестры нормальный дом. А может ли так быть, что Дорина чувствует обиду из-за денег, ведь ей самой не оставлено ни копейки. Конечно, сестры любили друг дружку, а Дорина вообще обладала способностью создавать впечатление идиллии. Монашки, которые, как правило, держались в стороне, пробовали переманить ее к себе, но она как-то по-своему от них ускользала. Ей тоже не нужен был Бог, но она была куда беззаботней сестры. Она никогда не молилась, но при этом не чувствовала ни потребности делать это, ни вины, что забросила молитвы. У нее был свой собственный мир.