183.
Родне мужа невестка не понравилась – она не говорила не то что по-украински, но даже и по-русски. Соседи Сташинских запомнили, как Богдан с Инге подолгу гуляли в саду, когда жили в Борщовичах. Нашли они время взглянуть и на Львов. Бывшей фройляйн Поль бывший Лемберг должен был показаться намного привычнее Москвы. Город, основанный в середине XIII века Даниилом Галицким, столетие спустя был захвачен Польшей, а в 1772 году стал частью империи Габсбургов. Львов столетиями жил по магдебургскому праву, а в центре – как у любого немецкого города – возвышалась ратуша, окруженная рыночной площадью. Застройку отличал целый спектр европейских стилей: ренессанс, барокко, классицизм. После распада Австро-Венгрии в конце 1918 года бои за город выиграли поляки, и Лемберг снова стал носить имя «Львув». Но на Ялтинской конференции Сталин вынудил союзников признать установленные им в 1939 году границы. Из львовских евреев мало кто остался в живых, поляков выселили на запад, поэтому к концу 50-х годов среди горожан преобладали украинцы.
Экскурсоводы и сотрудники многочисленных музеев упирали на древнерусское прошлое города, украинские страницы в истории позднейших эпох и якобы прочные связи с Россией. Они неизменно рассказывали, как во Львов наведывался Петр I – на переговоры с польскими магнатами ради заключения союза против Карла XII. Конечно, город был с богатой историей, но на его улицах ранней осенью 1960 года Инге видела главным образом не коренных горожан, а недавних крестьян, приехавших во Львов после войны. Богдан был одним из десятков тысяч тех, кто покинул родное село ради образования и выгодной работы в столице Западной Украины. Это был город его юности – во второй половине 40-х годов он учился там в школе и пединституте. Ту же брусчатку исходили в свое время вдоль и поперек и две его жертвы: Степан Бандера изучал во Львове агрономию, а Лев Ребет – юриспруденцию (как и его жена Дарья). Сташинский об этом не знал, а даже если бы и знал, то не признался бы Инге. Та все еще не подозревала, какие услуги он оказывал Лубянке184.
Гуляя по садам в Борщовичах и по старинным львовским улицам, вдали от микрофонов КГБ, Сташинские, должно быть, немало времени уделили обсуждению своих планов. Инге забеременела, и от начальства они пока это скрывали. Впрочем, вернувшись в Москву в конце сентября, молодая пара убедилась: КГБ не зря их подслушивает – там выведали эту тайну Сташинских.
Едва дав отпускникам отдохнуть с дороги, Саркисов принялся их обрабатывать. Он повел речь издалека, намекнув, что людям их положения нельзя ничего скрывать от руководства – даже если это сугубо личное дело. Богдан угадал, что тот намекает на беременность и поэтому сразу же «добровольно» сознался куратору. Тот не разыграл удивления. Когда Инге спросила офицера, откуда он знает, услышала в ответ: «От КГБ ничего не скрыть». Саркисов утверждал, что ребенок помешает исполнению сценария, предназначенного Богдану с Инге, если не сорвет его вообще. И поинтересовался, не хочет ли Инге сделать аборт, – в Советском Союзе это дело самое обыкновенное.
Будущие родители заявили, что от ребенка не откажутся. Куратор тогда не возражал – но через какое-то время вернулся к разговору и предложил аборт уже настойчивее. «Пусть это и не был приказ, но все же довольно ясно он сказал, что было бы лучше, если б моя жена согласилась сделать аборт». Богдан с Инге и не думали уступать, но на этот раз задачу отказать комитету взял на себя муж. Как и в Берлине, он нашел причину, по которой разумное в общем требование начальства выполнить невозможно. Он рассказал Саркисову, что у жены были проблемы по этой части: в свое время врач уверял, что без операции ей не родить. Теперешняя беременность казалась чудом, и они были счастливы, что ничего не пришлось резать. Само собой, при таких обстоятельствах аборт стал бы непозволительным риском.
Куратор больше не заводил речь об аборте, но ему пришла в голову другая идея – отдать новорожденного в детский дом. Будущую мать привели в ярость увещевания Саркисова: отдать, мол, ребенка на воспитание государству и обществу – почетнейшее дело. Инге упала в обморок и теперь разгневался уже Богдан. Офицер понял, что перегнул палку. Лубянка ослабила хватку и позволила Сташинским завести ребенка. К тому же им внезапно выдали на покупку мебели целых двадцать тысяч рублей (явно как жест примирения). Саркисов проводил подопечного в сберкассу, чтобы снять деньги, а потом в мебельный магазин – с удостоверением КГБ там можно было рассчитывать на удачную покупку185.
Глава 26Внезапные перемены
Наотрез отказавшись отдать ребенка в чужие руки, Сташинские предопределили свою судьбу. Внезапно исчезла Эльвира Михайловна – великолепная учительница немецкого, которая преподавала Богдану одновременно с языком историю, географию и обычаи Германии. Саркисов объяснил студенту, что КГБ отправил ее с каким-то поручением на Запад. Теперь Богдану нечего было делать – разве что заканчивать перевод книг, выданных ему начальством. Как он понимал, ему предстояло учиться бритью и стрижке. Но прекратились так же внезапно и регулярные беседы с куратором о будущей жизни на Западе, о новых именах и легендах, которые они должны были выучить назубок. Когда в сентябре 1960 года Лубянку запросили из киевского КГБ, не следует ли переслать в Москву личное дело Сташинского, из столицы ответили подождать – ведь решение о том, будут ли и в дальнейшем использовать этого агента, примут, видимо, только в середине октября. Не исключено, что дело сдадут в архив186.
Сташинский понял, насколько изменилось его положение в КГБ, 3 декабря 1960 года – через год после такого важного события, как прием у самого председателя. В тот день Саркисов – капитан и старший помощник начальника одного из отделов управления, ответственного за нелегальную агентуру за рубежом, – привел Богдана на встречу с другим офицером. Подопечному нового знакомого он представил Владимиром Яковлевичем, начальником одного из отделов в здании на Лубянской площади. Согласно рассекреченным биографиям высокопоставленных сотрудников КГБ, низкорослого, крепкого мужчину, который принял Сташинского, звали Владимир Барышников. Это был заместитель начальника управления «С», которое отвечало за нелегальную разведку. Первым его начальником был Александр Коротков – генерал, знакомый Сташинскому по Карлсхорсту.
Барышникову в июле исполнилось шестьдесят. Когда-то он закончил немецкое коммерческое училище в Петрограде, на службу в ОГПУ поступил в конце 20-х годов, а во Вторую мировую прославился (в узких кругах) как режиссер радиоигр против абвера – передового на то время приема тайной войны. Перед назначением на должность в управлении «С» Барышников служил в Карлсхорсте первым заместителем того же Короткова и не мог не знать об убийстве Ребета Сташинским. В КГБ генерал-майор пользовался уважением – в том числе, за основательный, научный подход. Подчиненные запомнили его вечно склонившимся над заваленным бумагами столом. Барышников был близорук, но очки носить не желал187.
Познакомившись с Богданом, Барышников (как всегда, любезно) повел разговор. Он спросил, как поживает Инге, как она управляется в новой обстановке, при периодических дефицитах. Сташинский понимал, чем вызваны эти вопросы, и пошел ва-банк – в его семье, мол, таким себе голову не забивают. Он уверял Барышникова, что они с Инге полюбили Москву и научились обходиться без некоторых берлинских привычек. В столице нашлось, чем их заменить. Владимир Яковлевич до истины не докапывался. Зато он сказал Богдану, что, раз уж в его семье ожидаются перемены, КГБ должен несколько пересмотреть поставленные перед агентом задачи.
«Вы долго жили бобылем, – продолжал генерал, – никогда не имели своего угла. Теперь вы женились, у вас будет ребенок, и, разумеется, если уж будет ребенок, у вас должен быть дом, где вы могли бы постоянно проживать». Новоиспеченный семьянин довольно быстро понял, куда клонит новый начальник. Комитет либо отложил командировку Сташинских за границу, либо вообще отменил ее. Им было суждено бросить якорь в Москве. Барышников объяснил, что США и Западная Германия расследовали обе операции, успешно выполненные его собеседником. Ехать даже в Восточный Берлин ему было нельзя – и вообще покидать родную страну в течение следующих семи лет. О деньгах Сташинскому нечего было тревожиться. Владимир Яковлевич гарантировал, что КГБ поднимет его оклад до 2500 рублей в месяц и позволит ему продолжить образование.
Сташинский вначале не терял самообладания, но разговор принял еще более скверный оборот. Барышников, само собой, знал, что его новый подопечный намерен провести зимние праздники в ГДР в кругу семейства Поль. Все было готово к отъезду – агент и его куратор уже купили подарки хозяевам и заказали билеты. Не забыл Саркисов устроить молодой паре и недолгий визит в Варшаву, чтобы Инге посмотрела город и могла ответить на вопросы родственников. Тем ведь и в голову не приходило, что Сташинские живут не в польской столице. Их зять надеялся, что генерал окончательно даст ему зеленый свет. Вместо этого он услышал: «Мы пообещали вашей жене, что она сможет без проблем уехать и может задержаться также и в Варшаве. Но вас мы не можем выпустить в Берлин».
Богдан остолбенел – подтвердились его самые мрачные опасения. Перед встречей он волновался: а вдруг начальство пронюхало, как они с Инге на самом деле смотрят на режим? А вдруг им запретят ехать в Германию? При жене он молчал, надеясь на удачу – даже если КГБ и вправду их подозревает, он придумает, как выкрутиться. Но Барышников не оставил ему ни одной лазейки. По словам генерала, в Берлине Сташинскому грозило разоблачение. Конечно, в будущем ему дадут возможность проникнуть в Западную Германию в обход Берлина, уверял Барышников. Но такой вариант исключен, если он будет в компании жены. Инге, естественно, захочет повидать родителей в Далльгове и подвергнет мужа неоправданному риску. «Он хотел нас разделить, – показал на суде Сташинский. – Положение полностью изменилось»